– Я знаю, на кого вы работаете, – сказал он Воронам. – Интересно, как он отнесется к моим словам о том, что вы играете в бирюльки вместо того, чтобы делом заниматься?
– Мы просто решили немного поразвлечься, Рудя. – Парень натужно сглотнул, и кадык на его горле дернулся.
Зашипев, рядом с нами остановился поезд. Рудик бросил окурок на пол и затушил его носком блестящего черного ботинка.
Дверь вагона открылась.
На мгновение Рудик посмотрел на меня и махнул пистолетом.
– Иди, – скомандовал он.
Мы с псами поспешно прошли в последний вагон. У меня стучало в ушах.
– И почему я все время спасаю твою задницу? – Рудик шлепнулся на пол вагона рядом с нами.
Дымок зарычал. Луна оскалилась.
– Отзови своих псов, – устало пробормотал Рудик, пряча пистолет в карман куртки.
Я поговорил с собаками. Рычание прекратилось, но они не сводили глаз с рук Рудика.
Какое-то время мы ехали в тишине.
– Я не думал, что ты выживешь, – покачал головой Рудик.
Пожав плечами, я погладил Ушастика по груди.
Рудик, запрокинув голову, прижался затылком к стенке вагона и закрыл глаза. Поезд, стуча, ехал по рельсам. Я постепенно успокоился.
– Как тебе это удалось?
– Что?
– Выжить, – открыв глаза, Рудик посмотрел на меня. – Как ты пережил зиму, укрылся от милиции и таких бандитов, как я?
Ушастик вздохнул и положил голову мне на колени. Луна прижалась ко мне, я чувствовал тепло ее тела. Остальные не сводили глаз с Рудика.
– Стая, – сказал я.
– Стая, – кивнул Рудик.
Поезд остановился, и Рудик поднялся. Сунув руку в карман черных джинсов, он достал пригоршню купюр и бросил их к моим ногам.
– У тебя сохранилась та книга сказок? – Его голос был взрослым, но лицо на мгновение сделалось детским.
– Я ее потерял. – Я покачал головой.
– Жаль. – Рудик отвернулся.
Дверь вагона открылась. Коснувшись двумя пальцами края шапки, Рудя развернулся и вышел на платформу. Не оглядываясь, он побрел по коридору.
Больше я его не видел.
Глава 40
Переломный момент
День за днем валил снег. Милиция гоняла детей и бомжей из метро. Беспризорники исчезли с городских улиц, устроившись у теплых труб под землей. Бомжи спали в подъездах жилых домов. В мусорные баки за ресторанами и кафе, где я раньше добывал еду, набился снег. Все, что мы ели, заледенело.
Мы все больше уставали, мерзли, злились. Иногда мне хотелось уснуть в теплом вагоне, и мысль о том, что нужно выходить на жгучий холод, под снег, идти против ветра и искать еду для всех нас, выводила меня из себя.
– Почему вы сами не можете найти себе еду? – закричал я на псов.
Стоял вечер, я копался в заснеженном мусорном баке. Ушастик заскулил. Везунчик махнул хвостом.
– Если бы не вы, я бы уже растолстел. – Я схватил гнилую картофелину и бросил ее в Ушастика.
Картофелина отскочила от его бока и покатилась по снегу. Месяц тут же бросился к ней. Везунчик залаял от восторга: он решил, что я придумал новую игру.
– Я не шучу! – рявкнул я.
Мамуся и Луна обеспокоенно уставились на меня.
– Вы разленились! Вы ленивые, глупые псы! – Я принялся швырять в них мерзлой морковкой, луком, костями, хлебом.
Собаки вскоре поняли, что это не игра. Они отшатнулись, испугавшись моего гнева. В их глазах читалась мольба.
"Прекрати", – сказал Дымок.
– Ах, значит, теперь ты решил поговорить со мной! За эти месяцы и слова не произнес, а теперь командуешь!
Я изо всех сил швырнул в Дымка замерзшим кочаном капусты. Кочан попал ему в голову. Вскрикнув от боли, Дымок отпрыгнул назад. Псы уставились на меня, будто я был каким-то чудовищем с алыми глазами. Я больше не был их Мальчиком, не был одним из них. Я стал Чужим.
