- Не можешь подождать, пока отец кончит обедать? Хочешь заставить его нестись вскачь, чтобы поспеть к фруктам вместе с тобой?
- Почему он обязательно должен есть фрукты вместе со мной? - взорвался Этторе. - Что случится, если я буду есть фрукты, а он только еще первое?
- Дай ему фрукты, - сказал отец.
Через некоторое время Этторе встал и направился к двери.
- Я ухожу, - бросил он.
Отец попросил:
- Возвращайся пораньше, не забывай, что завтра утром тебе на работу. И вообще лучше бы тебе вечерок отдохнуть. Я на твоем месте никуда не ходил бы.
- Я пошел, - повторил Этторе.
- Пригладь волосы, - заметила мать.
Он пожал плечами, но все-таки подошел к зеркалу, чтобы причесаться. В зеркале отразились плотно сжатые губы и желваки на скулах - Этторе испугался, что от злости у него лопнет какая-нибудь жила.
- Возвращайся пораньше, - напомнил отец, когда он уже выходил из кухни.
В тот вечер за городом, возле холма, у него было свиданье с девушкой, восемнадцатилетней Вандой. Он пришел на условленное место и стал ждать.
Ванда немного опоздала и, взглянув на его лицо, сразу стала оправдываться:
- Не сердись на меня, Этторе, мне пришлось сделать большой крюк, чтобы не встретиться с братьями.
Лицо Этторе оставалось хмурым, и она взяла его за подбородок, стараясь повернуть так, чтобы на него упал лунный свет. Он высвободился и спросил:
- Сколько у тебя времени?
- Два часа. Сестра будет ждать меня к одиннадцати около кино.
- Тогда скорее, - сказал Этторе и первым пошел по тропинке вверх.
Так он шел некоторое время, слыша позади себя ее покорные шаги. Потом остановился, отступил в сторону и сказал:
- Иди вперед ты.
Она быстро проскользнула вперед, очень довольная, потому что знала: он всегда возбуждался, когда шел позади нее, не отрывая взгляда от проворных движений ее ног под колышущейся из стороны в сторону юбкой.
Но на этот раз Этторе не глядел на ее ноги. Он смотрел на огни расстилавшегося внизу города, на приземистое здание шоколадной фабрики и думал уже о возвращении.
Наконец он нагнал девушку и обнял, стиснув с такою силой, что она покачнулась, - чуть пополам не переломил. Она сказала, обдавая дыханием его щеку и ухо:
- Что с тобой, Этторе? Ты так ринулся за мной, что напугал меня.
- Напугал? Я?
- За городом, ночью… Мне стало страшно: вдруг это не ты. Но ведь это ты, да? - Она прижалась к нему, и он обнял ее так крепко, что у нее перехватило дыхание.
Высвободившись, девушка сказала:
- Скорей, мне некогда, бежим! - И побежала вперед, юбка у нее задралась выше колен.
Он бежал за ней уговаривая:
- Не беги так, задохнешься, и надо будет ждать, пока ты отдохнешь.
Она замотала головой и продолжала бежать; для девушки она бежала очень быстро, и он видел, как она на бегу расстегивает платье.
- Подожди, - крикнул он, в несколько прыжков настиг ее, остановил, схватив за плечи, и стал застегивать платье. - Я люблю смотреть, как ты раздеваешься. Не хочу, чтобы это было на ходу.
Они пришли на свое место на склоне холма, где стоял небольшой домик, на нижнем этаже которого в непогоду укрывались люди и скот, а на верхнем - открытом с двух сторон - был сеновал. Они нашли этот дом летом, когда разразилась гроза и им негде было укрыться.
По решетке окна на первом этаже Ванда первой вскарабкалась на сеновал. Она знала, что Этторе нравится глядеть снизу, как она занимается акробатикой. Но ступив на сеновал, она закричала:
- Ой, эти проклятые крестьяне забрали отсюда все сено!
