Парилка - единственное место, где мужское тело не кажется мне уродливым, где я допускаю, что его можно любить, и даже понимаю гомосексуалистов.
- А ты не пидар? - спрашивает Алесь у Красевича, который хлопает его по груди веником, как мухобойкой.
- Пидар, - отвечает Красевич. - А что?
- Ничего, - говорит Крабич. - Похож…
Ростик, которого я, как и Крабича, приглашал на чистые четверги, с видом практиковавшего специалиста взялся парить Шигуцкого, но тот через минуту буркнул: "А, ты не умеешь…" - сел на полку и сам себя отхлестал. Ростик и Красевич под веник не легли, просто попотели, а меня кое–как прогрел Алесь… Если бы в парилку с такой компанией террористы подложили мину, я бы не стал разминировать.
В своей компании мы никогда в бане не пьем, стол накрывается в любом другом месте, куда, кто пожелает, тот идет, а кто не желает - свободен. Баня не для пьянки, пьянка вовсе не обязательное приложение к ней. Как, впрочем, не обязательное она приложение и к любовным играм, в которых, тем не менее, мало кто обходится без стандартных джентльменских наборов: коньяка с лимоном, шампанского с шоколадкой… "О!.." - как сказал бы Красевич.
Цветы бы лучше приносили…
И почему мы пьем? По поводу и без повода, по делу и без дела - пьем, пьем и пьем…
- Нет, ты скажи мне, - в простынях обнимаясь с Алесем, как патриций с патрицием, допытывался Шигуцкий, - чем тебе наша власть не нравится? Как мешает? Какой стороной? При прежней тебе разве лучше было?
Крабич хоть и перестал зыркать на него вурдалаком, но из объятий освободился.
- Мне ни при какой власти не лучше. Мне лучше, когда я сам при себе.
- Так и живи себе, пиши! Только в политику не лезь, зачем тебе та политика?
- Ага… Туда не лезь, сюда не сунься… И спрашиваешь, как мешаешь?
- Я?
- Ты. А то ты не власть…
- Э, - сорвал со стола локоть Шигуцкий. - Власть… - Знал бы ты, какая я власть…
Крабич поддержал его под руку.
- Сам ты про то еще не знаешь. Узнаешь, кем вы были, когда вас попрут.
- Кто попрет, чудик ты? За нас народ… А за вас кто?
- Беларусь.
Шигуцкий будто бы подловил Крабича.
- Так это одно и то же! И не может быть так, чтобы одно и то же было и за нас, и за вас.
- Не одно… - не согласился Крабич. - Сосем не одно и то же… Только тебе не понять.
Шигуцкий приобиделся.
- Почему не понять?.. Растолкуй, если такой умный.
Крабич помолчал, глядя на всех.
- Ну, чтобы проще, народ - это теперь живые, а Беларусь - это и те, кто жил, и те, кто будет жить. Беларусь - всё и все вместе, без начала и конца.
- Болтовня, стихи какие–то… - помыслив немного над тем, что сказал Крабич, заключил Шигуцкий. - Кто жив, тот и живет. А, Ричард?
- Само собой… - согласился Красевич, который, отойдя от компании, в одиночку катал руками шары на бильярдном столе - и с треском забросил шар в лузу. - Вот бы мне в депутаты так!
- Тебе? - вытаращился на него Крабич. - Что ты в депутатах делать будешь? Байки свояка рассказывать?
Ричард поднял палец.
- О, вопрос… За Беларусь бороться буду… Давайте сыграем пара на пару, сразимся… А то гоняем ветер.
- Не получится, - сказал Ростик, глядя на Крабича. - Один лишний.
Крабич встал и двинулся не совсем ровно к бильярдному столу.
- Я не лишний, я первый… А лишний - Роман, у него травма кия. Между прочим, Ростик, из–за тебя.
- Тебе бы репейником родиться, ко всем цепляешься, - вновь косовато глянул на Крабича Шигуцкий. - Покатай там шары вместо Ричарда. - И позвал Красевича. - Иди сюда, обговорим, что и как.
Ричард забросил еще один шар, остальные оставил Крабичу и сел за стол с видом уже избранного депутата, который хоть и невероятно занят, но готов выслушать пожелания избирателей.
