Фараон тоже вышел, но остановился на лестнице и заглянул в открытую дверь гостиницы. Двумя руками он держал рюкзак, свисавший ему до колен.
Пальмо повернул горожанина лицом к часовне и, указав пистолетом на надпись под часами, спросил:
- Ты знаешь французский, скажи, что там написано.
Горожанин прочел, и лицо его стало пепельно-серым.
В этот момент Бьянко вышел из гостиницы и побежал к машине, подталкивая впереди себя Фараона, заставляя его тоже бежать.
Пальмо сел за руль, Фараон с рюкзаком на коленях рядом с ним, а тех троих пихнули на заднее сиденье. Бьянко и Этторе присели на корточки, упершись спинами в переднее сиденье и помахивая пистолетами перед носом трех пленников.
Бьянко оставил открытой дверцу в сторону озера и крикнул Пальмо:
- Давай быстрее!
Резким рывком Пальмо тронул машину.
- Руки на затылок! - приказал Этторе горожанину.
Тот послушался, и тогда Этторе навел пистолет на французов. У них руки были опущены, но, взглянув на горожанина, Они тотчас последовали его примеру.
- Веди машину по самому краю, Пальмо, - приказал Бьянко.
Потом взял коробку с поддельным кокаином и швырнул ее в озеро..
- Прыгай, сволочь! - скомандовал он горожанину.
Весь посерев и стараясь не глядеть в сторону озера, тот взмолился:
- Вели остановить машину. Мы сойдем и ни разу не обернемся. Клянусь тебе!
- Прыгай, сволочь!
- Так мне же тогда конец!
- Конец тебе будет, если ты не прыгнешь! Мне просто жаль пачкать обивку машины.
С переднего сиденья Фараон крикнул:
- Не убивайте их или приканчивайте и меня тоже!
- Молчать! - цыкнул на него Бьянко и повторил свой приказ горожанину..
Горожанин привстал и, согнувшись, стал протискиваться к дверце. Он спотыкался о колени двоих французов, которые, упираясь спинами в сиденья, старались приподняться, чтобы его пропустить. Когда он оказался в дверном проеме, Бьянко толкнул его в спину дулом пистолета. Горожанин вывалился наружу, в машину ворвался только его испуганный крик, резкий и короткий, похожий на крик сокола.
Затем Этторе приказал французам:
- Alez!
Оба француза выпрыгнули из машины без звука, один за другим.
Тогда Этторе закрыл дверцу. Он и Бьянко уселись поудобнее на заднем сиденье вместо тех троих, убрали пистолеты и, отдышавшись, полезли в карман за сигаретами.
Бьянко сказал:
- Они уже теперь на берегу.
- Знаешь, - Бьянко, это первое наше с тобой серьезное дело, которое напомнило мне войну, - сказал Этторе.
Фараон обернулся и посмотрел на них. Растрепанные седые волосы падали ему на глаза, полные слез.
Бьянко сказал ему:
- Вот не думал, что ты такой, Фараон.
Фараон ответил ему бессмысленной улыбкой.
VII
- Ты что натворил? - в упор спросила его. мать в тот январский полдень, не дав ему времени закрыть за собой дверь.
Голос ее звучал не слишком грозно, но от неожиданности он вздрогнул так, будто его спрашивал полицейский или судья.
- А что? - спросил он настороженно.
- Приходила к нам эта девушка, Ванда.
- А!.. Зачем?
- Во что, бы то ни стало хотела тебя видеть, спрашивала, где тебя найти, а я теперь редко знаю, куда ты ходишь. Она так нервничала, что ни минуты не могла стоять на месте. Сказала, что пойдет домой, пообедает, а потом опять будет тебя искать. Что вы с ней наделали, с этой Вандой? Какую-нибудь глупость?
- Никогда мы ничего плохого не делали, - ответил он, но тут же вздрогнул, словно от пощечины.
Его ожгло воспоминание об одной ноябрьской ночи, когда он шел по направлению к окружной дороге, где его ждал. грузовик Бьянко, чтобы отвезти на текстильную фабрику в М., а Ванда вышла ему навстречу из-за угла и повела за руку через линию железной дороги, туда, где начинались поля.