- Ничего, там еще, наверное, осталось, - сказал он, поднимаясь следом за ней.
Он стал на колени и принялся сгребать остатки сена, чтобы соорудить ложе, а сам через плечо смотрел, как она раздевается. Белье промелькнуло в полутьме, в лунном свете фосфоресцировали очертания нагого тела.
Этторе протянул к ней руки, ее ослабевшее тело упало на них, и он прижал ее к себе.
- О милый, у тебя же одни кости да кожа!
- Ты, видно, еще не поняла, как тебе нравятся эти кости да кожа, - отвечал он, счастливый и злой, переворачивая ее.
Ноги девушки взметнулись в воздухе, как руки утопающего, и застыли двумя арками.
Ее крик прозвучал в тишине, царившей на холме, так громко, что он испугался:
- Ах я потаскушка, я потас…
Он прикрыл ей рот ладонью, но она отвернула голову в сторону и, утопая в сене, продолжала кричать:
- Да, да, я потаскушка, но мне все равно, это так прекрасно, это слишком хорошо… Несчастные девушки, которые этого не делают. Я - потас…
Этторе поймал ее губы своими и сквозь зубы сказал:
- Ты не потаскушка! Потому что ты моя потаскушка. Только моя, поняла?.. - Он вытянулся рядом с ней.
Где-то невдалеке в кустах крикнула сова, и Ванда невольно вздрогнула. Он провел рукой вдоль ее тела, как бы снимая эту судорогу.
Попросил достать сигарету из кармана брюк. Она нащупала пачку и подала ему.
- И спички.
Пошарив вокруг, она протянула спички. Этторе закурил, но не сразу погасил спичку.
- Туши, не смей на меня глядеть!
Он потушил и, перевернувшись, лег щекою на ее расслабленное бедро.
Лежа так, он сквозь беловатое облачко дыма смотрел на тропинку, которой они шли сюда и по которой теперь им предстояло возвращаться, на городские огни и на звезды. Потом произнес:
- С завтрашнего дня у меня будет хозяин. - И почувствовал, как она приподнимается, опершись руками о сено. - Отец нашел мне место на шоколадной фабрике. Завтра я начинаю работать.
- Это хорошо, Этторе, - сказала она тихо и осторожно.
Он резко повернул голову, надавив подбородком на ее мягкое бедро.
Ванда продолжала:
- Рано или поздно надо же начинать.
- Но почему? - закричал он.
- Почему? Потому что все когда-нибудь начинают работать.
- Не все, ты отлично знаешь, что не все.
- Ну, почти все.
- А почему я должен быть одним из них?
- Не знаю, но ты один из них; таким уж ты родился. Может быть, ты нашел способ не быть таким, как "почти все"? - По тому, как он снова уткнулся подбородком в ее бедро, она поняла, что он такого способа не нашел. - Тогда как же быть?
- Почему бы мне еще не подождать?
- Ах, Этторе, ведь тебе уже двадцать два года, - сказала она очень грустно и добавила: - Может, ты вообще не собираешься работать?
- Так ведь работать надо под чьим-то началом! - крикнул он.
- Ну и что же?
- Ты говоришь так, потому что это не касается тебя.
- Я работаю.
- Где ты работаешь?
- Дома.
- Это, по-твоему, работа?
- Да, работа. Готовить, стирать, гладить, шить, мыть и чистить все вокруг - от пола до ботинок и посуды, носить воду, дрова… Знаешь, у нас с матерью к вечеру спины болят почище, чем у рабочих!
- Но над тобой нет хозяина.
- Я прислуга у отца и братьев. Ты даже не представляешь себе, как они мной помыкают.
Этторе швырнул сигарету и рывком сел рядом с девушкой.
- Значит, и ты хочешь, чтобы я стал таким же, как все прочие.
- Ничего другого тебе не остается. Ты такой, как и все.
