Этторе прошел по темному коридору и потом оглянулся - посмотреть, где отец. Тот стоял в проеме двери, ведущей в коридор, и фигура его резко выделялась на фоне снега, освещенного уличным фонарем.
К двери шорника Этторе подошел - сам того не замечая - на цыпочках, бесшумно.
Дверь была закрыта неплотно, из щели проникал луч желтого света, - достаточно толкнуть ее, и она откроется. Глубоко вздохнув, Этторе переступил порог.
В кухне было тепло и светло. Около плиты, в задумчивой позе, сложив руки на животе, одиноко сидела мать Ванды. Он не сразу ее увидел, с интересом разглядывая дом, где жила Ванда. Осмотрел стены, даже потолок и только после этого заметил старуху. Она уже увидела его и, когда он на нее взглянул, слабым голосом позвала: "Эмилио!" Затем поспешно, чуть не бегом, бросилась к двери в комнату и исчезла за ней.
"Ванда сказала", - подумал он. Подошел к входной двери, запер ее на ключ и вернулся на середину кухни.
Он не знал, куда девать руки. Наверху послышался слабый шум - наверное, скрипнули половицы; он подумал, что это ходит Ванда, запертая в своей комнате, и уже был готов тихонько ее окликнуть.
Но в этот момент вошел отец девушки, за ним два ее брата, а позади всех - мать. Все трое мужчин были в длинных кожаных фартуках, как того требовало их ремесло.
Этторе пожелал доброго вечера старику и сказал: "Чао, Терезио, чао, Франческо!" - парням.
Никто ему не ответил. Парни прислонились к стене и стояли, опустив могучие руки.
Старик шел прямо на Этторе. Тот заставил себя не глядеть на его руки; смотреть ему в глаза он не мог и потому смотрел на губы, но понять ничего не сумел: они были до половины прикрыты нависшими седыми усами.
Когда старик был на расстоянии шага от него, он взглянул ему в глаза и потому увидел только взметнувшуюся слева черную тень от большой руки, ударившей его по лицу. На какую-то долю секунды раньше, чем эта рука опустилась на его щеку, он успел закрыть глаза; раздалась пощечина, и черноту в его глазах сменил желтый свет. Он покачнулся, как ванька-встанька, но на ногах удержался. И первой же его мыслью было: "Я не упал!". Щека у него пылала, но он не поднял руки.
Старик отступил на два шага и теперь смотрел на него молча, как все остальные. Было очень тихо, по крайней мере так казалось Этторе, потому что в ушах у него стоял звон.
Но вот мать Ванды прижала к груди обе руки и начала причитать на одной ноте:
- Бедная наша Ванда, бедная наша Ванда, бедная наша Ванда, бедная наша…
- Ванда, кажется, не умерла, чтобы по ней причитать! - прервал ее Этторе.
Младший из братьев, Франческо, зарычал, бросился на Этторе с кулаками. Тот не уклонился, но Франческо все равно промахнулся, и его кулак только слегка задел Этторе по скуле и скользнул по плечу. Франческо взревел еще яростней и, развернувшись, ударил Этторе в правый бок. Этторе раскрыл рот, чтобы крикнуть, но у него перехватило дыхание.
Во входную дверь кто-то постучал. Этторе услышал стук, сделал усилие и, глотнув воздуха, сказал:
- Не открывайте, это мой отец!
Никто на кухне не шевельнулся, и отец начал стучать еще сильнее.
- Все в порядке! - крикнул тогда ему Этторе. - Мы разговариваем. Иди в кафе и жди меня!
Он сказал это громко, и отец перестал стучать.
В этот момент в кухню вошла младшая сестра Ванды, Терезио крикнул, чтобы она убиралась, а мать добавила:
- Уйди, бесстыдница, вместо того чтобы быть все время с сестрой, ты оставляла их одних.
- Я не думала, что они делают что-нибудь плохое! - всхлипнула девушка.
Тут лицо Терезио покрылось красными пятнами, он решительно шагнул к Этторе, смерил его взглядом с головы до ног и изо всей силы ударил кулаком в лицо. Тот отлетел назад, ударился спиной об угол стола и упал. Поднялся на ноги, втянул в себя воздух сквозь зубы и сказал:
- Вы, конечно, в своем праве, но теперь - хватит. Давайте поговорим. Я пришел дать вам слово, что беру за себя Ванду. Вам я сообщаю это сейчас, а ей сказал еще в ноябре. Значит, дело только за вашим согласием. Потом вы дадите мне уйти.
