- В баню.
- Правильно. Сейчас ты мне поможешь, а потом, если что–нибудь такое, я тебе…
Мушкетон, слуга Портоса, любил рассказывать, как во время войны католиков с гугенотами отец его придумал смешанную веру, позволяющую ему быть то католиком, то гугенотом - в зависимости от выгоды. Встречая католика, он грабил его как гугенот, а гугенота грабил как католик… И все у него славно складывалось, пока не оказался он однажды между католиком и гугенотом на узенькой тропинке… На дереве повесили, объединившись, католик с гугенотом отца Мушкетона. Пройдоху, хитрюгу, который и сыновей своих сделал - одного гугенотом, а второго католиком.
В бане ждала неожиданность: Ростик вывел меня из раздевалки в комнату с камином и бильярдом, где при камине был накрыт стол, и ради всех святых стал уговаривать, чтобы Алеся я выпроводил.
- Налей ему стакан - и пусть уходит. Я людей по делу пригласил, помощника госсекретаря и кандидата в депутаты, а с националистом этим какие дела? Он же мордобой с ними устроит!
- Не устроит, рука у него перебита…
- И с перебитой устроит, а то не знаю я его! Да пусть и без мордобоя, как при нем договариваться, ты что?..
Выпроводить Крабича я не мог - и разозлился на Ростика.
- Предупредить надо было! Сказал бы, когда звонил!
- А сюрприз?.. - пробормотал Ростик, понимая, что и сам виноват… И дальше обсуждать было нечего - в комнату заглянул раздетый Крабич.
- Там гости к вам ломятся… Морда у одного откуда–то знакомая…
- Я тебе дам, морда! - толкнул Крабича в спину и вышиб из дверей Борис Шигуцкий, шапочно знакомый мне помощник госсекретаря, мужик действительно с мордой, по которой бегали по–хуторянски хитрые, цепкие глазки, мгновенно обшарившие из угла в угол всю комнату. - А бабы где?
Наверно, это нужно было расценивать как шутку.
Приведенный Шигуцким кандидат в депутаты, который никак не выглядел и ничем не запоминался, вошел и сказал:
- О, бильярд…
Он никак не выглядел, но имя и фамилия у него были цветастыми: Ричард Красевич.
- Сегодня паримся, раздевайтесь… - засуетился Ростик перед дорогими, на три с половиной тысячи долларов, гостями. - Баб в другой раз нагоним…
Алесь Крабич, поэт и борец с диктаторским режимом, отметеленный вчера милицией, съидентифицировал наконец обличье врага и зыркнул на Шигуцкого вурдалаком. Шигуцкий также, узнав его, не выявил радости от встречи, а Красевич сказал: "О, белорусский поэт…" Ничего хорошего в такой компании ждать не приходилось, и я решил, пока не поздно, заняться тем, ради чего и закрутил Ростика с баней: чиститься да мыться. Мне казалось, что потом и миазмами "профессорши" я уже до костей пропах.
На политические страсти, бушевавшие в стране с конца восьмидесятых, я смотрел так, как смотришь с берега на штормовое море: страшновато, да что мне, если я на берегу? Отштормит и утихнет… Я музыкант, на кой ляд мне политика? Музыка при любой власти - музыка.
Те, кто властвовал в последние годы - ни президент, ни его шайка - мне никак не мешали. Бросалась в глаза, конечно, выпирающая из них из них гоношистость людей из грязи попавших в князи, ну да что ж… Те, кто бодался с ними, чтобы занять их место, смотрелись не лучше: не утонченные аристократы…
Националисты, коммунисты, демократы, патриоты - все были для меня одной масти. Вопли о независимости и национальной идее, славянском единстве и всяком прочем счастье вызывали слуховую аллергию - и хотелось, чтобы все онемели. Меня не волновало то, за что они боролись, но удивляло, что они не замечают, разъяренные борьбой, как даром теряется время и впустую мелькают годы, проходит жизнь. Мне казалось, что они заболели, сошли с ума и утратили ощущение времени, отмеренной им во времени жизни, которой на стороне будущего, за которое они сражались, все меньше и меньше… Во мне ощущение это билось метрономом, мгновения искрящимся током душу прожигали, иголками тело насквозь пронизывали: раз - и нету, два - и никогда уже не будет. Не то, чтобы я очень уж страшился умереть, я боялся не жить. Сейчас, теперь не жить, пока жив.