- Ах, вот как ты меня любишь!
- Я люблю тебя, но знаю, что ты такой же, как все.
- Ты еще увидишь! Ты - первая.
- Что ты задумал?
- Еще не знаю, но только ты увидишь.
Ванда прижалась к нему грудью и сказала:
- Делай что хочешь, Этторе, делай что угодно, только не оставляй меня. Будь всегда со мной.
Но он не слушал ее.
- Ты хочешь, чтобы я завтра шел на работу? Да? Говори.
Она смотрела прямо перед собой.
- Я ничего не говорю, но если ты пойдешь, то уже с завтрашнего дня мы сможем на что-то надеяться. Или ты хочешь, чтобы мы всю жизнь виделись раз в неделю, встречались, как скотина, где придется, под чужой крышей?
Он опустил голову.
Тогда она протянула обнаженную руку и, прижав его голову к груди, сказала:
- Не грусти, милый, не надо. Мне так тяжело, будто я в чем-то виновата. - Потом произнесла совсем другим тоном: - Скажи, Этторе, ты думал только об этом, когда мы занимались любовью?
- Конечно, я думал об этом. И тогда, и сейчас.
- О! - жалобно простонала она, и рука ее упала.
- Ты что?
- Значит, я тебе ни к чему, - в ее голосе дрожали слезы, - если я не могу заставить тебя забыть неприятности, даже когда отдаю тебе все, что могу.
Он крепко обнял ее, повалил навзничь и, застонав от нежности, стал целовать в глаза, повторяя:
- Не огорчайся, не клевещи на себя… Ты даешь мне слишком много… Я сказал тебе неправду, ни о чем другом в тот момент я не думал.
III
Выйдя на площадь, носившую прежде имя короля, он увидел инвалида Баракку, сидевшего в тележке, запряженной парой собак. Вместе с инвалидом он пересек площадь.
- Никогда не встречал тебя в такой ранний час, - заметил Баракка.
Этторе нагнулся, приласкал рыжую собаку и, выпрямившись, не сразу ответил:
- Я иду на работу.
Несколько удивленный, Баракка спросил, куда именно.
- На шоколадную фабрику.
- Рад за тебя, это хорошая фирма.
Этторе не хотелось разговаривать о своей будущей работе, и потому он спросил инвалида, куда тот направляется.
Баракка торопился на станцию к поезду. При виде собак приезжие обычно умиляются и довольно щедро оделяют инвалида. Со станции он заставляет собак трусить к сберегательной кассе и устраивается близ выхода из нее, под портиком. И там ему подают неплохо - люди, только что получившие деньги, обычно не проходят мимо, ничего не дав.
"Баракка разработал хорошую систему, - думал Этторе, расставшись с ним, - он извлекает выгоду из своих култышек и живет не так уж плохо, многие хотели бы столько зарабатывать. Но Баракка это заслужил потому, что в один прекрасный день сумел решиться жить подаянием. Весь город знал, что он был отличным рабочим и что с ним случилось несчастье, но никто не ожидал, что он станет нищенствовать, что он покажется на улице в тележке, которую тащат две собаки, с пачкой разноцветных билетиков "судьбы" в руках. Это был трудный день и для него, и для тех, кто знал его раньше, а потом и он, и все окружающие с этим свыклись, и с тех пор он живет совсем неплохо. Я тоже могу изменить свою жизнь, нужно только сделать так, чтобы люди привыкли к тому, на что я решусь. Но сначала я должен сам решиться, да поскорее, иначе я рискую привыкнуть к работе под началом других".
Этторе шел по узенькой улочке и думал только о том, что каждый шаг приближает его к месту работы. Он вспомнил отца, которого оставил четверть часа назад на пороге мастерской. Отец растрогался, увидев, что сын идет на работу, глаза у него стали как у охотничьей собаки. Он протянул руку, и Этторе пожал ее, но при этом смотрел на него, будто не узнавая. Он думал: "Ты мой отец? А почему ты не миллионер? Почему я не родился сыном миллионера?" Человек, стоявший перед ним, причинил ему зло, сделав сыном бедняка, а это все равно как если бы он родился рахитиком, у которого голова больше, чем тело.