Как бы подсказывая отцу, что делать дальше, Терезио сказал:
- Меньше всего на свете мы хотели бы принять в свою семью такого типа, как ты.
Отец подхватил:
- Мы мечтали совсем о другом муже для Ванды, считали, что она заслуживает не такого, как ты. Но все мы в ней ошиблись. И теперь нам остается только примириться с тобой, какой ты ни есть. Пусть Ванда выходит за того, кого заслужила…
Мать сказала:
- Теперь Ванда не может выйти ни за кого другого. Появись какой ни на есть хороший парень, я сама укажу ему от ворот поворот.
- Когда ты женишься? - спросил старик.
- Будущей осенью.
Мать в испуге прикрыла рот ладонью.
- Но к осени… ребеночек… Ванда уже принесет его в подоле.
- Ты женишься гораздо раньше, - заявил старик.
- Еще в этом месяце! - подтвердил Терезио.
Этторе отрицательно покачал головой. Терезио выругался и выставил вперед кулак.
- Почему? - спросил старик.
- Раньше осени я не могу жениться, нет у меня такой возможности. Но если вам зазорно держать Ванду в своем доме - только скажите! Я хоть сейчас отведу ее домой к своей матери. Будет жить у нас, но до осени не станет моей женой… Говорите теперь вы!
Франческо вдруг принялся испускать вопли и рыдать. Согнувшись вдвое и засунув пальцы в рот, он раскачивался из стороны в сторону, всхлипывал и причитал:
- Не хочу, чтобы Ванда от нас уходила, чтобы она нас оставила, плевать нам на людей!.. Мы набьем морду каждому, кто скажет о ней плохое, только не надо, чтобы моя сестренка уходила от нас!
Так же внезапно он умолк и стоял теперь с открытым ртом; пальцы у него были мокрые от слюны, волосы упали на глаза, теперь он был похож на слабоумного. Старший брат подошел и похлопал его своей ручищей по спине.
- Можно мне ее видеть? - спросил после паузы Этторе.
- Нет! - крикнул старик.
- Вы избили ее, поэтому не хотите мне ее показывать? - Этторе немного шепелявил из-за того, что один из передних зубов у него качался.
Франческо опять начал кричать и плакать.
- Не-е-т! Мы не били ее, ничего ей не сделали… Мы пальцем ее не тронули… у нас вся кровь от сердца отхлынула, когда она нам сказала…
Он снова вскрикнул, но тут мать подбежала к нему и, прижав его голову к своей груди, заставила замолчать.
Старик сказал:
- Не думай, будто теперь, когда нам пришлось принять такое решение, ты сможешь приходить к нам, когда вздумается. Ванду ты будешь видеть раз в неделю, по воскресеньям, здесь, в моем доме, в присутствии матери и не больше часа.
- Не согласен, - твердо ответил Этторе, - я так не могу, я слишком привык к Ванде.
- Ты не имеешь права так говорить! - закричал старик. - Женишься, тогда я тебе ничего не скажу. Но раз ты сам отложил свадьбу до осени, то до осени нет у тебя никаких на нее прав!
Этторе опустил голову.
Отец ждал его около дома. Он поспешил навстречу сыну, чтобы взглянуть на его лицо, прежде чем тот выйдет из круга света от уличного фонаря.
Этторе беззвучно засмеялся и, не останавливаясь, потащил за собой отца подальше от света.
- Отец!
- Ну?
- Считай, что Ванда - твоя невестка!
VIII
В воскресенье Этторе вместе с Бьянко и Пальмо пришлось ехать в Вальдивиллу, где открывали мемориальный обелиск партизанам, павшим в бою у этого селения.
Если бы он смог провести время с Вандой, он, конечно, не потратил бы так воскресный день, но Ванда была под надзором родичей, и утро в городе не сулило ему ничего интересного. Правда, светило солнце, но в горах солнце еще прекраснее, к тому же везли на автобусе бесплатно.
Однако в дороге Этторе пожалел, что поехал: он очень страдал от тряски, да к тому же ему пришлось слушать болтовню Пальмо, который громко излагал присутствующим подробности сражения у Вальдивиллы и обещал на месте повторить все снова и точно указать, где именно погиб каждый партизан.