- Запах здесь бабский, - входя со всеми в парилку, в которую успел я проскользнуть первым и где из меня вместе с моим потом истекал пот "профессорши", потянул носом Шигуцкий. - Я всегда чуял, что там, где артисты, там и бабы… - И он ткнул пальцем в живот Ростику. - А ты меня, чтоб показать мозоль трудовую, пригласил?
Ткнул он, должно быть, ощутимо - Ростик подкорчился и присел.
- Так не заказывали, Борис Степанович…
- Не заказывали!.. Желанья начальства угадывают, если что–то от него иметь хотят. Даже тайные желанья, а я не прячу… Хорошо еще, что Ричард пока не депутат, без баб обойдется.
- Я без баб не обхожусь, - сказал Красевич. - Ни дня.
Тут не пропустил случая, чтобы не вставить свои пять копеек, Крабич.
- Да ну!.. По обходняку твоему не скажешь. Лишь бы как выглядит обходняк, без такого бабы и перетерпеть могут.
- Он у него, как у жеребца, в кожаный мешок прячется… - гоготнул Шигуцкий, а Крабич ни к чему срифмовал:
- Хрен из мешка в бывшем ЦК… Попаришь? - вдруг сунул он одной рукой веник Шигуцкому. - Твои меня поломали, а ты отремонтируешь. Справедливо?..
Все всё услышали, даже Красевич: здание бывшего партийного ЦК под резиденцию забрал президент, выгнав парламент, который, как в пекло поперек батьки, в здание то пролез…
- Справедливо, - столь же неожиданно согласился Шигуцкий. - Я вас, националистов, люблю, только вида не подаю… Ложись.
Подвинувшись на край полка, я освободил место для Крабича. Шигуцкий встал над ним и с размаха, изо всей силы ударил по хребту комлем веника.
- На! Я тебя отпарю! Ты кому растыкался? Ты кого в мешок?!.
Крабич даже не шевельнулся.
- Бей… Убей, ты же этого хочешь? Вы всех бы нас поубивали…
- И убью! На куски изорву! - кожу рассекая, до крови раздирая спину Крабича, ошалело взъярился Шигуцкий, которого мы втроем еле смогли обвалить и вытащить из парилки в душевую…
Ростик смотрел на меня, как на исламиста, который взорвал синагогу. Смотрел и, казалось, с отчаянья слеп.
Крабич вышел из парилки, стал под душ - вода с него стекала красная. Целовальница–вода…
- Водкой его полей, - буркнул Шигуцкий, чуть успокоившись. - А то подохнет от инфекции, а я виноватым буду… Еще и героя из него слепят, из мудака.
Взяв простыню, я вылил на нее почти бутылку водки и накрыл Крабичу спину. Простыня сразу набрякла кровавыми пятнами.
- Не сдохну я, - сказал Крабич. - Всех вас переживу, суки блядские. Вон и рука ожила, от ненависти поправилась.
Шигуцкий сверкнул зрачками в сторону панически растерянного Ростика.
- Слушай, ты меня пригласил? Мне его вышвыривать?..
- Никто здесь не станет никого вышвыривать, - ответил я за Ростика, который уже и не видел, и не слышал ничего со дна катастрофы. - Выпьем и разойдемся.
Алесь, видимо, надумал мне помочь и миролюбиво подошел к Шигуцкому.
- Ты чего, выпьем в самом деле… А потом я тебя комлем…
- О, мир… - сказал Красевич, и Шигуцкий, скривившись на Алеся, махнул рукой:
- Да пошел ты…
В каминной, где стали прилаживаться к столу, Ростик заторопился наливать. Крабич, стянув с себя простыню, остановил его.
- Погоди, не пропадать же добру… Ритуально все свершим…
- Не надо, - с настороженностью, зная штучки Крабича, заперечил Ростик, но Шигуцкий, которому стала интересно, кивнул:
- Давай ритуал.
Крабич придвинул к себе пустую тарелку, выжал над ней простыню, перелил выжатое в стаканы, разделив поровну на всех, и, стоя голым, избитым, изодранным, крикнул, подняв ритуальное питье:
- Ну, что, жиды с коммуняками?! Выпьем крови моей за Беларусь!