Дымок, встряхнувшись, смерил меня холодным взглядом.
– Я… – Слова замерзли у меня в горле.
Дымок отрывисто гавкнул и потрусил к выходу из переулка. Псы смотрели то на него, то на меня. Я стоял на кучке мусора, присыпанной снегом, лицо у меня раскраснелось, я дрожал.
Отчаяние и мысли о прожитых днях и днях, которые еще предстояло прожить, охватили меня.
– Уходите! – рявкнул я. – Просто убирайтесь вон! Вы мне не нужны!
Псы прижали уши, поджали хвосты и уныло побрели вслед за Дымком.
Я смотрел на огромное, лишенное моих псов пространство вокруг. Я упал на колени, задыхаясь. Я ждал. Я смотрел. Конечно, они вернутся. Везунчик будет улыбаться и вилять хвостом, Мамуся слизнет слезы с моего лица, Ушастик запрыгнет мне на колени, и в глазах у них – у всех, даже у Дымка, – будет написано: "Мы простили тебя".
В переулке подул ветер, и я слез с кучи мусора. Свинцовое небо давило на меня.
"Сейчас они вернутся", – мысленно повторял я.
Небеса разверзлись, повалил снег. Я забрался в пустую картонную коробку и свернулся клубком. Я прижал колени к груди и принялся раскачиваться взад-вперед.
Послышались чьи-то тихие шаги.
Они вернулись!
– Простите меня! Я… – Я выглянул из коробки.
На меня уставился огромный черный кот, его зеленые глаза поблескивали. Во рту кот нес крысу.
Вернувшись обратно в коробку, я спрятал лицо в ладонях.
– Я совсем один. У меня никого нет, совсем никого. – Я плакал, меня била крупная дрожь.
Вечер сменился ночью.
Проснулся я оттого, что что-то теплое и влажное коснулось моего лица.
– Мама, – пробормотал я, стуча зубами.
Я протянул руки и обнял Мамусю за шею, зарываясь лицом в ее пушистый мех. Ушастик запрыгнул мне на колени и начал обнюхивать мою шею. Луна и Месяц попытались забраться в коробку, но там не хватало места для мальчика и четырех собак. Я вылез наружу.
Переулок освещала луна, снег поблескивал, сугробы доходили мне до колен.
Псы сгрудились вокруг меня, лизали мне руки, повизгивали.
– Простите меня, – прошептал я. – Я не хотел вас обидеть. – Я гладил их одного за другим. – Вы самые лучшие псы, самая лучшая семья.
Везунчик бросил к моим ногам сосиску.
Я рассмеялся.
– У кого ты ее украл, мой маленький воришка?
Он вильнул хвостом. Глаза у Везунчика озорно поблескивали.
"Мальчик…"
Я оглянулся.
Дымок.
Его шерсть блеснула в свете луны.
"Дымок", – я протянул руку.
Впервые за все это время он ткнулся носом мне в ладонь. Я погладил его серебристо-серую голову, потрепал густой мех у него на шее. Его глаза светились желтым в лунных лучах.
"Ты наш Мальчик. Наш Мальчик".
И я вновь обрел место в мире.
Глава 41
Весна 1997 года
А потом, так же внезапно, как и началась, зима закончилась. Лед на реке постепенно таял, огромные льдины раскалывались на части, и их относило течением. Из подземного мира вновь восстали дети, бледные, щурящиеся в ярком свете. Груды снега в переулках таяли, выставляя на всеобщее обозрение тех, кто не смог пережить эту зиму, самую суровую зиму за последние двадцать лет.
На деревьях распустились почки. Нищие просили милостыню. Может, все радовались тому, что им удалось выжить, а может, все дело было в ласковом солнышке, но люди в Городе вновь стали щедрее – по крайней мере, на время. Прохожие бросали копейки и рубли в протянутые руки и даже иногда улыбались. Каждое утро продавцы в хлебном киоске раздавали беспризорникам вчерашний хлеб. Милиция перебралась на улицы и в парки, оставив метро нам. Даже банды увешанных цепями Ворон не приставали к малышне. Впрочем, бомжам так не повезло.