Ростик кивнул на Крабича, азартно взявшегося за кий… Шигуцкий с Красевичем не обращали на него внимания, думая, наверно, что хоть он и наскакивает на всех, но, коль с нами в компании, так и в деле с нами - с кем ему еще быть?
- Да ладно, - успокоил я Ростика. - Мы в общих чертах. - И спросил у Шигуцкого. - План встреч у вас есть?
- Сходить за бумагами? - приподнялся Красевич.
Шигуцкий остановил его.
- Сиди пока. План у нас есть, вы нам нужны на десяти встречах… И что в общих чертах?
Я не совсем был готов к разговору, но решил не церемониться и сразу набивать цену.
- Имиджа, в общих чертах, никакого. Он никакой, понимаете, Борис Степанович? И надо сделать из него какого–то, это раз.
Ричард вновь приподнялся, всем видом выражая справедливое недоумение.
- Что значит никакой?
- Ты слушай! - осадил его Шигуцкий.
- Говорить не умеет, придется учить его говорить - это два. Если он свою предвыборную программу излагать будет так, как историю свояка, за него и оглоушенная баба не проголосует. Стало быть, кроме того, что мы собираем концертами людей на встречи, нам еще прибавляется работа имиджмейкеров. А она стоит не дешевле, чем концертная.
Может быть, мне показалось, но Красевич, дослушав меня, снисходительно усмехнулся. Будто довольный чем–то.
Чем это?..
- Сколько? - спросил Шигуцкий.
Я сделал вид, будто прикидываю.
- Не меньше, чем еще столько же…
"Динь–бах!" - разлетелась в осколки перед моими глазами, стеклом и брызгами сыпанув во все стороны, недопитая бутылка водки, и бильярдный шар ядром просвистел у моего локтя. За ним второй, третий, Крабич метил только в меня: "Сука блядская!.. С этой поганью!.. Продаешь Беларусь!.. За сребрянники!.. Иуда!.." - с каждым выкриком летел новый шар, от которых едва успевал я уворачиваться, а Ростик, сидевший напротив меня, спиной к Крабичу, вместо того, чтобы наклониться под стол или хотя бы к столу, вдруг вскочил… Если бы он не вскочил, пусть бы даже сидел, как сидел, так ничего бы и не случилось: Крабич швырял последний шар, но Ростик, не соображая, что происходит, взвился - и слоновой кости шар, брошенный изо всей силы, врезался ему в затылок. Ростик кивнулся к столу, налег на него животиком и судорожно, как рыба на берегу, хватанув ртом воздух, обвалился на пол…
Спасло Ростика то, что Шигуцкого с Красевичем ждала машина, а больница была рядом, за пять минут успели…
- Пиздец тебе, если он помрет, - сказал Крабичу, добежавшему за машиной до больницы, Шигуцкий. - За преднамеренное пойдешь, нас трое свидетелей… Я сам позабочусь, чтоб тебе пиздец был. Тюрьму в любом случае обещаю.
Ростика оперировали больше трех часов - и он не умер. Что с ним дальше будет, никто из врачей сказать не мог.
V
Ли - Ли дома не было. В прихожей, в комнате, на кухне - везде кавардак. Ли - Ли, похоже, куда–то торопилась, да она и не торопясь не очень–то прибирается, для нее это пустая трата времени. "Возьмешь одну вещь, переложишь на место другой, а зачем?.."
Подумаешь, оно и так… И все же некоторые вещи, к примеру, лифчик с трусиками, должны быть на каком–то своем месте, а не висеть на рожке люстры. Ладно, ты высокая, но ведь и гибкая, не переломилась бы к полке в шкафу нагнуться… И, черт возьми, не цеплялась бы с утра, я пораньше бы выбрался на работу, не встретил бы Крабича…
Проблемы все от баб.
Чтобы чем–то занять себя, я начал прибираться. Собрал и сложил в шкаф тряпье, застелил кровать, навел порядок в прихожей, вымыл посуду на кухне - на все ушло четверть часа, это не занятие.
Если бы я выпроводил Крабича из бани, не лежал бы Ростик в больнице с дырой а затылке… А не взял бы Крабича в баню, так и выпроваживать бы некого было. Зачем мне Крабич?..
