Ванда вышла на балкон и облокотилась на перила.
- Выпрямись.
Она послушалась. Теперь он видел ее всю, заключенную, словно в футляр, в узкую длинную ночную сорочку из легкой материи. Но ему не было смешно; он знал, что нелепое облачение скрывает нечто, для него очень значительное.
Переступив с ноги на ногу, Этторе потребовал:
- Покажись.
- Что?
- Приподними.
Она отрицательно покачала головой.
Он пришел в ярость. Больше всего его выводили из себя как раз те, кто его любил, - мать, а теперь Ванда. Даже Пальмо не вызывал в нем такого бешенства. Он почувствовал, как у него руку сводит от желания выхватить пистолет. Он готов был пригрозить ей оружием.
Увидев его лицо, Ванда слегка приподняла рубашку и, глядя вниз, немного обнажила тесно сжатые ноги.
- Еще.
Она послушалась, но уже смотрела не вниз, не на него, не на свои ноги, а куда-то вверх.
- Зачем это? - спросила она.
- Затем, что ты мне нравишься, слишком нравишься. Я бы жизнь за тебя отдал. И мне страшно тебя потерять.
Она перегнулась через перила:
- Ну, меня ты не потеряешь, никогда не потеряешь. Если только сам, по своей воле, от меня не уйдешь.
- Знаю, знаю. Именно поэтому я и боюсь.
- Почему, Этторе?
- Да так. Просто мне надо остерегаться, чтобы со мной ничего не случилось.
- Когда? В чем дело?
- А? Ну, на машине, в пути.
Она подумала и спросила:
- Хочешь, чтобы я за тебя молилась?
- Разве ты умеешь молиться?
- Нет, никогда не умела и не верила в это.
- Вот и я тоже не верю. Мне только надо быть осторожным, все зависит от меня самого.
- Береги себя, Этторе, прошу тебя.
Теперь он мог уйти.
- Иди к себе, - сказал он.
Она покачала головой и стала посылать ему воздушные поцелуи.
- Холодно, - сказал он.
- Нет.
- Ну чего тебе еще надо?
- Поговори со мной.
- Мне что-то больше не говорится. Мне хочется только одного. И ты знаешь чего. А тебе?
- Милый…
- Иди в комнату, ни к чему так мучить друг друга. Я ведь не могу и пальцем до тебя дотронуться. Иди же.
Но она все не уходила. Теперь она указывала на него и, обращаясь ко всему переулку, повторяла:
- Посмотрите на моего мужа. Это мой муж!
Они пробыли вместе еще минут десять. Она смотрела на. него, а он смотрел себе под ноги и думал, думал о старике, о том, была ли у него когда-нибудь такая женщина.
Наконец, встрепенувшись, он сказал:
- Увидимся в воскресенье.
- Чем ты занят на неделе?
- Все время в поездках. Буду возить груз в Лигурию, может, даже в Тоскану. Ну ладно, возвращайся в комнату.
- Сначала иди ты. Я посмотрю тебе вслед.
Этторе пошел в гостиницу "Национале". Деньги у него были, и он мог проспать там до одиннадцати. Потом он пойдет домой и заткнет матери рот.
В нем появилась уверенность, что на вилле все сошло гладко; чутье не могло его обмануть.
V
Действительно, все обошлось благополучно, от установления факта смерти и до похорон; Этторе получил от Бьянко восемьдесят тысяч лир. Эти первые деньги он спрятал дома, под тюфяком, на месте пистолета, но уже подумывал о том, куда пристроить те, которые заработает на крупных делах. Уплатив ему, Бьянко сказал, что теперь будут дела посерьезнее, и велел быть наготове.
Этторе был готов. Он купил себе кожаную куртку и, застегнувшись на все пуговицы, явился к матери; он сказал, что ему предстоит работа недели на две, поездки в Венето и Тоскану, и что дома его теперь почти не увидят.
Днем он отсыпался в "Коммерческом кафе", в номере, который освободила Леа, а по ночам работал с Бьянко.
У них были действительно серьезные дела, но по-настоящему он это ощущал потом, в номере гостиницы, когда, пробудившись от недолгого сна, закуривал сигарету и, следя глазами за пятном света, необъяснимым образом проникавшим в комнату сквозь занавешенные окна, перебирал в памяти недавние события. Тогда по спине у него пробегал холодок, точно такой же, как бывало в бессонные ночи в партизанском отряде после тяжелых боев. Но в деле он себя чувствовал спокойно и уверенно, и пока все шло гладко. Бьянко был великолепен. Этторе, Пальмо и другие, которых он привлекал, когда дело требовало этого, шли за Бьянко, как пехота за танком.