Однажды на Комсомольской площади собралось больше тетенек из церкви, чем когда бы то ни было. Их лотки и коробки запрудили всю площадь. Толпы ребятишек бегали вокруг скамеек и памятников. Кто-то прыгал на одной ноге, мальчишки барахтались в грязи – точь-в‑точь как Луна и Месяц, когда они были еще глупыми щенками. Девчонки держались стайками или ходили вместе с мальчиками постарше. Кто-то из малышей разревелся. Кто-то гонял голубей.
Мы с псами наблюдали за уличными детьми и тетеньками из церкви с подножия памятника. Мужчина, выбитый в мраморе, сжимал полу своего пиджака, вторую руку он сунул в мраморный карман. Он осматривал толпу беспризорников, точно спрашивая: "Как же так вышло?"
У подножия памятника остановилась какая-то женщина.
– Возьми себе чего-нибудь поесть, – предложила она.
– А для них еда найдется? – спросил я, указывая на своих псов.
Женщина покачала головой.
– У нас едва хватает еды для детей. Думаешь, нам еще и собак нужно кормить? – Пожав плечами, она отошла.
Я спрыгнул с подножия, покосившись на мраморного человека. Трое мальчишек на площади затеяли драку за кусок хлеба. Еще двое присоединились к ним – уже просто так, для смеха.
– Прекратите дурачиться, а то никому еды не дадим! – прикрикнули на них тетеньки из церкви.
– Пойдемте, – сказал я псам.
Мы побрели по огромной площади, прочь от мраморного человека с его суровым, холодным лицом, прочь от дерущихся мальчишек.
Мы зашли на Ярославский вокзал, спустились на эскалаторе, сели в последний вагон электрички, как всегда. Псы, вздохнув, устроились на полу. Ребра просвечивали сквозь шерсть. Везунчик подрался с уличным псом, и рана, оставшаяся после этого сражения, не заживала. По ночам меня мучил кашель, засевший где-то глубоко в груди.
Я прислонился лбом к разогретому солнечными лучами стеклу. Пришло время.
Мы вернемся в леса. Псы снова растолстеют, моя кожа станет темной от загара, я смогу любоваться закатами. Мы будем бегать по лесам и лугам, поросшим мягкой травой, мы будем чувствовать под ногами листья, а не бетон. Мы будем летать, словно у нас есть крылья.
Мы все ехали и ехали в электричке, пока не прибыли в парк развлечений, примостившийся на опушке огромного леса.
Мы дождались темноты. Когда все люди разошлись, мы отправились в парк. Я сказал: "Привет!" и колесу обозрения, и ларькам, в которых продавали пиво и шашлык, и сцене (там часто играли музыканты), и уткам на пруду. Мы с Ушастиком нашли гнездо с яйцами и тут же их сожрали. Дымок поймал жирную утку и понес ее в лес, собираясь разделить трапезу с Мамусей. В этот год мне уже не нужно было забираться на стул, чтобы дотянуться до крышки мусорного бака. Достаточно было подняться на цыпочки.
Я наполнил пластиковые пакеты едой, и мы отправились к нашему дому под деревом. Я волновался, что забыл дорогу туда, но это оказалось не важно. Как только мы сошли с асфальтированной дорожки и углубились в лес, мои ноги сами вспомнили путь. Мы с псами помчались вперед.
Мы мчались по знакомым тропинкам, огибая сугробы, – кое-где под деревьями снег еще не растаял. Наконец мы выбежали на нашу лужайку, поросшую зеленой травой и желтыми цветами. На краю поляны протекал ручей.
И там, на другом краю лужайки, возвышалось наше дерево.
Луна и Месяц с восторгом подбежали к нашему дому и принялись раскапывать нору.
– Пора домой, – сказал я псам.
В норе под деревом было еще слишком сыро. Пока что ночевать там было нельзя.
Выбравшись наружу, я вздохнул. Дымок внимательно смотрел на меня, я же раздумывал над тем, что теперь делать. Ушастик и Везунчик радостно валялись в траве.
Я забрался на крупные плоские валуны – в прошлом году мне нравилось сидеть тут и смотреть на звезды. Тут мне лучше всего думалось.