- Ты что, - сказал он, - видишь, кругом снег.
- Ничего, ты подстелить свою куртку, - отвечала она, - и не заставляй себя тащить, Этторе, давай скорее, я удрала из дому, и у меня считанные минуты.
Он полез было за бумажником, но тут же опустил руку, вспомнив, что там не было того, что нужно.
- У меня нет… Я не знал… - пробормотал он.
- Ничего, только будь осторожен.
- Я не могу быть осторожен… как ты говоришь.
Но она продолжала тащить его, заставив пройти несколько шагов до края поля, покрытого снежной пеленой.
Со временем это выветрилось у него из головы, а теперь все, что было в ту ночь, ударило его, словно пощечина.
- Ничего плохого мы не делали, - повторил он, - просто не знаю, что с ней стряслось. Рехнулась она, что ли? Давай, мать, поедим спокойно. После обеда я ее разыщу и узнаю, в своем ли она уме.
Пообедав, он вышел из дома и, несмотря на холод, прошел из конца в конец две улицы, сам толком не зная, почему идет именно этой дорогой. Внезапно на углу Заводской улицы он увидел Ванду, стоявшую на самом ветру и дрожавшую так, что это было видно издалёка.
- Этторе сначала остановился, издали глядя на нее, потом медленно подошел. В глазах у девушки он увидел только страх. И прежде чем он успел открыть рот, она сказала:
- Я беременна… от тебя, Этторе.
- Что ты говоришь, бог мой, - произнес он еле слышно.
Невольно он уставился на ее живот и даже отступил на шаг, пытаясь рассмотреть получше, с трудом удерживаясь, чтобы не расстегнуть на ней пальто, мешавшее ему видеть.
В его взгляде Ванда тоже уловила испуг, и тогда в ее глазах отразился еще больший страх. Этторе смотрел на нее в ужасе, как будто он зажег в глубине ее тела бикфордов шнур и теперь с секунды на секунду ожидал взрыва.
- Что ты скажешь? - еле выговорила она дрожащими губами.
- Ты уверена? - спросил он глухо.
- Доктор так сказал.
Он откашлялся.
- Ты уже была у доктора?
- У меня началась рвота…
Сморщившись от отвращения, Этторе в отчаянии хлопнул себя по бедру и крикнул:
- Зачем ты мне об этом говоришь?!
- Этторе! - воскликнула девушка.
Немного погодя он спросил:
- А что твои?
- Они ничего не знают. Месяца два я еще могу от них скрывать, но не больше. За эти два месяца я должна найти в себе силы утопиться.
- А я на что? - спросил он, не глядя на Ванду.
Она тоже не смотрела на него и в ответ только пожала плечами.
Было очень холодно, с реки и полей дул ледяной ветер.
Он обнял ее за плечи, по-прежнему не глядя в глаза. Оба, по очереди, испускали тяжелые вздохи, как будто нарочно затеяли такую игру.
- Что же мне делать? - спросила она.
- А?
- Что мне делать?
Он не ответил. Она подождала, потом спросила:
- Ты как считаешь?
Он не мог раскрыть рта. Наконец выдавил из себя:
- Это тебе надо решать.
- Я сделаю все, что ты хочешь. Только скажи.
- Я не знаю, что сказать.
- Ну, говори же, Этторе.
- Не знаю, что и сказать…
Тогда она крикнула, чтобы он не подличал.
У Этторе словно темная пелена стояла перед глазами. Наступая на Ванду грудью, он подталкивал ее к дому, пока она не прижалась спиной к стене. При этом он не мог произнести ни слова.
Упершись руками ему в грудь, Ванда умоляла:
- Говори, Этторе, ты же мужчина. Считай, что ты мой хозяин, и решай, что со мной делать. Ведь если бы у тебя испортился мотор, ты бы принял какое-нибудь решение. Скажи, и я тебя послушаюсь. Я сделаю, как ты скажешь.
Он все не отвечал, и тогда она совсем тихо спросила:
- Хочешь, поговорю с каким-нибудь врачом? Только, знаешь, операция стоит очень дорого…
Едва он собрался с духом и выдавил из себя: "Деньги у меня есть, сколько надо", как увидел ужас в ее глазах. Этторе почувствовал комок в горле. Он обнял ее обеими руками и сказал в пушистые волосы:
- Думаешь, я хочу, чтобы ты себя сгубила?