Потом он подумал о человеке, который через какие-нибудь четверть часа будет сидеть рядом с ним и учить писать накладные.
- А, черт! - выругался он вслух.
По дороге в какой-то мастерской он увидел рабочего, снимавшего кожух с токарного станка, и лицо этого человека не было ни печальным, ни слишком усталым, ни угрюмым. Потом мимо него на грузовике проехали рабочие электрической компании. Своей голубой формой с медными значками на беретах и тем, как они чинно сидели по бортам машины, эти рабочие напоминали военных. И они тоже не показались ему ни печальными, ни усталыми, ни угрюмыми - наоборот: выглядели даже гордыми. Этторе лишь покачал головой.
Наконец, он оказался перед шоколадной фабрикой.
Здесь уже было около ста рабочих и работниц, и в какую бы сторону они ни смотрели, казалось, их взгляд как магнитом притягивали широкие металлические ворота фабрики. Этторе не подошел к ним. Наоборот, отошел подальше, к общественной уборной, и оттуда глядел на стоявших группами рабочих и на закрытые ворота. С того места, где он стоял, был виден длинный фабричный гудок, укрепленный на высотной площадке, и ему казалось, что воздух уже содрогается в ожидании резкого и протяжного звука.
Подошли и служащие - восемь, девять, десять, одиннадцать. Не смешиваясь с рабочими, стоявшими на дороге, они топтались на тротуаре. Он спрятался за уборной и наблюдал за ними сквозь металлическую решетку. "Я должен стать двенадцатым, - сказал он себе и тут же отчаянно замотал головой, - нет, нет, меня не затянут в этот колодец. Я никогда не буду вашим, чьим угодно, только не вашим. Мы слишком разные люди. Женщины, которые любят меня, не полюбят вас, и наоборот. У меня будет другая судьба, не похожая на вашу; не скажу - хуже она будет или лучше, но другая. Вы легко идете на жертвы, которые для меня слишком велики, невыносимы, а я совершенно хладнокровно могу делать такие вещи, при одной мысли о которых у вас волосы встанут дыбом. Я не могу быть одним из вас".
Там стояли люди, которые каждый день замыкались в четырех стенах на лучшие восемь часов суток, на то время, когда в кафе, на спортивной площадке и на рынках происходят интереснейшие встречи, когда с поездов сходят таинственные незнакомки, когда летом манит к себе река, а зимой - заснеженные холмы. Вот они - несчастные люди, которые никогда ничего не видят сами и судят обо всем по рассказам других, люди, которые должны просить разрешения уйти с работы, даже если у них умирает отец или рожает жена. Лишь по вечерам они вырываются из этих четырех стен, унося с собой горсть монет в конце месяца и каждый вечер - щепотку пепла, оставшуюся от того, что было днем их жизни.
Он еще раз упрямо мотнул головой и решил как можно скорее наладить связь с Бьянко.
Гудок загудел - немного тише, чем он ожидал; открылись ворота, которые проглотили сначала женщин, потом мужчин, бросавших не-докуренные сигареты, прежде чем ступить на заводскую территорию, или спешивших глубокими, судорожными затяжками докурить их.
Последними вошли служащие. Прежде чем они скрылись за воротами, Этторе попытался угадать, кто из них должен был учить его писать накладные.
Не будет он его учить ни сегодня, ни когда-либо на этом свете. "Дорогой мой, - говорил он всем им и никому в частности, - у тебя свой опыт в жизни, у меня свой. Ты мог бы научить меня оформлять товар для поставки, но и я мог бы научить тебя кое-чему. Каждый сообразно своему опыту. Я научился владеть оружием, приводить людей в трепет одним взглядом, научился стоять неумолимо, как статуя, перед людьми, ползающими на коленях, со сложенными в мольбе руками. Каждый сообразно своему опыту".