Самое крупное дело было в ночь с субботы на воскресенье, когда они вывезли все весы-автоматы со склада на улице Кавура. Даже на глаз было видно, что, здесь пахло миллионами. Потом Бьянко отослал Этторе спать, а сам вместе с Пальмо отвез на грузовике весы-автоматы в другой город. От злости и охвативших его подозрений Этторе не мог уснуть и, лежа в постели, выкурил целую пачку сигарет. Однако после обеда, когда он, наконец, заснул, Бьянко приехал и, разбудив его, выложил прямо на одеяло полмиллиона лир.
- Не говори ничего Пальмо, - предупредил он, - ему я дал всего триста тысяч.
- Если б ты дал ему даже миллион, мне это безразлично, - ответил Этторе, - потому что я доволен, а когда я доволен, то мне до других дела нет. Таким я был и в школе, когда речь шла об отметках.
За полтора месяца Этторе получил миллион лир, и этой суммой, по его расчетам, он мог по крайней мере на три месяца заткнуть рот матери и расплатиться со всеми долгами. Деньги он держал в стенном шкафу в номере над "Коммерческим кафе", но настал день, когда он решил, что там им не место.
Идея разделить деньги на четыре вклада, по числу банков, имевшихся в городе, не пришлась ему по вкусу, а спросить Бьянко, где тот держит свои капиталы, он не решился. Поэтому однажды вечером Этторе отправился к Дзеку.
Это был старый банкир, еврей, который в 1920 году объявил себя банкротом. Этторе решил довериться ему. Он надеялся, что сумеет так себя поставить, что старик согласится иметь с ним дело.
В тот вечер, когда Этторе пришел в первый раз, Дзеку сильно испугался. Он встал со стула, и его дряхлое тело согнулось в дугу.
- Я знаю, что вы даете деньги в рост, - начал Этторе.
- Да, но только очень маленькие ссуды, - поспешил уточнить старик, - у меня самого почти нет денег, я могу ссужать ими разве только бродячих торговцев. Все деньги я потратил, чтобы спасти свою жизнь во время войны.
- А вклады вы не берете?
- Беру, но даю очень скромные проценты.
- Мне не надо никаких процентов, важно только, чтобы вы мне сберегли деньги.
Старик опустился на стул.
- Что ж, это можно. Какая у вас сумма?
- Миллион.
- Приносите.
Этторе принес деньги в два приема. Когда еврей спрятал их, Этторе предупредил его:
- Если со мной что-нибудь случится, не вздумайте под шумок присвоить их. Не пытайтесь проделать ту же штуку, что вы, по слухам, проделали в двадцатом году. Я написал одну бумагу…
- Я сам напишу тебе бумагу, - прервал его старик, - расписку. - Он взял в руки перо.
- Расписка - это клочок бумаги, который кладут в бумажник, - ответил Этторе, - а бумажник всегда при мне. Если случится что-нибудь со мной, то же случится и с распиской. Однако вы мне её дайте. Но предупреждаю: свою бумагу я вручил верному человеку, так что, если со мной что случится и вы попробуете схитрить, этот человек не станет себя вести, как те люди в двадцатом году, а не задумываясь, прострелит вам голову. Имейте в виду, этот человек будет пострашнее немцев.
Лицо старого еврея сморщилось, и он уронил перо.
Этторе заглянул ему в глаза и тихо сказал:
- Не шутите с теми, кто, как я, сражался с немцами. Между прочим, также и за вас.
Старик послушно кивнул, его пальцы все никак не могли удержать перо.
- Я уже стар… - сказал он.
Этторе добавил:
- И еще. Если вас не станет, - а у вас, я знаю, никого нет, - что будет с моими деньгами?
Старик улыбнулся:
- Я еще, кажется, не умираю… Ведь не на десять же лет ты отдаешь мне деньги?
Этторе, уходя, думал о бумаге, про которую говорил Дзеку и которой у него не было, он не знал, кому бы ее доверить, но теперь он чувствовал, что за старика может быть спокоен.
Их крупная игра была прервана смертью матери Бьянко. Она умерла в тот день, когда Этторе отнес банкиру еще триста тысяч лир.