Она попыталась отстраниться, посмотреть ему в глаза, но он лишь крепче прижал ее к себе:
- Стой так: тебе будет теплее.
Ее слезы стекали ему за ворот, и ощущение этой теплой, мгновенно остывавшей влаги как-то ужасно расслабляло его.
- Мне хочется ребеночка! - выдохнула она, наконец, куда-то ему в шею.
- У тебя и будет ребенок. Я тебе его дал… Он твой… будет у тебя ребенок, - говорил он, уткнувшись ей в плечо и не решаясь открыть глаза и увидеть свет.
Она отодвинулась, но не сняла рук с его груди и смотрела на него, беззвучно шевеля губами. И тогда Этторе почувствовал, как внутри у него теплеет. Он распрямился навстречу резкому ветру с реки и теперь боялся только, чтобы это тепло не исчезло и вместо него опять не появился леденящий холод.
- Ну вот мы и договорились, а теперь иди домой. Ты совсем как ледышка.
Она опять испуганно прильнула к нему всем телом и спросила:
- Что мне дома делать?
Он мягко отстранил ее и поднял ей голову, чтобы она посмотрела ему в глаза, теперь они были ясные и твердые, такие же, как "на работе" с Бьянко. Но он хотел только заставить ее слушаться.
Глядя ей в глаза, он сказал:
- Дома ты расскажешь обо всем отцу, матери, братьям…
- Нет, - слабо вскрикнула она.
- Ты им скажешь, ты должна сказать еще днем, потому что вечером я приду к вам.
- Ты с ума сошел, Этторе! Они тебя изобьют, изобьют до смерти!
Но он настаивал:
- Скажешь! Поклянись, что скажешь все!
Она молчала, у нее стучали зубы.
- Сейчас я уйду, - сказал он, - но мне надо быть уверенным, что когда пробьет четыре, они уже будут знать все. Поклянись, что скажешь!
У нее все так же стучали зубы.
- Ты должна сказать. Сказать, а потом стерпеть все, что они тебе за это сделают. Думай о том, что вечером я приду и дам слово жениться на тебе. Думай о вечере, соберись с силами и скажи. Тебе будет трудно только четыре часа, а потом приду я и все самое трудное возьму на себя. Я это сделаю сегодня вечером и буду делать всю жизнь.
Тогда она опустила голову и пообещала:
- Еще не знаю как, но я скажу…
- До четырех.
Он заглянул ей в глаза и продолжал:
- Ты боишься. Боишься до смерти. Боишься, а я не хочу, чтобы ты боялась. Я хочу, чтобы ты им это сказала смело. Покажи, как ты скажешь. Ну, покажи!
Она стала тихонько плакать.
- Пошли! - позвал он и потянул ее за собой. - Пойдем вместе к тебе, и я им все скажу.
Она вырвалась и быстро стала на прежнее место.
- Они изобьют тебя до смерти. Убьют!
Он подошел и опять обнял ее.
- Не убьют. Изобьют до полусмерти, но не убьют. И я не позволю им тебя запугивать!
Тогда Ванда повторила:
- Хорошо. Я скажу. Когда услышишь, что бьет четыре, считай, что они уже все знают.
- Может, тебе нужны деньги?
- Я не смею…
- Ванда, ради бога, не своди меня с ума этими глупостями!
- Тогда дай мне тысячу или полторы. Я куплю эластичный пояс.
Этторе дал ей деньги, и она, пятясь, стала потихоньку отходить от него. Он остался стоять на прежнем, месте и, не спуская с нее глаз, через каждые три ее шага повторял:
- Скажи им все. И не бойся. А ты боишься. Боишься.
Потом подбежал к ней, обнял.
- Ты боишься. Я не хочу, чтобы ты боялась. Ты - моя жена, и я хочу, чтобы ты никогда никого не боялась. А, черт, я сам чуть не реву. Я готов поубивать всех твоих из-за того, что ты их боишься!
Она взволнованно проговорила:
- Я им скажу. Боюсь ужасно, но все равно я довольна. Для отца и матери главное, что ты станешь моим мужем, и я так счастлива, что, конечно, должна немного за это поплатиться.