Мамуся залезла на камень рядом со мной и опустила голову мне на ногу.
– Нам нужно устроить себе другое место для ночлега, пока наша нора не высохнет. – Я погладил ее по голове. – Можно пойти к Мусорной Гряде и поискать там что-нибудь для нового дома.
Мамуся чихнула.
– Да, я знаю, – согласился я. – Мне тоже не хочется туда возвращаться. Там живут плохие люди.
Месяц, забравшись на небольшой холм на краю лужайки, залаял. Он сидел у подножия пня – того самого, на котором до сих пор остался череп оленя. Череп отливал белым в лунном свете, рядом темнела груда камней.
Мы с Дымком пошли к холму и пню. Тут, наверху, земля оказалась сухой. Рядом с камнями было тепло.
Я собрал кучу сухих листьев.
– Сегодня мы будем спать тут. А завтра я придумаю что-нибудь.
Мы улеглись на ложе из листьев. Я искал в шерсти Ушастика блох, а Везунчик облизывал мне щеки. Над нами выл ветер, на небе сгустились тучи.
Глава 42
Деревья
Дни становились все длиннее. Псы окрепли, ребра скрылись под слоем жира и роскошной шерсткой.
Тянулись недели, я сбросил сперва курточку, затем свитер, потом и обувь с носками, и шапку. Взяв нож, я обрезал свои штаны на уровне колен. Я тер волосы грязью и полоскал их в воде. Вода была такой холодной, что у меня сводило зубы, но я тешил себя надеждой, что так я избавлюсь от вшей. Солнце заживило язвы у меня на лице и ногах.
Как и прошлым летом, мы исследовали пограничные части леса. Мы находили гниющие туши зверей, оказавшихся слишком старыми или слабыми, чтобы пережить зиму, – оленя, лисы, даже пса.
Я остановился рядом с мертвым псом и внимательно осмотрел его останки. Задняя лапа животного была вывернута под неестественным углом, многих зубов не хватало. Я коснулся коричневого меха, еще закрывавшего кости.
Дымок принюхался.
"Это Они", – сказал он.
У меня болезненно сжалось сердце. Неужели это один из псов, которых я бил дубинкой во время сражения возле Дома из Костей?
– Прости меня, – прошептал я.
Фыркнув, Дымок потрусил дальше, задрав хвост трубой.
Мы не возвращались к Дому из Костей, зато нашли скелет Самой Большой Свиньи во Всей России. Задние лапы этого похожего на свинью существа были слишком короткими, чтобы получилась дубинка, но я взял самое длинное из его ребер. Новая костяная дубинка приятно оттягивала мне руку и прекрасно подходила для того, чтобы сбивать одуванчики. Я придумал новую игру – мы с псами играли в хоккей, только вместо шайбы у меня была еловая шишка, а вместо клюшки – моя дубинка. У нас получалось ничуть не хуже, чем у мальчишек в школьном дворе. Месяц и Везунчик играли в нее лучше всех. Кроме меня, конечно.
Однажды, как раз после второго нашего полнолуния в лесу, я забрался на дерево, чтобы спрятать там пакет с едой. Я уцепился за одну ветку, затем за другую, еще и еще. Пакет с едой остался в дупле. Я поднимался все выше. Выше, чем меня мог поднять самый большой эскалатор в метро.
Послышался лай. Остановившись, я посмотрел вниз. Все мои псы собрались у подножия дерева. Они смотрели на меня, запрокинув головы.
– Поднимайтесь ко мне! – Рассмеявшись, я махнул им рукой.
Везунчик завилял хвостом и отрывисто залаял. Мамуся заскулила – она волновалась за меня. Ушастик и Месяц гавкнули. Луна перекатилась на спину.
"Спускайся", – сказал мне Дымок.
– Нет, – возразил я, но все равно начал спускаться.
Псы окружили меня, они радостно подпрыгивали, облизывали меня, лаяли.
Дымок сидел в стороне. Он смотрел на меня немного обеспокоенно.
"Это неправильно", – произнес его голос в моей голове.
Я подбросил в воздух шишку, затевая игру с Везунчиком.
– Вы все просто завидуете, – заявил я. – Это все потому, что вы не умеете лазать по деревьям. Вы прикованы к земле.
