04
"Нет следа сокола в небе.
Только красное под его гнездом
И перо голубки в ладонях ветра".
Jenny
Высокая дверь закрылась за спиной, и Женни вздохнула с облегчением. Ей нравилась атмосфера таинственности и запустения. Но сейчас она радовалась свежему воздуху. И все-таки она получит эту работу! Девушка поправила волосы, перешла улицу и вдруг заметила мужчину лет сорока. Он торопился, почти бежал, оглядываясь по сторонам. Наконец увидел Женни, улыбнулся и подошел к ней, вытирая пот со лба.
- Женни Герц?
- Да! - подняла она брови.
- Курт Теллхейм, - представился он. - Извините за опоздание. Сколько раз жена говорила, что нужно пользоваться лестницами. Первый раз в жизни застрял в лифте. Хорошо еще, что ремонтники были более чем оперативны. Я опоздал всего на десять минут.
- Десять минут? - растерянно переспросила его Женни.
- Да, - кивнул человек, взглянув на часы. - Сейчас десять минут девятого. Но мы можем приступить к собеседованию немедленно. Рекомендации у вас с собой? Или пройдем в здание?
- Вы директор архива? - не поняла Женни. - Я только что была там!
- Этого не может быть! - удивился человек. - О чем вы говорите? Вы не могли там быть. В архиве никого нет. Дверь заперта. Вот ключ.
Человек достал из кармана и показал ей большой резной ключ. Бронзовое плетение на его ушках изображало человека с молотом.
- Вы слышите меня, Женни?
Он требовательно посмотрел ей в глаза.
Девушка вздрогнула. Теперь черный дом казался ей больше и массивнее офисных зданий. Он словно вырастал из земли. Раздвигал их, как расталкивает черный гриб пожухлую листву.
- Господин Теллхейм, - она скривилась от боли, сжала ладонями виски. - Вам не кажется, будто что-то розовое мелькает в окне второго яруса?
- Нет, - ответил человек, не оборачиваясь.
2004 год
Осень в июне
Если в нашем доме случится полтергейст, я не стану приглашать священника или медиума. Дочь не даст меня в обиду. Она смотрит фильмы ужасов и хорошо знает, как надо вести себя в подобных случаях. Не всерьез Машка объясняет это странное увлечение необходимостью подготовиться к взрослой жизни. Она - наивный человек. Жизнь пока еще смотрит на Машку с улыбкой. Но всякая улыбка рано или поздно превращается в гримасу. Поэтому защитить дочь пытаюсь я сам. Хотя иногда задумываюсь над тем, что не смог бы защитить и себя.
Хмурясь или посмеиваясь, жизнь продолжается. Полтергейст, как и все необычное, обходит наш дом стороной. Машка жалуется, что не может найти применения способностям и накопленным знаниям. Я успокаиваю ее тем, что в наше время она может не бояться инквизиции. Машка интересуется, не было ли у нее в роду ведьм. Хочу ответить, что были, но молчу. Не могу говорить плохо о женщине, увлеченность которой когда-то перепутал с любовью. К тому же многие ее жесты, привычки и черты отразились в Машке как в зеркале.
Бывшая жена говорит, что только странной привязанностью дочери к экранной мерзости можно объяснить её чувства к собственному отцу. Думаю, в этих словах - не вся правда. Девочку часто пугали, что папа заберет дочку к себе. И ей этого наконец захотелось.
Когда Машке бывает по-настоящему страшно, она мысленно расширяет границы экрана и представляет съемочную труппу во главе с сидящим в шезлонге режиссером. С суетящимися осветителями и ассистентами. Когда это не помогает, она выключает звук. Выключенный звук телевизора в те вечера, когда Машка остается дома, означает две вещи. Первое, что фильм по-настоящему страшен. Второе, весь ужас заключен в звуке. Самое страшное - это звук. Когда Машка была маленькой, иногда она просыпалась среди ночи, зажимала уши и с ужасом смотрела куда-то в угол, требуя: - Тише, тише, тише!
Теперь это, кажется, прошло.
Звук одиночества состоит из тиканья часов, шипящего телевизора, капающей воды в ванной и шума за окном. Иногда он дополняется собственными шагами и становится невыносимым.
Будучи маленьким мальчиком, я говорил, что из всех времен года больше всего люблю осень. Я лукавил. Где-то вычитал, что осень любил Пушкин. Со временем оказалось, что он был прав. Теперь я люблю осень самостоятельно. В любое время года. И в начале июня тоже.
