IV
(Говорит Этторе)
Я надел отцовскую шляпу и, когда втягивал ноздрями воздух, чувствовал запах его волос. Но я не привык ее носить и потому каждую минуту то снимал, то надевал ее, то поправлял. От пистолета я тоже отвык, он мне немного мешал. Это был большой пистолет, он оттянул мне внутренний карман пиджака и болтался где-то под мышкой.
Пришел Бьянко. Направляясь в гараж и проходя мимо меня, он молча протянул руку. Я пожал ее и ощутил в своей пачку денег. Отвернувшись к стене, я сунул их во внутренний карман, а пистолет переложил в наружный и придерживал его рукой.
Затем появился этот кретин Пальмо и уставился на меня. Но каким бы идиотом он ни был, он не мог не понять, что я стою здесь не зря. Пальмо отвернулся и со злым лицом направился к Бьянко. Они о чем-то заговорили, стоя у гаража, - говорили, конечно, обо мне, Я смотрел на них и думал: "Кое-кто недоволен, не хочет, чтобы я тут работал - так было бы, между прочим, и на шоколадной фабрике, - но здесь я готов вытащить из кармана пистолет и успокоить недовольного".
Говорил в основном Пальмо, но под конец Бьянко отвесил ему здоровенный удар кулаком в ключицу и вошел в гараж, а Пальмо так и остался стоять, согнувшись от боли.
Потом он выпрямился и, растирая плечо, медленно направился ко мне.
Я незаметно занял позицию поустойчивее и, пока Пальмо приближался, мысленно говорил ему: "Если ты идешь, чтобы отыграться за полученный удар, то ты и вправду идиот, ты не понимаешь, что этим можешь только схлопотать еще один".
Но Пальмо остановился на таком расстоянии, что я, не сходя с места, не мог бы его достать, и сказал:
- Ты выбрал неплохой момент для начала работы. И здорово провел Бьянко. Интересно знать, что ты ему наговорил? Ты хитрец и давно уже сидишь у меня в печенке. Мне пришлось начинать с серьезных дел, а ты примазываешься, когда нам предстоит такое пустяковое дельце, что просто смех берет. Да еще хочешь при этом урезать мою долю.
- Хватит на всех, - отвечал я сквозь зубы, - должно хватить. А если ты такая свинья, что не хочешь поделиться, то смотри, как бы тебе всего не потерять.
Я подошел к нему ближе, я был взбешен, но хладнокровен и знал, что в такие минуты на мое лицо стоит поглядеть: каждый мускул на нем играет, как пять пальцев руки. Пальмо не двинулся с места, только часто-часто заморгал. Тогда я продолжал:
- А что до серьезных дел, то думаю, в них скоро не будет нехватки. И мне очень интересно поглядеть, как при этом ты наложишь в штаны, вот только вонь будет уж очень мерзкая: ведь это будет твоя вонь. Ты помнишь бой под Вальдивиллой? Разве это не было серьезным делом? И помнишь, как тогда ты наложил полные штаны?
Даже в темноте было видно, как покраснел Пальмо.
- Тебя не было под Вальдивиллой! - крикнул он. - Ты меня не видел в партизанах!
- Тебя видел тот, кто мне об этом сказал.
- Кто тебе сказал? Тот, кто это сказал, - подлый обманщик!
- Этому человеку я верю больше, когда он рассказывает байки, чем тебе, когда ты говоришь правду. Так вот, я надеюсь, что будут и серьезные дела.
- Для чего они тебе нужны?
- Для денег, идиот!
- О, черт, не смей называть меня идиотом! Ты меня не знаешь и не смеешь так называть!
- Даже в темноте видно, что ты идиот.
Пальмо заметался, как собака на цепи, но этой цепью был его страх.
- Только попробуй еще раз меня обозвать!
Я засмеялся.
- Идиот ты, Пальмо, - повторил я. И смотрел на тень у него под правым глазом, куда я двину его кулаком.
Но Пальмо не шевельнулся. Только поморщился и сказал: "Перестань называть меня идиотом", стараясь тоном дать мне понять, что он не побежден, а просто ему это надоело.
Я снова засмеялся.