- О, тост… - сказал Красевич, а Ростик, встряхнув животиком, плеснул розовую водку Крабичу в лицо.
Крабич выпил свое и вытерся простыней.
- Можно и так. Ритуал пока до конца не отработан.
Ростика поколачивало. Я подвинул к Крабичу свой стакан.
- Кирни еще… Может, до конца ритуал отработаешь…
Крабич взял из–под рук Ростика бутылку водки, долил стакан доверху и тремя глотками до дна выпил. Не закусывая, спросил:
- А ты чего раздрожался весь, Ростик? Это ж мои понты, жиды кровь не пьют, байки это…
- Вон… - побелевшим шепотом еле проговорил Ростик. - Пошел отсюда вон!
Крабич сел и налил себе пива.
- Не ты меня приглашал.
- Забавно у вас, - сказал Шигуцкий. - Без баб обойтись можно.
С неожиданностями у меня сегодня получался очевидный перебор.
- Пошли, - поднялся я и взял Крабича со спины под мышки. - Тебе пора…
- Ты меня выгоняешь?
- Я не выгоняю тебя. Я прошу тебя уйти.
- Так не пойду, если не выгоняешь. Мне с вами весело.
- Вон! Вон! Вон! - начал хватать со стола и швырять в Крабича все, что под руку попадало, Ростик. Крабич наклонился под стол - и куски сыра, хлеба, колбасы, ножи и вилки, проскальзывая по его избитой спине, летели в меня. Ростик словно не видел этого, не мог остановиться - и тяжелая, стальная, острая, как ость, вилка вонзилась сверху в самый корень моего романчика.
- О, бля… сказал Красевич. - Чуть бы ниже…
Я и сам, похолодев, так подумал.
- Ромчик… - разинувшись, застыл Ростик. - Я не хотел…
Боль насквозь прожгла меня от романчика к копчику, от него вниз и вверх, к пяткам и к затылку. Вилка впилась, казалось, во все мое нутро, в самые глубины… Я вытащил ее - и по романчику потекла кровь.
- Водкой полей, - во второй раз одно и то же посоветовал Шигуцкий и прыснул. - Все! От баб ты свободен, одной проблемой меньше…
Ну, и что я теперь Ли - Ли скажу?..
Ростик подбежал с водкой и чистой простыней.
- Поехали в клинику, Ромчик… Мало ли что…
Я поливал рану водкой, смотрел на своего искровавленного романчика - и надо мной из высокого белого облака, из снежно–творожного сугроба вылепливалась и все ниже, ближе опускалась студентка медицинского института, пионерская медсестра, фея Татьяна Савельевна. Если кто–то сейчас мне и смог бы помочь, так это она.
"Помоги!.." - взмолился я, но Татьяна Савельевна, вздохнув надо мной, растаяла, уплыла, улетела…
На хрен я приснился ей, старый мудак без хрена.
Все в прошлом.
- Обрезание жиды устроили? - вытянул голову из–под стола Крабич. - Могу и твоей крови за Беларусь выпить.
- Накапай ему, - сказал Шигуцкий. - Пусть выпьет.
Крабич передумал, скривившись.
- Ага… Хуй я из хуя выпью…
Ростик стал подбирать с пола все, что разбросал.
- Придурок он… И давно знаю, что придурок, и все забываю… Разбираюсь с ним, как с нормальным… Давай в клинику отскочим, Роман?
Может, и нужно было бы доктору показаться, но не вилкой же в такое место раненному…
- О! - как будто только что вспомнил о чем–то важном кандидат в депутаты. - У меня свояк - хреновый доктор…
- Спасибо, - попытался я присесть. Болеть болело, но уже не так остро, не насквозь. - Обойдется…
- Да я не к тому, - произнес, наконец, больше, чем одну фразу, Красевич. - Свояк про это истории рассказывает - живот надорвешь. Привозят как–то бабу оглоушенную и мужика с перекушенным. Баба без памяти, у мужика спрашивают: что да как? Оказалось, они сутки друг с друга не слазили, личный рекорд установить хотели. А захотели есть. И он на кухню, блины печь. Он их печет, на сковородке подкидывает, переворачивает так, а она подползла… ну, рекорд ведь установить… и посасывает. Он глаза закатил… ну, сладко… и блин с огня мимо сковородки ей на спину шмяк! Она и грызнула! А он с размаха ей сковородкой!.. О!..