Вторник - не самый тяжелый день. Вчера шел дождь, сегодня сырость медленно испаряется, насыщая воздух влагой. Я выруливаю со стоянки и включаю музыку. Звучит песня, которую композитор написал в перерывах между редкими вдохновениями. Жизнь идет, надо что-то писать, ждут поклонники, ждет жена-певичка, в спину дышат молодые и голодные конкуренты, и он пишет. Блестящая профессиональная пустота. И незачем обижаться на бывшего кумира, мы все живет также.
Останавливаюсь в пробке у городского рынка. Три минуты никого не устроят. Объездная дорога разбита, машину жалко. Лучше постоять. Тем более следующая песня на кассете лучше. Нащупываю в кармане мобильник, удовлетворенно отмечаю - три елочки из шести. Вполне приемлемая связь. Если она захочет сейчас позвонить мне, это вполне может получиться.
Любовь, это сахар в руках идущего под дождем. И вот уже облизываешь липкие пальцы, пытаясь запомнить ее вкус.
Машка - чувствительное существо. Иногда мне кажется, что она читает мысли. Однажды сказала, что благодаря нашему разводу с матерью, избежала участи быть влюбленной в меня как в мужчину. Поэтому, во-первых, не приобрела комплексов зависимости от сильного пола. Во-вторых, наши отношения не отягощены детством, и она чувствует во мне по-настоящему близкого человека. Я ответил, что ее детства не хватает мне. Машка нахмурилась, смешно почесала кончик носа и попросила рассказать о Ней.
- О ком? - переспросил я.
- О Ней, - повторила Машка. Именно так она и сказала. С большой буквы. - О той, от которой ты ждешь звонка последние месяцы.
- С чего ты взяла? - постарался я удивиться.
- Я тебя умоляю!
Она сказала это ее словами и с ее интонацией!
- Мы же договорились - не врать! У тебя на мобильнике вверху списка всегда номер, по которому ты не звонишь. Да и обращаешься ты с телефоном как с живым существом. Подобное сочетание может быть связано только с женщиной. Хочешь, я позвоню ей?
- Нет!
Вырвалось…
- Папка. Скажи. Хорошо иметь взрослую и умную дочь? - спросила Машка, обнимая меня. - Самое удивительное, что я, оказывается, ревную! Нет, ты представляешь?
Второй день в отпуске и опять еду на работу. Превращаюсь в механическое существо. Вчера шеф вздохнул, приблизился и внятно сказал в ухо: "Ты в отпуске, понял? Не делай из меня монстра. Чтоб я на тебя больше не натыкался. Увидимся через месяц." Честно говоря, я здорово смягчил его слова. Шеф не мастер парламентских выражений. Я что-то буркнул в ответ, поднялся в офис, пошелестел бумагами и уехал. День оказался скомканным. И вот, пожалуйста. Опять еду на работу. Точнее стою в пробке. Впереди замер маленький грузовичок. Тент поднят, и я вижу в кузове мужчину в камуфляжной форме. Он примерно моего возраста, то есть находится в середине жизни. Неужели я выгляжу так же? Обвислые щеки и пустые глаза, которыми он смотрит сквозь меня.
Телефон наконец звонит. Я судорожно подхватываю его с сиденья и почти кричу в трубку: "Да, да! Я слушаю!" Из атмосферного потрескивания пробивается голос нашего снабженца: "Алло? Сергеевич? Мне нужна машина на завтра." "Нет!" - злорадно сообщаю ему. "Что нет? - удивляется снабженец. - Машины нет?". Я нажимаю отбой.
Пробка рассасывается. "Газель" трогается. Голова мужчины качается, он инстинктивно хватается руками за скамью и прижимается спиной к кабине. Он похож на несчастных коров, которых иногда везут по этой дороге на мясокомбинат. Мужчина открывает коричневую кобуру, поднимает черный пистолет, гладит его левой рукой, снимает с предохранителя, приставляет к виску и стреляет. Голова дергается влево, что-то черное вылетает на полог тента, в секунду человек превращается в нескладную тряпичную куклу и мешком валится на пол кузова. Больше я его не вижу.
Сзади раздраженно сигналит серебристый "немец". Я вытираю о чехол сиденья вспотевшие ладони и обгоняю "Газель" у светофора. Останавливаюсь. Водитель поглядывает на "красный" и одновременно пытается разглядеть в зеркалах задние колеса машины. Он слышал выстрел. Рядом с ним сидит миловидная женщина, которая, улыбаясь и жестикулируя, что-то рассказывает. Зажигается "зеленый". Мы трогаемся. "Газель" останавливается у супермаркета. Я встаю в десяти метрах впереди и гляжу назад. Женщина расплачивается с водителем, еще раз улыбается, выходит из машины, открывает зонт и спешит под дождем в сторону магазина. Когда проходит рядом, я ловлю ее случайный взгляд и понимаю, - она знает, что случилось в кузове.