Выглянул из гаража Бьянко и щелкнул пальцами, подзывая нас. Надо было отправляться на работу.
Брат Костантино был совсем мальчишкой, но серьезен и молчалив, как взрослый, и одет, как настоящий таксист. Он поспешил открыть дверцы, чтобы мы могли сесть в машину.
Пока мы ехали по городу, а потом по равнине, я совсем не думал о предстоящем. Я все еще был поглощен стычкой с Пальмо, сидевшим впереди меня, рядом с шофером. Стоило мне взглянуть на его по-крестьянски широкий и плоский затылок, как во мне опять закипала злоба и появлялось желание что есть силы стукнуть по нему, чтобы раз навсегда успокоить парня.
В обзорное зеркальце я видел лицо брата Костантино, и мне казалось, что щеки его как бы припудрены серой пылью, но, может, это была просто тень от шоферского козырька. Мог ли он знать, на какое дело нас везет? Мне было жаль этого паренька; я всегда жалею тех, кто занимается не своим делом, а в тот вечер брат Костантино, хоть у него и есть шоферские права, занимался не своим ремеслом. Бедный парень был вовсе не таким, как его брат.
Когда мы стали подниматься в гору, Бьянко повернулся ко мне и протянул американскую сигарету:
- Для начала закурим.
В этом не было, в сущности, ничего особенного, но я заметил, как Пальмо сразу насторожился, и понял, что он умирает от ревности, и мне ужасно захотелось посмеяться над его переживаниями. Я пустил струю дыма ему в затылок и как можно четче произнес:
- А ты знаешь, Бьянко, что Пальмо на тебя зол?
Мне опять стало смешно, когда я увидел, как встревожился Пальмо, как он обернулся к нам, ухватившись за спинку сиденья и при этом толкнув шофера.
- Ты правда на меня злишься? - спросил его Бьянко, а Пальмо так и застыл с открытым, как у настоящего идиота, ртом и хоть шевелил языком, но не мог выдавить из себя ни слова.
Я пояснил:
- Он злится, так как считает, что, взяв меня, ты сделал большую глупость.
Бьянко же сказал Пальмо:
- А мы с ним считаем, что ты идиот.
И на этот раз Пальмо не сумел ничего ответить, он не знал, куда деваться от стыда, и, отвернувшись, стал глядеть в окно, а я понял, что он побит мною раз и навсегда.
- Вот это и есть вилла, где живет наш тип, - сообщил Бьянко, когда машина сделала резкий поворот.
Я высунулся в окно, чтобы поглядеть на виллу. В ночной тьме белая вилла, окруженная парком, казалась призрачной; светилось только одно окно в левой ее части. Я спросил Бьянко, что за человек этот фашист.
- Сам увидишь, - ответил он.
Но мне этого было мало.
- Я же спрашиваю, чтобы знать, как вести себя в деле.
- Да чего там, дело легче легкого, - ответил Бьянко и повторил: - Сам увидишь. Но вообще-то он произведет на тебя впечатление.
- Почему? Он гигант?
Бьянко беззвучно рассмеялся.
- Да нет, лицо. Оно произведет на тебя впечатление. У него так называемая базедова болезнь - попросту говоря: зоб.
- Что же он, урод?
- Да, если бы у меня жена была беременна, я не разрешил бы ей на него смотреть.
Мы приехали. Брату Костантино было приказано ехать дальше, до места, где можно развернуть машину, а потом с выключенным мотором спуститься и ждать нас на дороге, чуть пониже виллы.
Мы втроем направились к большой железной калитке. Будучи уверен, что она заперта, я стал приглядываться, где бы перелезть через ограду, но вдруг увидел, как калитка подалась от легкого толчка Бьянко.
Мы пошли по дорожке, усыпанной гравием, который страшно скрипел под ногами, но Бьянко, казалось, не обращал на это ни малейшего внимания, и тогда я решил, что здесь он действует наверняка.
Я даже ожидал, что Бьянко постучит в дверь виллы, но он этого не сделал, а только явно старался произвести побольше шума, топая по каменным ступеням лестницы. Я внимательно смотрел на черный ствол одного из деревьев на аллее, мой обостренный слух, заменявший мне сейчас все остальные органы чувств, улавливал малейший звук: я слышал шум, производимый Бьянко, слабый рокот нашей машины, разворачивавшейся на холме, тишину за дверью виллы.