Красевич смотрел на всех, ожидая смеха, но все молчали, и он спросил, подрастерявшись:
- Разве не смешно?.. Блин шмяк… баба грызь… а мужик…
- Гы–гы–гы!.. - первым загыгыкал Шигуцкий, хмыкнул Ростик, разоржался Крабич, и во мне непроизвольно начал подниматься смех - снизу, как раз оттуда, где болело. Компания пусть не навсегда, на какое–то время, но сладилась.
Сладившись, решили, что прежде чем пить и снова друг друга калечить, не мешало бы попариться. Хотя бы попытаться сделать то, для чего нормальные люди ходят в баню. "Тебе только грудь парим", - позаботился Шигуцкий о Крабиче, на что тот ответил: "И только не ты".
Ритуальное в бане - не пьянка, ритуальное - священнодейство в парилке. По наслаждению оно - сразу после действа с женщиной. Душ, как ни люби его, с парилкой не сравнить. Душ и с женщиной тебя принимает, даже подстрекает к тому, чтобы ты был с ней, а парилка - нет. Женщина в парилке - погибель, катастрофа, развал действа. Поэтому женщина - отдельно, парилка - отдельно. Без ревности.
И все же в двух различных чувствованиях - женщины и парилки - есть близкая, почти слитная схожесть. Наивысшего наслаждения в обоих случаях достигаешь тогда, когда весь ты в женщине, или весь в парилке - и ни капли тебя не остается вне их. С женщинами у меня так, чтобы весь я, нигде и ничего от себя не оставив, был только в них, редко случается, в парилке - чаще… Разумеется, это совершенно разные ощущения, каждое на свой вкус - я не о каких–то там отклонениях…
Парилка, как и женщина, начинается с запахов. По–своему пахнут камни печки, доски полка, шалевки. Осиновые доски - запах сквозной, просторный, сосновые - запах настоянный, густой. Я люблю смесь этих запахов, осинового полка и сосновой, смолистой шалевки, хоть для парилки лучше, не подтекающая смолой, осина. Но главное даже не в том, какое дерево, а в том, чтобы собственный запах парилки тебе не хотелось менять. Можно, конечно, подлить пару капель настоя мяты, эвкалипта, чтобы добавить душистости, духмана, но только добавить, не изменяя сам запах парилки, который или по тебе, или нет. Так парфюмерия добавляет ароматов, но не изменяет сам запах женщины, который или твой, или не твой. Если не твой, то чего ни добавляй…
Как и женщина, не каждая парилка - твоя. Внешне она может выглядеть шикарно, да из шика того - один пшик, вылетающий в щели. Не со своей женщиной не налюбишься, не в своей парилке не напаришься. Женщина та твоя, которая возбуждает в тебе ровно твою страсть. Парилка та твоя, которая держит ровно твой пар.
Множество в парилке тонких, незаметных и непостижимых для непосвященного, а тем более для случайного человека, нюансов, но все это и в отдельности, и вместе ничего не значит и не стоит, если нет с тобой в парилке ровно твоей компании. А компания в этот раз была не моя, напрочь не моя.
У меня есть своя компания, которая собирается в бане каждый четверг, независимо от того, случился ли в среду потоп, или произошло землетрясение. Нас ровно дюжина, мы члены КП без СС - клуба пара. Мужской клуб свой придумали мы как бы в шутку, наскоро, а придумка нешуточно растянулась на годы и оказалась чем–то таким, что перевесило многое серьезное и без чего никто из нас уже не может обойтись. Хоть ничем мы больше не связаны, кроме парилки, кроме пара.
Вне бани мы почти не встречаемся. Не сговариваясь, там само по себе вышло, мы стараемся не пользоваться нашим клубным знакомством для решения личных проблем, дабы сохранить чистоту чистого четверга. "Чтобы сто лет четверговать нашей дружине", - как поется в нашей клубной песне. Стихи к музыке написал Крабич, которого часто по четвергам приглашал я как гостя клуба, пока мы дружили.