"Она знает, что случилось в кузове", - повторяю я про себя. Водитель медленно вылезает из кабины, засовывает в карман сложенную купюру, несколько раз ударяет ладонью по тенту, говорит что-то и идет к заднему борту.
Он замер, увидев труп. Ухватившись рукой за металлическую скобу на заднем борте, он с ужасом смотрел на лежащее ничком тело, на растекающуюся лужей кровь, на пятно на внутренней стороне тента. Капли пота блеснули на его лбу. Наверное, ему хотелось крикнуть, оглянуться и позвать кого-то, но шея одеревенела.
Я нашел женщину в продовольственном отделе. Она катила перед собой тележку, снимала с полок пакеты и коробочки, придирчиво рассматривала и укладывала в корзину. Я шел сзади и пытался заметить необычное в ее поведении. Она обернулась возле кассы. Спросила без тени раздражения:
- Что вы хотите?
- Извините, - промямлил я, почувствовав неловкость. Это была обычная женщина. Она пожала плечами. Расплатилась. Я вышел на улицу. Дождь заставил натянуть на голову воротник, я добежал до машины, прыгнул в салон. Она стояла на обочине. Наклонилась, заглянула внутрь.
- Опять вы?
- Куда?
- В центр.
- Садитесь.
Вместе с ней в салоне появился тонкий запах духов. Похожий на Машкин.
- "Лу-лу"? - спросил я.
- Да, - кивнула она, смахивая с волос капли дождя. - Что вас заинтересовало?
- Вы ехали на "Газели" до магазина?
- Да.
- Человек в кузове застрелился.
- Что вы говорите?
Она сказала это без удивления. Обыденно.
- Вы не удивлены?
Она вздохнула, прижала к вискам кончики пальцев, зажмурилась на мгновение.
- Остановите мне здесь, я выйду.
- Ответьте мне, - попросил я.
- Что вы хотите услышать?
- А что я могу услышать? - спросил я, останавливая машину у тротуара.
Она молча возилась несколько секунд с ручкой двери, пока я не наклонился и не открыл сам, коснувшись щекой холодного платья. Ее естественный живой запах неожиданно пробился сквозь парфюм и заставил меня замереть.
- Ветер и бубен, - сказала она, выбравшись на тротуар.
- Не понял! - крикнул я вслед, наклоняясь над сиденьем и вдыхая ускользающий аромат. - Ветер?
- Не этот ветер, - сказала она, открывая зонт. - Радуйтесь, что не слышите. Услышите… перед смертью.
- Постойте! О чем вы?
Она не ответила.
Что делать в отпуске? Ехать никуда не хочется. И некуда. На улице дождь. И зачем уезжать? Машка забирается на диван и, листая журнал, приваливается к плечу. Выгибается. Как кошка. Кажется, почеши за ухом, проведи ладонью по узкой спине, замурчит, выпустит когти.
- Маша, помнишь, в детстве иногда ты просыпалась ночью и плакала? Что-то пугало тебя?
- Помню, - говорит она, не отрываясь от страниц.
- Что это было? Ты отказывалась рассказывать об этом.
- Я не хотела, - вздыхает дочь.
- Почему?
- Мне было страшно рассказывать, - объясняет Машка. - Казалось, если расскажу, это вернется.
- Что вернется?
- Голоса, - Машка оборачивается, сбрасывает со лба волосы, усмехается. - У меня было ощущение, что кто-то громко кричит мне в ухо. Неприятно, правда?
- Не знаю, - пожимаю плечами. - Мне никто не кричал в ухо.
- Ерунда, - она возвращается к журналу. - Я привыкла.
- Значит, эти голоса не исчезли? - спрашиваю.
- Я привыкла, - говорит она. - Теперь это просто гул. Удары. Ритм. Мне не мешает.
- Ветер и бубен, - бормочу я.
- Не-а, - зевает Машка. - Только бубен.
Олег не врач. Просто у меня, как и у каждого, есть приятель, который знает ответы на любые вопросы. Он способен давать дельные советы. Очень полезное качество. Оно позволяет трезво относиться к собственной способности советовать. Олег отодвигает в сторону разобранный видик, протягивает причудливую раковину.
- Что слышишь?
- Шум моря, - отнимаю раковину от уха.