Затем дверь медленно отворилась, но кто ее открыл, мы узнали, лишь войдя внутрь. Бьянко шел первым, за ним я, за мной Пальмо. Мы очутились в слабо освещенном коридоре и вдохнули особый, приторный запах богатого дома.
Я взглянул направо и увидел того, кто нам открыл. Это была пожилая, высокая и худая женщина, вся в черном, с очень строгим лицом, похожая на мою школьную учительницу.
- Ты все приготовила? - спросил у нее Бьянко.
Было очень странно слышать, что он говорит "ты" женщине такого типа. Она указала пальцем на дверь в конце коридора и сказала Бьянко:
- Я буду там, приготовлю ему отвар ромашки.
Мы прошли дальше по коридору и, открыв какую-то дверь, увидели письменный стол, за которым сидел, освещенный ярким светом настольной лампы, старик в темных очках.
- Мария, - позвал он.
Я не снял шляпу, подумав, что в решительный момент, с пистолетом в одной руке и со шляпой в другой, буду очень смешон, а потому лишь слегка сдвинул ее на затылок.
Старик снял очки, и Бьянко тут же заговорил, но я его совсем не слушал, невольно сосредоточив все внимание на лице старика, которое теперь, без очков, можно было рассмотреть во всех подробностях.
Ничто, если не считать трупов на войне, так не завораживало мой взгляд.
Лицом он походил на жабу, только, конечно, бывают жабы покрасивей; но страшнее всего были глаза… Эти глаза, похожие на два биллиардных шара, казалось, готовы были вот-вот выскочить из-под надбровных дуг, выступавших двумя мясистыми буграми, так что тому, кто его любил, наверное, всякий раз хотелось броситься к нему с протянутыми руками, чтобы удержать эти страшные шары в глазницах. Кроме того, над каждым глазом у него еще нависали куски живого, белесого, местами кроваво-красного мяса.
Между тем Бьянко все говорил, а старик еще не вымолвил ни слова - только мелко тряс головой и улыбался жуткой, застывшей улыбкой: он как бы умолял нас не причинять ему зла и не отбирать у него ни чентезимо. Он помирал со страха - я видел это по его улыбке, по нервной дрожи в руках, лежавших на столе и судорожно сжимавших очки.
Очнулся я, когда услышал цифру, названную Бьянко, - миллион лир, но заметил, что Пальмо это нисколько не взволновало: напротив, он все так же спокойно и сосредоточенно обкусывал себе ногти.
Тогда я опять уставился на лицо старика, который должен был дать миллион нам и нашим женам на забавы и развлечения, чтобы мы могли продолжать жить, раз мы не погибли на войне.
А он все улыбался и тряс головой.
Я даже не сразу почувствовал толчок, которым меня наградил Бьянко под прикрытием стола, но тут же в руке у меня оказался пистолет, который я и направил прямо на голову старика.
Старик заглянул в дуло моего пистолета, потом попытался поднять свои жуткие глаза, чтобы заглянуть в мои, но тут руки его соскользнули со стола, а голова глухо, как чугунный шар, стукнулась о край столешницы и замерла, упершись подбородком в грудь.
Я опустил пистолет и посмотрел на двух своих дружков. Пальмо вынул пальцы изо рта, а Бьянко скомандовал: "Пистолет - в карман", что я и сделал.
- Он притворяется, хочет отвязаться от нас, - сказал Пальмо, - ты сам говорил, что он продувная бестия, - обратился он к Бьянко.
- Мария! - позвал Бьянко.
Женщина пришла. Она хорошо знала старика, и, когда сказала, что он мертв, нам стало ясно, что ошибки тут быть не может.
Мы все трое попятились от стола; женщина, увидев это, тоже поспешила отойти подальше, она вся подобралась и шла очень прямо, словно старик мог ударить ее ножом в спину.
В коридоре часы пробили десять, и мы в молчании выслушали все десять ударов.
- Это не мы… - сказал Пальмо женщине, нам и самому себе.