Зачем вообще столько случайных людей?.. У меня две жены, двое детей. Ну, пускай жены - краюхи отрезанные, а дети?.. Дочь в последний раз видел, когда она с Ли - Ли меня знакомила, а сына - так и не помню. Сходить бы с ним куда–нибудь, поговорить по–мужски, у него сейчас возраст такой… Про фею ему рассказать…
Когда Крабич наглеть начал, я почему его голышом собакам не выкинул? Потому что, какой он ни есть, пусть хамлюга, но свой? А Ростик - чужак, которого привел к нам Моисей через пустыни египетские?..
Все проблемы от своих и со своими.
Крабич где–то там за что–то борется, а я нигде и ни за что, так должен чувствовать себя перед ним виноватым?.. И все ему спускать?.. Борись себе, я не хочу.
Марта, на что уж немка невозмутимая, Крабича не выносила, терпеть не могла. Когда играл он с нашим сыном, читая ему всяческие, взбредавшие в голову, идиотизмы и называя их загадками: "Шла по улице собака, как собака, но однако у собаки между ног вниз торчал козлиный…" - и сын должен был угадать, что там у собаки между ног торчало, - Марта белела. И не потому, что не понимала, откуда у собаки взялся рог козлиный.
Оказавшись в Минске, Марта, дитя культуры, взялась изучать белорусский язык - мало ей было немецкого и латышского… И как–то спросила Крабича, как по–белорусски дятел? Крабич сказал ей, что дятел по–белорусски - долбаеб.
Сосед наш за стеной, Давид Виссарионович, наполовину Сталин, только дятел этакий в галстуке и в очках, декан иняза, куда Марта поступать собиралась, как раз ремонтом занимался - стучал каждый день до ночи. Марта и попросила его, во дворе встретив, - сама вся диво голубоокое: "Давид Виссарионович, миленький, вы хотя бы ночью не стучите, как…"
Еле поступила Марта в тот иняз, где Давид Виссарионович деканом был. Хоть и знала, как дятел по–немецки будет.
С первой своей женой, с Ниной, сколько я не виделся? Полжизни… После развода со мной она дважды замуж выходила - и оба раза не сложилось… Трижды у нее из–за меня не складывалось, теперь одна. Пробовал у Камилы разузнать, как там мать, да что та расскажет? Как?.. - нормально.
Вот Нина относилась к Крабичу как раз нормально. Да он и был тогда нормальным: студент и студент, как и мы. Только мы занимались музыкой, а он… Говорил, что на местечкового учителя выучивается, потому что все писатели - местечковые учителя.
- Почему местечковые?
- Потому что и не сельские и не городские, а думают, будто писатели.
Поди пойми, о чем он…
Из–за него Нина и придумала дочь Камилой назвать. Я против был, не наше ведь, чужое имя, а Крабич сказал: лабух, книги читай! Оказалось, старшая дочь Дунина - Марцинкевича Камилой звалась. И младшие назывались не менее экзотично: Эмилия, Зофия - Алиция, Цезарина… Так что самая младшая с почти нормальным именем Евгения - словно из другого семейства.
Крабичу имена дочерей Дунина - Марцинкевича не казались экзотичными. Он проговаривал их нараспев, как стихи читал: Камила, Алиция, Цезарина, убеждая Нину, что белорусы должны отличаться, выделяться своими, белыми именами, по которым бы их распознавали. Чтобы не выглядеть среди других народов теми самыми… дятлами. Братьями черных, только посеревшими. Поэтому все же не скажешь, что не было в нем тогда никакой политики. Была - да еще разноцветная.
Сейчас я и представить не могу, что дочь моя могла быть не Камилой. С этим мне везет, как Дунину - Марцинкевичу: Камила, Ли - Ли… Тут и Марта до кучи, и Поль объявился…
Чего он, кстати, хотел, этот Поль? Куратор, в котором дьявол живет… Надо все же с Мартой встретиться, подождет Нина. Да и не ждет она ничего от меня, переждалась.