Когда они вышли из машины, в ушах у Этторе шумело, но благодаря горному воздуху это ощущение скоро прошло, и он с удовольствием выкурил сигарету. Этторе огляделся вокруг, но возвращение на места боев не произвело на него никакого впечатления. Если бы он сделал над собой усилие, он мог бы представить себе на гребне одного из холмов человека в странной форме, с автоматом под мышкой, очень похожего на него самого, но все же это был кто-то другой, а Этторе сейчас мало интересовали другие.
Он посмотрел на Бьянко и Пальмо. Видно было, что этих двоих встреча на холмах с прошлым не оставила равнодушными, они, как дети, перебегали с места на место, показывали на что-то пальцами, глаза у них сделались узкими и блестящими, и Этторе мог прочесть в них твердую уверенность в том, что тогда были счастливые времена и что судьба будет несправедлива, если не предоставит им возможность еще раз пережить нечто подобное. Этторе поразило это различие между ним и двумя его товарищами, и он недоумевал, как это они не изменились с тех пор, тогда как сам он настолько изменился, что не мог себя узнать. Сначала он сказал себе: это, наверное, потому, что они не были настоящими партизанами, не отдавали себя борьбе беззаветно и полностью, до последней капли, но это никак не подходило к Бьянко; и тогда, передумав, он решил: причина в том, что после войны в их жизни не было такого человека, случая или события, которые поставили бы на прошлом крест. У него же была Ванда.
Между тем Пальмо восстанавливал картину боя перед Бьянко и многими другими, присоединившимися к ним.
- В тот проклятый день мы шли этой самой дорогой, - рассказывал он, усиленно помогая себе жестами, - шли, чтобы устроить засаду республиканцам, а на деле они устроили ее нам, да-да, первые залпы дали они, вон из-за того поворота. Я вместе с двумя партизанами шел впереди нашей колонны. Этих двоих пулеметы скосили сразу, а я каким-то чудом остался невредим, спрыгнул с дороги и спрятался здесь, рядом, под этим вот откосом, там было что-то вроде водостока. Водосток-то, наверно, остался, сейчас я вам его покажу. - И Пальмо отправился на поиски водосточной канавы, а за ним Бьянко и все остальные.
Этторе пошел по направлению к гребню холма. Там, скорее всего, и был установлен обелиск, потому что наверху собралась толпа, как бывает при больших уличных авариях. Ему интересно было посмотреть на это сооружение, он слышал разговоры о нем, но не представлял себе, как оно выглядит. Дойдя до гребня, он сразу его увидел. Это было нечто вроде огромного придорожного столба, установленного как раз на краю шоссе и испещренного черными надписями, - только обозначены там были не километры и не название ближайшего населенного пункта, а имена погибших и дата сражения. Этторе знал, что убитые похоронены в другом месте, и все же у него было такое ощущение, будто они замурованы в этом гигантском подобии придорожного столба, и потому он внимательно, не отрывая глаз, смотрел на него. Смотрел и говорил про себя: "Как же вы ошиблись, ребята. Я ненавижу себя, я готов изо всей силы трахнуть себя по башке, как только подумаю, что и я столько раз рисковал совершить ту же ошибку". Его вдруг охватила дрожь - ощущение смертельной опасности было настолько реальным, что страх как бы перевоплотился в агонию, а под ногами, казалось, вдруг разверзлась земля, чтобы поглотить его труп.
Когда он пришел в себя, он услышал голос, несшийся с вершины холма. Выступал представитель Комитета освобождения. "Я не верю ничему из того, что эти люди говорят в таких случаях, и я вовсе не хочу его слушать. Есть только один человек, которого я хочу слушать, - это я сам. И есть только один урок, которого я не должен забывать. Я презираю себя за то, что, хорошо его усвоив однажды, теперь опять о нем забыл. Не угодить на тот свет. Ни за что. Не угодить на тот свет и не попасть в тюрьму".
Он спустился с холма туда, где не слышно было голоса представителя Комитета; ему теперь больше всего хотелось поскорее вернуться в город, там он сделал бы кое-что очень важное - правда, не сейчас, не сразу, но уже одно возвращение в город успокоило бы его.
Он осуществил задуманное несколько дней спустя. На улице уже появились первые продавцы мороженого, а они, трое, все сидели, запершись в биллиардной "Коммерческого кафе".
Этторе смотрел на Бьянко и видел его глубоко запавшие блестящие глаза и подернутое желтизной лицо. Пальмо гонял по биллиардному полю шары. Держа кий одной рукой, он пытался толкнуть сразу два шара так, чтобы они, ударившись о борта, один за другим упали в лузу. Бьянко велел ему кончать эту возню и подойти к нему.