"Как и ты".
Мы с Дымком надолго уставились друг другу в глаза.
– Я не всегда веду себя так, как вы.
Вот так я начал лазить по деревьям. Я забирался на каждое дерево, на какое только получалось. Я забирался все выше и выше, до самых высот. Заберись я чуть выше – и я бы взлетел. Тогда мне не пришлось бы ездить на электричках. Взлети я – и я коснулся бы солнца. И мне больше никогда не было бы холодно.
Одним жарким безветренным днем я купался в прохладном пруду за стремниной неподалеку от дороги, которая отделяла лес от парка развлечений.
Мы еще не подходили так близко к парку, когда было светло. Как и прошлым летом, я копался в мусорном баке и урнах рано утром, как только сгущались предрассветные сумерки.
Я надел свои обрезанные штаны и устроился в тени большого дуба. Псы, отряхнувшись, последовали за мной. Я видел, как на самой верхушке дерева ветер едва-едва шевелит листья. Вот бы мне забраться туда…
Я подтянулся, залез на ветку, поднимаясь все выше и выше, пока ветки не стали слишком тонкими. Я устроился в развилке и прикрыл глаза. Ветер развевал мои волосы.
– Спасибо. – Я улыбнулся.
"Динь-динь-дилинь", – ответил мне ветер.
Я распахнул глаза. Это еще что такое? Я посмотрел вниз, на собак. Они спали.
А потом этот звук раздался вновь: чудесный, дивный, волшебный звук. Он доносился из парка.
Я со смехом захлопал в ладоши. Какое умное это колесо обозрения, раз играет такую замечательную музыку! Я поудобней устроился в развилке ветвей, прижал колени к груди, на коленки опустил подбородок и прислушался. Иногда музыка была печальной, иногда – веселой. Впервые за много месяцев я вспомнил, как мама пела на кухне, вспомнил ее руки в пенной воде, когда она мыла посуду. Я вспомнил слепого с его чудесным аккордеоном, издающим удивительные звуки. Я наклонил голову. Музыка задела струны в моем сердце, о которых я давно уже позабыл. Слезы покатились у меня по щекам.
Каждый вечер, когда садилось солнце, я возвращался к дубу у пруда на краю леса, забирался на дерево и слушал.
Вскоре я стал подходить поближе к дороге. Псы нервничали, они поскуливали и жались к моим ногам.
– Мне нужно подобраться поближе к музыке, – говорил им я.
Псы молили меня скрыться в лесу.
– Да что вы понимаете в музыке! – ворчал я, забираясь на дерево.
Псы отвечали мне лаем и поскуливанием.
Вскоре я решился пересечь дорогу.
– Пойдемте! – скомандовал я псам.
Но только Везунчик и Месяц пошли за мной. Остальные скрылись среди деревьев, но я чувствовал на себе их взгляды.
Я полз на четвереньках за двумя своими псами, мои плечи были на одном уровне с их спинами. Мы перебегали от одной тени к другой. Музыка становилась все громче. Голоса людей то нарастали, то затихали. И это были вовсе не злобные голоса, не крики, не звуки, которые издавали люди, когда были готовы ударить. Это были счастливые голоса.
Мы подошли к лоткам, у которых стояли пластмассовые столы и стулья. Тут пахло жареным мясом. Обычно, когда я приходил сюда, за столами никто не сидел, а стулья были сложены в стопку. Теперь же тут ели, пили и смеялись люди: мужчины, женщины, дети. Малыши устроились на коленях у мам или прыгали на руках у пап. Один кроха сидел на коленях у пожилой женщины, прислонившись головой к ее объемистой груди. Одной рукой он цеплялся за крест, висевший на цепочке у нее на шее, вторую руку норовил сунуть в рот. Глаза у него были прикрыты. Старушка укачивала его, на голове у нее был платок.
Когда-то и я сидел вот так на коленях у бабушки Инны. И она укачивала меня, пела мне колыбельную, и мир был прекрасен. Мне хватало еды, я никогда не мерз, в мире было безопасно. Все шло своим чередом, а я просто сидел у бабушки на коленях, и ничто меня не тревожило.
А потом она умерла. И все изменилось.