Песня стала в клубе чем–то вроде гимна, а где гимн, там и герб, и знамя, и устав - своя конституция… Мы избрали президента клуба, придумали клубную форму - мы, как дети елку, украшали свой праздник, длили свои четверговые забавы. И странно, никто не спросил никогда: зачем все это? А ведь все - взрослые мужики, и давно уже взрослые: каждому или сорок, или около того, или даже за…
Думаю, мы оценили то, что имеем, когда все вокруг стало рушиться и валиться. Обрушивалось что–то в наших делах, валилось в судьбе каждого из нас, трещали и ломались все подпорки, а чистый четверг не имел никаких подпорок - и не валился. И пар не обрушивался, потому что не может обрушиться вода в газообразном состоянии.
В баню может набиться сколько угодно народа, но ритуальное действо в парилке - действо для троих, и все роли скрупулезно расписаны. Держать в парилке ровно твой пар - обязанность черпавого. В сравнении с парильщиком, который, разогревая полочного и как бы шаманя, колдуя над ним, приноравливается к венику, роль черпавого вроде бы второго плана, но это только кажется - с черпаком у печки лишь бы кого не поставишь. Профессиональный черпавой чувствует и печь, и все пространство парилки, и парильщика, а прежде всего полочного - того, кто на полке. Настоящий черпавой интуитивно угадывает, на каком пару полочного разогревать, знает, сколько и когда подбросить, когда и сколько переждать. Прогрел полочного парильщик и принялся всерьез парить, пробивать пятки - пар в подъем, перекинулся веник на голени - пар на спад, веник на бедра - полуподъем, а перекатился веник на поясницу и по позвонкам пошел подниматься, прижиматься к плечам и шее - подбрасывать да подбрасывать и держать пар ровно–ровненько, чтобы он подушкой лежал на спине полочного, пока тот не перевернется. Перевернулся на спину полочный - переждать, дать ему уравновеситься, почувствовать себя в паузе, потому что в парильном действе, как и в действе любовном, ритм складывается из пауз, замедлений… Паузу черпавой не перетянет, подержит, пока погоняет под потолком пар, собирая его под веник, парильщик, - и вновь страстно и горячо катится под веником паровая волна: ступни, колени, живот, грудь, левый бок с рукою левой, плечо, локоть, запястье, пальцы, правый бок с рукою правой, плечо, локоть, запястье, пальцы, и наконец - переворот - и во второй раз спина, на которую теперь можно нагонять и нагонять пар до границы терпения, чтобы полочного словно прибило к полку, от которого он едва оторвался бы к ледяной воде бассейна - уже в другую жизнь…
Черпавой - создатель пара. Чего–то такого, чего будто бы и не существует, что каждое мгновение возникает и исчезает. Поэтому черпавой в приличной компании - личность утонченная, эстет. Самые лучшие черпавые получаются из врачей, математиков и представителей всяческих искусств.
Самые лучшие парильщики - спортсмены, особенно бывшие, которые, оставив спорт, тем не менее, держат форму. Неплохой парильщик может получиться из ученого, но не гуманитария, и из среднего (высокий и веник–то не удержит) уровня функционера, руководителя… А вообще парильщик - это песня: или есть, или нет.
Забота парильщика - не дать пару пропасть даром, поймать, собрать его под веник и так покласть на полочного, чтобы прогреть и расслабить, раздышать ему каждую мышцу и жилку, проникнуть через них к каждой косточке. Если оказался ты в парилке со случайной компанией и кто–то, вовсю стараясь, лупит по тебе веником, будто пыль из ковра выбивает, не жди рубцов и ожогов, а соскакивай с полка. Веник настоящего парильщика летит и плывет, перекручивается, перекатывается, гладит тебя и ласкает - и вдруг раз! - припал и припек! - и как раз там и тогда, где и когда тебе захотелось, потому что парильщик подготовил тебя к этому, а как только почувствовал ты, что горячо тебе невыносимо, веник вновь приласкался, пригладился, прилег на тебя подушкой… Он с тобою в любовном действе, а не в мокрой и душной драке, и в какой–то момент через все свои открытые для дыхания поры ты просторным выдохом высвобождаешься из самого себя и плывешь в пару вместе с паром…