"Ли - Ли, - подумал я, когда зазвонил телефон. - Ну, Ли - Ли!.." И подловил себя на том, что злюсь на Ли - Ли, будто это она во всем виновата - и к "профессорше" меня затащила, и Крабича в баню привела…
"Ли - Ли можно?.." - спросил мужской голос… Никакие мужские голоса по моему телефону до сих пор Ли - Ли не спрашивали.
"Нет. Здесь нет никакой Ли - Ли".
"Добрый вечер, Роман Константинович. Это Максим Аркадьевич".
Отец Ли - Ли. Она без церемоний познакомила нас в Театре моды, куда меня пригласила, а он сам пришел. Мы посмотрели, как Ли - Ли на сцене выкаблучивается, кофе попили, поумничали. Умничал, правда, он один, просвещал меня в китайской философии. Я слушал что–то про истину чань, которую можно постичь лишь вне истины, как музыку вне звуков, - и ни фига не понимал: как это музыка вне звуков?.. - но делал вид, будто пытаюсь постичь… Отец Ли - Ли всего на год старше меня, но так повелось, что он меня Романом, а я его - Максимом Аркадьевичем стал называть. Не из–за того, конечно, что был он доктором наук. Если бы спал он с моей дочерью, так я бы, наверное, называл его по имени, а он меня - по имени отчеству. Только, чтобы хладнокровно представить такое, мне еще многое постигать и постигать в китайской философии.
"Простите, Максим Аркадьевич, не узнал… Ли - Ли бегает где–то, позже позвоните".
"А с вами я могу поговорить?"
"Мы разговариваем".
"Не по телефону. Могли бы мы встретиться?"
Разговоры с мужиками философского склада в вечерние планы мои никак не входили, тем более после такого дня.
"Ну, не знаю… Может, завтра?"
"Завтра поздно будет".
"Почему поздно?.. - Он молчал, и я вдруг испугался. - С Ли - Ли что–нибудь?"
"Нет, - ответил он через паузу, - не с Ли - Ли… А, впрочем, и с Ли - Ли тоже… Здесь общее…"
Общего нужно было ожидать - раньше или позже… На его месте я давно бы с общим разобрался. Без философии. Тогда что ж, пускай и сегодня, все одно к одному…
"Приходите. Я дома, никуда не собираюсь".
"И я не собираюсь… Лучше бы вы…"
Смахивало на то, что с общим решили разобраться семейно. Я не стал скрывать, что такие разборки мне не к чему.
"А жена?.."
"Я один".
Ну, если один…
"Водку брать?"
"Я не пью. Разве Ли - Ли вам не говорила?.."
Ли - Ли говорила мне, что ты не пьешь?.. Да она о тебе, папаша, и не заикнулась ни разу!
Доктора философии в последнее время у нас не в особом почете, поэтому расселяются в микрорайонах, поближе к пролетариату, которому по–прежнему только почет, - и ничего больше. Философы, насколько я помнил из того, чему всю жизнь учили, о пролетариате только и думали, пролетарскую революцию с ним устроили, так что все справедливо.
Постояв чуток на лестничной площадке и подсобравшись с духом, я позвонил. Максим Аркадьевич открыл двери обычной хрущевки в панельном доме - и я увидел за его спиной страшилище: черного–черного, огромного, в длину казавшегося не меньше Ли - Ли, дога. Отец Ли - Ли и сам был не из низкорослых, поэтому первое, о чем я подумал: как они все такие здесь умещаются?.. Дог не проявлял агрессии, не подавал голос и не щерился, но столь нерадостно смотрел глаза в глаза, что порог переступить я поостерегся.
- Вы говорили, что один…
- Максим! - бросил через плечо Максим Аркадьевич, и дог задом, в пенале прихожей не хватало ему места развернуться, отодвинулся налево в коридорчик. - Проходите, он лишь однажды человека угрыз.
Стало быть, не исключалось, что может угрызть и во второй раз… То, что дога, как и хозяина, звали Максимом, опасности не снимало.
В семь лет меня искусала бешеная собака, от страха до заикания дошло, которое ведьма Коренчиха зашептала, так что отношения с четвероногими друзьями у меня натянутые - и собаки нутром своим собачьим это чувствовали. Дартаньян неспроста меня в кровати с бывшей актрисой едва не изорвал.