- Сначала у нас будет дельце на автостраде, а потом устроим соревнование по боксу, - сказал Бьянко.
- В устройстве соревнования, - заявил Этторе, - я готов принять участие. Могу внести пятьдесят тысяч лир.
Бьянко посмотрел ему в лицо.
- Имей в виду, кто не выйдет на автостраду, тот не допускается к соревнованию.
Тогда Этторе, внимательно рассматривая складку на брюках, сделал жест, означающий "аминь!".
Бьянко подошел к нему поближе и спросил, почему он не хочет выходить на автостраду.
- Ты боишься?
- Боишься? - повторил Пальмо.
Этторе покачал головой:
- Я получил предупреждение.
Он увидел, что Пальмо ничего не понял. Тот спросил, нахмурившись, думая, что здесь и вправду замешаны какие-то люди.
- Какое предупреждение?
- Внутри у меня прозвенел звонок, - ответил Этторе, но Пальмо по-прежнему явно не понимал, в чем дело.
Тогда Этторе, повернувшись к нему всем корпусом, спросил:
- Когда ты держишь пари на спортплощадке и выигрываешь, с тобой не бывает, что какой-то внутренний голос вдруг советует тебе прекратить игру?
Пальмо ответил, что с ним такого не бывает.
- Потому ты всегда и проигрываешь.
- Послушай, - сказал Бьянко, и Этторе повернулся к нему. - Итак, ты отказываешься?
- Да. Я не могу иначе, понимаешь?
- Отказываешься от работы на автостраде или вообще?
- От всего, что в этом роде.
- Значит, вообще от всего.
- Тебе лучше знать, Бьянко.
- Я почти точно знаю, сколько ты сумел отложить. И скажу, что тебе мало нужно.
Этторе открыл было рот, чтобы ответить, но Бьянко отошел от него со словами:
- Хватит, не будем тратить слов, ты со мной не венчан и, если хочешь уйти, - уходи. - Он принялся расхаживать между двумя биллиардными столами. - Такого, как ты, я всегда найду.
Этторе улыбнулся.
- Конечно, ты найдешь такого, как я, и очень скоро, так что тебе даже не придется откладывать дело на автостраде.
Он смотрел на Бьянко, который расхаживал перед ним взад и вперед, и видел, что лицо его с каждым разом становится все мрачнее, и Этторе подумал: "Он не знает, куда сунуться, чтобы найти такого, как я". Теперь он нисколько не удивился бы, если бы Бьянко перестал быть Бьянко, изменил бы своей обычной непреклонности и начал уговаривать его, как будто он, Этторе, был капризной девицей, а Бьянко- терпеливым влюбленным. Но и в этом случае Бьянко ничего бы не добился. Этторе был спокоен: он сам никогда не думал, что в подобный момент сможет вести себя так уверенно, он чувствовал себя вдвое сильнее Бьянко: ему, например, - было- просто смешно видеть, как тот ломает себе голову, стараясь разгадать причину выхода Этторе из игры. Бьянко никак не мог бы догадаться, что всё дело в Ванде, в ней самой и в ребенке, которого она ждет, и когда Этторе думал об этом, ему уже хотелось не смеяться, а наоборот, стиснуть зубы от сладостной боли, от того, что он чувствовал, как сердце его сжимает, словно мячик, крохотная детская ручонка.
Пальмо, выпятив нижнюю губу, бросал на Этторе косые взгляды и явно злился на него за то, что тот ставит Бьянко в затруднительное положение.
Бьянко уселся на борт биллиарда и спросил:
- А что ты станешь делать после того, как уйдешь от меня?
- Сейчас я ищу, - ответил Этторе, - ищу, что мне подойдет или хотя бы не будет претить, но что-то такое, чем я смогу заниматься постоянно.
- Так ты еще ничего не нашел?
- Нет.
- Тогда почему бы тебе не остаться у меня, пока ты будешь подбирать работу?
Этторе сделал отрицательный жест.
- А чем ты будешь заниматься, пока ищешь? Ничем? И вместо того чтобы ничего не делать, не можешь еще немного поработать со мной?
- Я буду водить грузовики, - отвечал Этторе, - железные дороги до сих пор разбиты, и быть шофером - все еще хорошая профессия. У тебя, Бьянко, есть грузовики на приколе, из трофейных. Прошу тебя, дай мне один напрокат.
Бьянко подумал, потом сказал:
- Ну что ж, ты человек, которому можно доверить грузовик.
- Значит, дашь?