Появился огромного роста сторож в черном халате. Он посмотрел вдоль заводских стен направо и налево и, вернувшись на территорию фабрики, закрыл за собой ворота.
Этторе вышел из-за своего укрытия, до него донеслось жужжанье фабричных моторов. Он повернулся и направился к "Коммерческому кафе", над которым, как он знал, жил теперь Бьянко.
По пути он вспомнил, как в последний раз встретился с Бьянко наедине - на людях они встречались чуть ли не ежедневно. Было это во время карнавала, в подвальчике братьев Норсе. Эти братья, ничем не брезгуя, порядком нажились на войне и теперь открыли нечто вроде дансинга, где по воскресеньям и другим праздничным дням городская молодежь оставляла почти все свои деньги.
Оркестр, как обычно, исполнял американские песенки, а Бьянко с тремя приезжими девицами восседал за лучшим столиком и заказывал одну бутылку шампанского за другой. Этторе знал, откуда у Бьянко такие деньги, - может, знал об этом и кто другой, но наверняка не с такой точностью, как он.
На войне Бьянко был героем и однажды устроил немцам такое, что не только в Италии, но даже в России и Польше мало кому удавалось.
Этторе заметил, что Бьянко был сильно пьян, но останавливаться не собирался, а три осоловевшие девицы, сидевшие с ним, лишь беззвучно открывали и закрывали рог, как рыбы, вытащенные из воды.
Этторе находился у стойки бара. В руках у него был стакан какой-то американской мерзости, а в груди закипала злость и росло неудержимое желание швырнуть стакан об пол, и если бы после этого один из братьев Норсе осмелился ему что-либо сказать, он развернулся бы и дал ему между глаз. Но при всем том он ни на минуту не упускал из виду Бьянко. И потому заметил, как тот смахнул на пол стакан, а потом так стукнул кулаком по столу, что разом спугнул всех трех девиц. Этторе сжал губы и уставился на дно своего стакана. Когда он поднял глаза, в зале все было по-прежнему, оркестр играл как ни в чем не бывало, а Бьянко сидел с открытым ртом, опустив голову на грудь.
Потом Бьянко посмотрел на него косящими от опьянения глазами и сделал знак, чтобы он подошел и сел за его столик. Этторе направился к нему со стаканом: не хотел, чтобы окружающие подумали, будто он собирается пить за чужой счет.
Оторвавшись от стойки, он почувствовал, что походка у него совсем нетвердая, а в голове туман.
Бестолково размахивая руками, Бьянко спросил:
- Видел, как я заставил исчезнуть этих трех приезжих шлюх?
Этторе ничего не ответил. Он понимал, что эти три девицы не заслуживают ни малейшего уважения, но и поведения Бьянко не одобрял.
- Знаешь, - продолжал Бьянко, - я пришел к выводу, что женщины ни на что не годны, около них только пачкаешься. По мне, нет ничего лучше, чище и вернее, чем настоящая мужская дружба, больше нам ничего не осталось на этом свете.
Здесь Этторе охватила какая-то сладкая истома, в груди потеплело, и, не выпуская из рук стакана, он сказал медленно и четко, словно актер:
- "Любовь мужчины к женщине то прибывает, то убывает, как луна, а любовь мужчины к мужчине, брата к брату незыблема, как звезды, и вечна, как слово божье".
Это была вступительная надпись к американскому фильму, который Этторе незадолго до того видел. Она произвела на него такое впечатление, что он ее запомнил и знал наизусть. Фраза, продекламированная им Бьянко, долго еще звучала в его ушах, может быть, потому, что, пока он говорил, оркестр заиграл красивую медленную мелодию.
Бьянко округлил глаза.