Коридорчик из прихожей вел на кухню, две приоткрытые двери - одна в спальню, вторая - в неожиданно просторную и почти пустую комнату, из мебели в которой - только низенький столик с тремя стульями да диван. Ну, еще люстра, если считать ее мебелью.
Чего–то, что обязательно должно было здесь быть, не доставало, я поначалу и не сметил, чего, и только сев на стул у голой стены, увидел, чего в комнате не хватало: книжных полок. Их не было, насколько я смог заметить, и в спальне, да не то что книжных полок - нигде книги ни одной. А как раз книгами, я ожидал, будет завалено жилище философа. Да так, что не пройти, как некогда в доме Крабича.
- Книг не читаю, - сказал Максим Аркадьевич, ставя на столик кофеварку. - Все прочитал.
Или от него не скрылось, как проскользил я взглядом по пустым стенам, или мысли он умел угадывать, но человека, прочитавшего все книги, видел я впервые.
- Книги мешают чисто мыслить, - наливал Максим Аркадьевич кофе в чашки. - Все они от своего "я", а в Дао "я" не существует.
- В чем?..
- Как это в чем?.. Ведь мы в тот раз…
- Истину чань в тот раз мы постигали… Вне истины, как музыку без звуков.
- А-а… Тогда простите. Ну, можно сказать: в абсолюте. Дао в понятном нам смысле - абсолют. Вам с сахаром?..
- Бог китайский? - сам насыпал я сахара, потому что вечно мне кто–то не досыпает.
- Не совсем… Бог также в этом абсолюте, и абсолют - в Дао.
- Как матрешка в матрешке? - спросил я о том, что абсолютно было мне по барабану, и зря спросил: Максим Аркадьевич повертел пустоту в руках и виновато, не видя в том никакого смысла, вынужден был объяснять дальше.
- Нет… Не одно в одном, а все вместе и вместе все. Понимаете, Роман, нельзя даже сказать, что это Дао, а это не Дао. Без Дао невозможно думать - и можно подумать, будто то, без чего думать невозможно, и есть Дао, но Дао - это то, о чем и подумать нельзя… Бог мой, как непонятно я, должно быть, объясняю?..
- Почему? - вгляделся я в него попристальней. - Ясно все.
Он не очень–то поверил, но обрадовался.
- Правда?.. Это и в самом деле только кажется сложным, а по сути так просто… Самое простое, что может быть. Поэтому оно и Дао. Сказать еще проще: Дао может создать все, но никто и ничто не может создать Дао.
- А Бог? - на этот раз вроде бы к месту вспомнил я Бога, с подмогой которого мог хотя бы вид сделать, будто проникаю мало–помалу в глубины китайской философии. Однако радость на лице Максима Аркадьевича сменилась разочарованием.
- Вы же сказали, что поняли… От меня жена ушла, Роман. Развелась. Как в таких случаях поступают?
От китайской философии к разводу с женой сиганул он без всякого перехода, словно и то, и другое было одним и тем же. Может быть, это и есть Дао.
- Пьют, - ответил я сразу, поскольку в разводах был специалистом не меньшим, чем Максим Аркадьевич в китайской философии.
Он коротко вздохнул, даже не вздохнул, присвистнул как–то…
- Это я знаю. Но я не пью. Вам Ли - Ли не говорила?..
А об этом сегодня он меня уже спрашивал.
- Тогда тем более пьют. - Я достал коньяк, который все же прихватил по дороге, разговор предполагая нервный. - Давайте под кофе…
Максим Аркадьевич вскинул руки вверх.
- Нет–нет! Вам рюмку принесу, а сам - нет, извините.
- Дао не позволяет?
- Мозги не советуют, - ответил доктор философии, выходя на кухню. - Жаль их пропивать, пропить их легче всего.
Это, пожалуй, истина… Мозги придумали водку, но водка мозги придумать не может.
Как только Максим Аркадьевич переметнулся от китайской философии к жене, я почувствовал себя полегче. Философией, мне казалось, он разговор о Ли - Ли оттягивает, а оттягивают обычно только самое худшее. Ничего хорошего я в любом случае не ожидал, но проблема жены лучше, чем проблема Ли - Ли… Только почему он с этим мне позвонил? Больше некому?..