- Молчи! - крикнул Бьянко и поднял руку, будто хотел его ударить. Потом обратился к женщине: - Надо было сказать, что он тут слабоват. - Он ткнул себя пальцем в сердце.
Она молитвенно сложила руки и, стараясь не смотреть в сторону старика, прошептала:
- Он был такой больной. И вовсе не злой… Добрый он был.
- Ну, если добрый, так он сейчас уже в раю, - заметил Бьянко.
- Он так мне доверял, - сказала женщина каким-то детски-тонким голосом.
- Еще бы, почему же ему было тебе не доверять? - сказал Бьянко. Он подошел к ней и стал говорить что-то вполголоса.
Я считал, что имею право знать, о чем шепчутся те двое; я все равно с головой влез в это дело, значит, мне нужно быть в курсе всего. Я подошел поближе и услышал, как женщина сказала:
- Ради бога, ничего не ломайте. Я знаю, как открыть.
А Бьянко:
- Он взял эти деньги из банка на днях?
Она ответила, что нет, и по лицу Бьянко я понял, что все у нас идет как нельзя лучше.
Мы поднялись на второй этаж; Бьянко не велел зажигать света, и Пальмо чиркал спичку за спичкой, а обгоревшие совал себе в карман. Мы нашли, что надо, и снесли вниз.
В коридоре, при свете, я увидел, что Пальмо прижимает к груди пять пачек тысячных бумажек. Мы было направились к выходу, но тут женщина протянула руку к Бьянко.
Он понял и сказал:
- Разделим потом, не спеша. К тому же их надо еще пересчитать.
Женщина возразила:
- Я знаю, сколько их здесь, если дело только за этим.
Тогда Бьянко обернулся к Пальмо, взял у него одну из пяти пачек и вроде как бы с усмешкой показал ее женщине.
- Этого достаточно, - согласилась она.
- Еще бы! - сказал Бьянко и отдал ей пачку.
Она прижала пачку к груди и сказала:
- Вы-то уходите, а я остаюсь тут с ним одна.
- Через полчаса позвонишь в больницу, - ответил ей Бьянко. - Ты была там и готовила ему ромашку, а когда принесла ее, застала его в таком виде.
Женщина сказала, что она все так и сделает, а Бьянко заметил, что ничего трудного в этом нет. Потом спросил:
- Куда ты денешься после похорон?
- Уеду отсюда, поселюсь в Т.
- И хорошо сделаешь. Наследники должны будут дать тебе выходное пособие.
- Я надеюсь.
- Это твое, право.
Мы вышли. По дороге Пальмо уронил одну из пачек, которые прижимал к груди.
- Ах, дьявол! - тихонько выругался он, пытаясь подобрать пачку-.
Бьянко поднял ее и, водрузив на место, процедил:
- Идиот!
Машина была развернута носом под уклон, около нее стоял брат Костантино. Бьянко прошел вперед и быстро сел в машину рядом с шофером - видимо, для того, чтобы заслонить Пальмо с его ношей. Я сел рядом с Пальмо, державшим теперь пачки на коленях.
- Чтобы через десять минут мы были в городе, - приказал Бьянко.
Городские огни быстро приближались. Я старался поймать лицо Бьянко в обзорном зеркальце, но видел только Пальмо, который все время косился на меня, придерживая пачки обеими руками.
- Куда? - спросил шофер.
- Остановись у входа во двор "Коммерческого кафе".
Мы остановились там, где велел Бьянко. Вышли. Отблески неоновой вывески на углу кафе переливались на черной эмали нашей машины.
Бьянко. велел Пальмо задержаться в машине, сам обернулся ко мне и спросил:
- Ты не такой недоверчивый, как та женщина?
- Нет, конечно. Когда тебе будет угодно, - ответил я и распрощался.
Бьянко и Пальмо зашли во двор кафе.
Я спросил брата Костантино:
- Слушай, ты сегодня куда-нибудь поедешь? Тебе еще понадобится кожаная куртка?
- Сегодня нет. Я ставлю машину в гараж.
- Тогда одолжи мне куртку, я верну ее завтра после обеда.