Этторе ожидал похорон с волнением, но держался в стороне. Не так, как Пальмо, который провел ночь у одра покойной, договаривался с бюро похоронных процессий, заказывал гроб и даже менял деньги, чтобы раздать мелочь беднякам, которые провожали покойную до самых ворот кладбища. Этторе решил проверить на похоронах, какой репутацией пользуется в городе Бьянко. На похороны пришло много высокопоставленных и богатых горожан - коммунальные советники, врачи, нотариусы, учителя; пришли со знаменем представители Союза ветеранов войны. Глядя на всех этих людей, окружавших катафалк, Этторе подумал: "Порядок!" Увидел также и своего отца в парадном костюме и в новой шляпе и повторил про себя еще раз: "Порядок!"
По случаю траура Бьянко не выходил из дома, и Этторе переселился на это время к себе.
В воскресенье, после похорон, он надел костюм из шотландской шерсти, подаренный ему Бьянко, и красный галстук, который он купил в субботу вечером.
Когда он вошел в кухню, мать сидела у окна и глядела на крыши соседних домов.
- Ты не выходишь из дому по воскресеньям? - спросил он.
Она покачала головой.
- Отдыхаешь?
- Отдыхают мои руки и ноги, но не голова.
- А что делает твоя голова?
- Думает.
- О чем, мать?
Она многозначительно вздернула подбородок, давая понять, что у нее целый воз тем для размышления.
Он встал за ее спиной и сказал:
- Я знаю, чем ты занимаешься. Ждешь, пока все уйдут из дома, а потом закрываешься на замок и принимаешься пересчитывать денежки, которые я принес тебе за последнее время.
- Да там и считать-то нечего, - ответила она.
- Что?! - вскричал он.
- Ну ладно. Но я не считаю. И так знаю, сколько их.
- Ну, хватает тебе теперь? Ты довольна?
- Хватает, и я довольна, потому что ты выполняешь свой мужской долг, да все боюсь, что это скоро кончится…
- Не кончится, пусть только у Бьянко пройдут тяжелые дни, и он опять начнет гонять свои грузовики.
Потом Этторе спросил, куда пошел отец.
- Не знаю.
- Может, в остерию?
- Твой отец не ходит в остерию, как другие. Он, видно, пошел на мост, рекой любоваться.
- Ну, как он?
- Со здоровьем неплохо, но в голове у него что-то неладно, нужно следить за каждым его шагом, прямо как за ребенком. Теперь вот вбил себе в башку, что ему нужна собака. Хочет держать собаку, какую угодно дворняжку; говорит, нужно ему, чтобы какая-нибудь добрая душа была ему предана, хотя бы собака.
Что-то кольнуло Этторе в сердце. Он сказал:
- Будет у него собака, если он так хочет. Я найду и приведу.
- Мне не нужно грязи в доме.
- Но отец хочет собаку.
- Я с ним поговорю, и у него эта блажь пройдет.
- Ничего ты ему не скажешь и возьмешь собаку, - твердо сказал Этторе.
Она вздохнула и спросила:
- Куда ты сейчас? В кафе?
- Так, пройтись.
Мать сказала:
- С Вандой пойдешь?
- Тебе, я вижу, все известно.
- Ты же знаешь, что меня тебе не обмануть.
- Что ты имеешь против Ванды?
- Ничего. Только несчастная она, что тебя полюбила. Бедная девочка, несчастная. И я, твоя мать, ей это скажу. Несчастная она, что тебя любит. Скажу ей, как только встречу.
- Ах, так она несчастная, что меня любит? Потому что ты, будь ты девушкой, не пошла бы за меня? Да?
- Никогда! - отвечала она, качая головой и грозя ему пальцем.
Он расхохотался и обнял ее за плечи, а она все грозила ему пальцем, тогда он, дурачась, стал гладить ей шею и целовать волосы.
- Так говоришь, не пошла бы? За такого-то мужчину?! Еще как пошла бы, вцепилась бы прямо! Только сама бы ты была свеженькой девчонкой, а не старой каргой, как сейчас.
Он снова наклонился, чтобы поцеловать ей волосы, но она уклонилась, и поцелуй пришелся ей в шею. Она поежилась, потом выпрямилась и тихо произнесла:
- Знал бы ты, как далеко все это уходит с годами!
Немного помолчав, Этторе сказал:
- Ну, я оставляю тебя считать деньги.
Она пожала плечами, а он, уходя, подумал: "Господи, как все хорошо складывается!"