Он повторил:
- Скажи им. Я приду в восемь. Вы поужинаете к восьми?
Она кивнула.
Они никак не могли разнять руки, сжимая их до боли. Наконец рывком разъединились и пошли в разные стороны.
Этторе бродил по городу и ждал, когда пробьет четыре, а перед глазами у него все время маячили кулаки шорника и двух его сыновей. Он уговаривал себя думать только о Ванде и о том, что ей придется вытерпеть, прежде чем появится он и возьмет всю тяжесть вины на себя, но никак не мог отвязаться от мысли об ожидающих его кулаках.
Когда, наконец, пробило четыре, он оказался в биллиардной "Коммерческого кафе". Вынув изо рта сигарету, он смотрел отрешенным взглядом куда-то поверх людей. Потом подумал, что шорник и его сыновья, взбешенные и жаждущие мести, могут бросить работу и начать искать его по всему городу. Плохо будет, если они найдут его сейчас: он еще не готов к этой встрече. Но будет готов к восьми.
Оставалось еще четыре часа. Этторе пошел к реке и просидел, погруженный в свои мысли на берегу, пока не стемнело.
К своему дому он подходил, как во время войны к незнакомому населенному пункту, когда неизвестно, кто тебя там встретит - свои или враги. Осторожно, из-за угла, бросил взгляд на мастерскую отца- она была уже закрыта; потом поднялся по лестнице и прошел по коридору, прислушиваясь, нет ли в доме кого-нибудь, кроме отца и матери.
Он вошел в кухню и увидел накрытый стол. Отец, ожидая, пока мать подаст ужин, гладил собаку.
- Видал ее? - сразу же спросила мать, стоявшая у плиты.
- Нет, - ответил Этторе. Он еще не был готов к разговору, он все им расскажет минут через двадцать, через полчаса, ему, как и Ванде, нужно сделать это. Он поговорит с родителями после ужина. А то никто и есть не станет.
И после ужина, когда мать собиралась убирать со стола, Этторе. начал разговор. Он увидел, как при первых же его словах мать, стала безмолвно опускаться на стул. Он говорил медленно, запинаясь, будто слова застревали у него в горле. Совсем как у тех троих, которым пришлось, прыгать в горное озеро.
Отец сидел, опустив глаза, и, казалось, внимательно рассматривал крошки хлеба около своей тарелки.
А мать принялась кричать:
- Ты рехнулся, рехнулся! Скотина! Негодяй!
И кричала, пока отец не стукнул кулаком по столу и не гаркнул;
- Перестань орать, ведьма! Хочешь, чтобы весь дом знал о наших веселых делах?!
- Ну говори ты, - не унималась мать, - скажи, какую подлости он сделал, скажи ему!
Но отец ничего больше не сказал.
Тогда мать, вся дрожа, опустила глаза в тарелку и тихо проговорила:
- Ты мог бы вспомнить о нас, стариках, прежде чем надумал делать детей…
- Ничего я не "надумал"! - закричал Этторе. - Для меня это был удар, несчастье! Понятно тебе? А ты говоришь "надумал"! - И он продолжал уже более спокойно: - Это ничего не меняет. Когда мы с Вандой поженимся и у меня будет своя семья, я буду относиться к вам по-прежнему.
Но мать покачала головой. Она горько улыбнулась и сказала:
- Когда рядом появляются новые люди, стариков быстро забывают. Сам увидишь: с новой семьей у тебя будет столько забот и хлопот, что некогда будет и подумать о родителях. И настанет день, когда ты решишь, что лучше всего поместить их в богадельню.
- Перестань! - заорал Этторе. - Не смей говорить о богадельне, ты сама знаешь, что это неправда, я лучше подохну, чем допущу, чтобы вы пошли в богадельню! - Он вскочил со стула и уже готов был крикнуть ей в лицо: "Да у меня три миллиона, три миллиона, знаешь, что это такое - три миллиона?" - но вместо этого прикусил губу и упал на стул.