* * *
С курткой на плече, он стоял и смотрел вслед отъезжавшей машине. Потом двинулся в путь, но, сделав несколько шагов, остановился; ноги поневоле несли его домой. Теперь он шел и все время думал о том, когда и куда надо сворачивать.
Ощущение опасности не оставляло его, и ему приходилось делать над собой усилие, чтобы не оборачиваться. Он обогнал стайку глупо хихикавших девушек; одна из них что-то рассказывала и все время повторяла: "А он… а он…" Навстречу ему шла группа мужчин, и он смотрел на них как на приближавшихся врагов. Однако, поравнявшись с ним, они лишь посторонились и уступили ему дорогу.
"Со мной ничего не должно случиться; даже если ко мне привяжется какой-нибудь пьяница, я и пальцем не пошевелю. У меня пистолет, двадцать тысячных бумажек и чужая куртка. Лучше всего пойти в какую-нибудь гостиницу, запереться в номере и проспать до одиннадцати утра".
Но он не сделал этого. Так же как на войне в минуты опасности, в эту ночь он чувствовал себя сильнее и увереннее, когда над головой у него было открытое небо. Он не станет нигде запираться, а пойдет к Ванде. Посвистит под ее окном, в переулке, она #проснется, выглянет, и волосы у нее упадут на глаза. Она побудет с ним. Ванда его любит, он уверен в любви Ванды больше, чем в том, что у него в кармане лежат двадцать тысяч лир.
Пока он шел к Ванде, перед глазами его маячило лицо старика. Это было лицо иное, чем при жизни, совсем нормальное, как будто неожиданная смерть мгновенно стерла черты уродства, которые годами накладывала болезнь.
"Он так и будет у меня перед глазами всю неделю, - подумал Этторе. - Лица людей, умерших по-другому, я забывал довольно быстро".
Вот и переулок Ванды. Его освещал один только фонарь, как раз на высоте Вандиного окна, и ходить тут надо было очень осторожно, потому что мостовая была усеяна отбросами, выкинутыми из окон; к тому же сюда приходили облегчиться все пьяницы из ближайших трактиров.
Ему показалось, когда он подходил, что окно Ванды освещено, но это был лишь отблеск фонаря. Он стал под окном. Комната Ванды была на втором этаже, как раз над шорной мастерской отца, окно выходило на узенький балкончик с чугунными перилами.
Он подумал: "Она станет меня расспрашивать. Надо будет как-нибудь отвлечь ее". И негромко свистнул. Немного погодя - опять.
Ванда зажгла свет, потом погасила. Ему показалось, что он слышит, как звякнули пружины ее кровати.
Он увидел ее за стеклом. Лицо ее было обращено в глубь комнаты, потом она открыла окно и, отбрасывая упавшие на глаза волосы, сказала:
- Ты с ума сошел - разве можно свистеть! Отец услышит. Что это у тебя под мышкой?
- Не устраивай мне допроса, - огрызнулся он. И тут же добавил: - Это кожаная куртка, шоферская. Ты спала уже?
Но она снова спросила:
- Ты работаешь на грузовике?
- Да, с Бьянко.
- С каких пор?
- Со вчерашнего дня.
- Я не знала, что ты умеешь водить машину.
- На войне научился.
Она подумала с минуту, потом заметила:
- Так, значит, ты не пошел на шоколадную фабрику…
- Хватит!
Откинув голову, она вздохнула и спросила:
- Ты зачем пришел?
- Тебе неприятно?
- Приятно, как и тебе. Зачем пришел?
- Повидать тебя.
- Ты меня любишь?
- Не говори глупостей.
- Тогда я ухожу. - Она обиделась. - Спокойной ночи.
- Останься.
- Мне холодно.
- Да ведь совсем тепло.
- Я же в одной рубашке.
Немного смягчившись, Этторе попросил:
- Побудь еще немного со мной.
- Зачем?
- Так. Выйди на балкон. Я хочу видеть тебя всю.
- Там будет еще холоднее.
- Нет! Я хочу видеть тебя всю.
Она покачала головой и не двинулась с места. У него стало злое лицо.
- Выйди на балкон!
- Не злись!
- Делай, что тебе говорят!