Сначала он решил заглянуть на спортивную площадку. Он шел и думал о Ванде, которая в этот час у себя дома готовилась к встрече с ним. Сколько он ни старался, никак не мог вспомнить, когда это началось, когда он полюбил ее, так же как он не мог бы сказать, откуда берут свое начало корни деревьев на аллее, по которой он шел. Перебирая в памяти события, он невольно останавливался на одном октябрьском вечере в дансинге братьев Норсе, через полгода после окончания войны.
Ванда танцевала блюз "Симфония" с Джорджо, сыном местного богатея, владеющего тремя мельницами, а Этторе наблюдал за ними, опершись о стойку бара. К этому времени он уже трижды обладал Вандой - дважды на берегу реки и один раз на холме. Теперь эти двое танцевали, тесно прижавшись друг к другу, щека к щеке, подбородок Ванды - на плече партнера, при этом видно было, как тело Ванды принимало импульсы, которые ей посылало тело Джорджо, и как ей передавалась его дрожь; глаза Ванды затуманились. Когда танец кончился, Джорджо, отступив на шаг и по-офицерски щелкнув каблуками, наклонился и поцеловал Ванду в голое плечо, у шеи. Ванда улыбнулась.
"Мерзкая шлюха!" - выругался про себя Этторе и пошел приглашать ее на следующий танец. Но танцующие потребовали, чтобы оркестр бисировал; снова заиграли тот же блюз, и Этторе не знал, куда деваться от злости. Чтобы не стоять столбом на краю площадки, не зная, что делать с руками, он вернулся к стойке и заказал еще стакан вина.
Блюз "Симфония" тянулся бесконечно долго, людям нравилось его танцевать, а оркестрантам играть. И Ванда продолжала все так же прижиматься к Джорджо, а под конец он опять поцеловал ее в плечо.
Перед следующим танцем Этторе подошел к Ванде и, как только раздалась музыка, повел ее, танцуя, в угол зала к свободному столику.
- Садись! - приказал он ей. - Ты грязная шлюха!
Она не ответила, лишь незаметно огляделась вокруг, не слышал ли кто.
- Ты грязная шлюха. Что, обиделась? Не понимаешь, почему я это говорю?
- Джорджо… - тихо произнесла она.
- Что у тебя с Джорджо? Уже было что-нибудь?
- Ничего. Ты должен знать, что у меня ничего ни с кем не было никогда.
- А после того?
- Ничего ни с кем.
- Однако Джорджо уже близок к цели, - сказал он. - Очень близок, а?
Ванда открыла было рот, чтобы ответить, но промолчала и стала поводить плечами в такт музыке.
- Перестань или я сейчас схвачу тебя за горло!
Она перестала даже дышать.
- Ты кто? Женщина или сука? Сука. Почему ты переметнулась к Джорджо?
Тогда она ответила:
- Ты не хочешь, чтобы я была твоей навсегда, ведь так? Я думала об этом и решила тебя бросить, прежде чем ты бросишь меня. Ты свое уже получил.
- Почему ты начала со мной первым?
- Ты мне нравился и сейчас нравишься, ты мужчина моего типа. И я отдала тебе то, что тебе причиталось.
Он схватил ее руку и изо всей силы прижал к столу - он видел по дрожащим уголкам губ, что она едва удерживает крик. Потом сказал:
- Я не позволю тебе этого; пока я жив, ты не будешь сукой. Того, что мне причитается, я еще не получил. Это никогда не кончится. Когда ты умрешь, тогда кончится. И мне не надо жениться на тебе, чтобы удержать.
- Нет, - сказала она.
Этторе еще сильнее сжал ей руку, рот у Ванды медленно раскрылся, и из него вырвалось очень долгое и совсем тихое "а-а-а!", как вздох.
- Ты будешь со мной, и нас будет только двое на всем свете. Ты будешь со мной - не важно, по любви или из страха: я могу заставить тебя испытать и то и другое. Будешь со мной и не раскаешься.
Она тихо напомнила:
- Руку, Этторе.
Он слегка приподнял ладонь, но руки ее не выпустил.
- Ты меня любишь? - спросила она.
- Пока ты мне нравишься, только нравишься, я не стану тебе врать. Но если ты останешься со мной, ты не пожалеешь.
Ванда чуть улыбнулась и ответила:
- А под конец окажусь с пустыми руками… - Ее переполняли грусть, нежность и желание жертвовать собою.
У него язык присох к гортани, и, с трудом им ворочая, хриплым голосом он ответил:
- Я - это не пустые руки.
Тогда она сказала:
- Хорошо, давай станцуем этот слоу.