У отца налилось кровью лицо, и он тоже начал кричать:
- А меня ты уже совсем ни во что не ставишь? Я заботился о тебе, когда твоего сына еще не было на свете, позабочусь и тогда, когда он будет далеко от нас. Я еще, кажется, мужчина и до сих пор обеспечивал тебя всем, чем полагается!
Собака бросилась наутек, забилась в самый дальний угол, за плиту, и, преданно глядя оттуда на хозяев, дружелюбно помахивала хвостом, как бы прося их больше не пугать ее.
Мать все еще качала головой и так же горестно улыбалась, но теперь помалкивала.
Тогда Этторе встал.
- Ты куда? - спросил отец.
- К ней домой. Меня ждут к восьми.
Отец часто заморгал, испугавшись за сына, но промолчал - только поежился на стуле, отчего тот жалобно скрипнул.
Этторе взглянул на мать, она теперь стояла отвернувшись, плечи и склоненная голова были неподвижны.
Он пошел в свою комнату.
С минуту прислушивался, не говорят ли между собою отец и мать, но те молчали. Взглянув на тюфяк, под которым прятал свой пистолет, он подумал, что никогда еще с окончания войны ему так не было нужно оружие, и все же на этот раз он не мог взять его с собой.
Этторе подошел к зеркалу, причесал волосы и, посмотрев на свое лицо, подумал о том, каким оно станет через полчаса или час. "Я - мужчина!" - сказал он себе, отходя от зеркала.
Он вернулся на кухню и остановился посредине. Мать стояла все в той же позе - видимо, даже не шевельнулась. Отец поглаживал собаку, которая положила передние лапы ему на колени, но взгляд у него при этом был отсутствующий. Когда вошел Этторе, он перевел глаза на его ноги.
Этторе вздохнул, сделал шаг-другой к выходу, и тогда отец отстранил собаку, поднялся и потянулся за пиджаком, висевшим на спинке стула.
- Я тоже пойду.
- Никуда ты не пойдешь! - громко сказал Этторе.
Отец взялся за кепку.
Этторе продолжал:
- Я не хочу, чтобы ты шел. Я - мужчина, отвечать мне, и я хочу все уладить сам, как положено мужчине.
- Я пойду тоже, не хочу, чтобы они с тобой что-нибудь сделали.
- Ничего они со мной не сделают.
- У них в доме трое мужчин, и все трое здоровые как быки. Я пойду с тобой - ведь я тебе отец.
Этторе отступил от двери.
- Если ты пойдешь, я останусь дома.
Тогда мать, словно проснувшись, подняла голову.
- Пусть и отец идет, не давайте им мучить эту бедную, несчастную девочку, - напутствовала она их, в то время как отец, взяв сына за плечо, подталкивал его к двери.
Они вышли на улицу вместе, и отец все не снимал руки с его плеча. Этторе думал: "Я должен прийти туда один, от отца я сейчас избавлюсь. Хорош я буду, если приду к ним с папочкой! Никогда в жизни я не смогу больше почувствовать себя мужчиной!"
Отец шел в ногу с ним, они шагали, по-солдатски топая по камням и по льду.
Наконец, Этторе сказал:
- Смотри, какой холодище, тебе лучше вернуться домой.
Отец молчал, но ни на шаг не отставал от сына.
На углу Вандиного дома Этторе остановился. Стал перед отцом и сказал:
- Пришли. Теперь ты иди в кафе "Джорис". Возьми чего-нибудь горячего и жди меня. Я потом за тобой зайду.
- Я пойду с тобой.
- Оставь меня одного, дай мне сделать все, как положено мужчине.
- Я пойду тоже, я не хочу, чтобы они тебя искалечили, ведь их трое против тебя одного. А ты мне как-никак сын!
- Тогда я не пойду. Лучше обману Ванду. Пойми же, отец, я хочу выглядеть мужчиной. Разве ты растил меня не для того, чтобы я стал мужчиной? Они увидят, что я пришел один, увидят, что я не струсил, и поймут, что я, в общем-то, не хотел делать подлости. Понимаешь? Ты согласен со мной? Иди и жди меня в кафе "Джорис".
Отец подумал и ответил:
- Иди один. Я буду ждать тебя здесь, не двинусь с места. Но дай мне знать, если они набросятся на тебя втроем. Ну, иди и будь мужчиной!