- Ничего подобного, - не соглашается Олег. - Всего лишь эхо звуков, которые раздаются в голове. Кровь шуршит, пробираясь по сосудам. Сквозь склеротические бляшки.
- Подожди, - не соглашаюсь я. - Но это же не голоса? И не гул, не ритм. При чем тут раковина?
- А вы к врачу обращаться не пробовали? - интересуется Олег. - Вдруг у Машки внутричерепное повышенное? Или еще что?
- Только нам врачей не хватало.
Не хочется грязнить Машкину медицинскую книжку.
- Ну, как знаешь, - успокаивается Олег. - Ей это мешает?
- Нет.
- Тогда и ты не мучь себя, - Олег вновь углубляется в электронные схемы. - В этой жизни у нас всех осталась одна задача.
- Какая?
- Умереть раньше собственного ребенка, - усмехается Олег.
- Обычное самоубийство, - Петр тщательно заминает сигарету в жестяной пепельнице, с тоской смотрит в зарешеченное окно, за которым не прекращается дождь. - Уйду я из прокуратуры.
- Куда?
- Куда угодно, - он откидывается назад в кресле, с трудом соединяет руки на затылке. - Пора и о деньгах подумать. О семье. Сын институт заканчивает. Женится - надо где-то жить. Не хочу, чтобы жена с невесткой лица друг другу на кухне разодрали. В адвокатуру пойду. Какие сейчас дела в суд идут, каждое второе развалить - нечего делать.
- Разве самоубийство бывает обычным?
- Бывает, - вздыхает Петр. - Жизнь не бывает обычной. Вот прикинь. Жена парализованная. Дочка - даун. Зарплата мизер. И та на водку тратится. Так что самоубийство обычное. Другой вопрос, что человек с такой визиткой охранником работал и оружие имел. Но это вопрос не ко мне. Ты зря дергался. Свидетели не нужны. Вопрос ясный.
Звонок обрывает наш разговор. Я выхватываю сотовый и с разочарованием выслушиваю пятиминутную отповедь бывшей жены по поводу уже недельного непоявления Машки.
- Валентина? - с усмешкой спрашивает Петр.
- Да, - киваю.
- И звонила, конечно, с простого телефона?
- Как правило.
- Жениться тебе надо, пока песок не посыпался, - щурится он в окно. - От кого звонка-то ждал? Чуть штаны не порвал, пока телефон из кармана выдирал.
- Петруха, - спрашиваю я бывшего однокурсника. - Где люди умирают чаще всего?
- В больнице или на дороге, - отвечает он. - Тебе где больше нравится?
- Ты где была? - спрашиваю Машку поздно вечером, уже ночью, когда она появляется в прихожей раскрасневшаяся, со спутанными волосами, пахнущая дождем и юностью. Она смеется над моей показной строгостью, вешается на шею.
- Валентина звонила?
- Мама твоя.
- Не волнуйся, - сбрасывает туфли, ветровку, путаясь в брюках, направляется в ванну, - в глаза я ее мамой называю.
- Она волнуется.
Машка скрывается за мутным стеклом душевой кабинки и пытается перекричать шум воды:
- Я зайду к ней завтра. Пусть не ругается. Ей не о чем волноваться.
Иду на кухню, ставлю чайник на газ. Включаю телевизор. Машка появляется через несколько минут, запахивает халат, закручивает волосы в полотенце. Выхватывает пульт и перещелкивает на музыкальный канал.
- Чаю мне, - смеется. - С клубничным вареньем! Она не звонила?
Я бросаю взгляд на сотовый, отрицательно мотаю головой.
- А ты можешь забыть о ней?
Смотрит с интересом. Даже любимую Аврил убавила.
- А если я не хочу забывать о ней?
- И тебе это томление кажется сладостным?
Вытягивает ноги, ловя рукой соскальзывающую с колена полу халата. У дочери удивительные ноги. И пальцы на ступнях длинные и тонкие. Почти как у нее.
- А томление бывает взаимным?
- Наверное, - она пожимает плечами, подхватывает на ложечку клубничину и, поднося ее ко рту, оставляет на столе пунктир ароматных капель. - Об этом говорить сложно. Надо быть внутри ситуации. Вот если бы ты спросил о чем-то общем.
- Откуда берется равнодушие?
- Что ты имеешь в виду?
Она обжигает пальцы об исходящую паром чашку, хватает себя за мочку уха.
- Представь ситуацию, - я задумываюсь. - Все прекрасно. Ничего не меняется, но что-то происходит. Еще несколько дней назад она радовалась даже голосу в телефонной трубке. Потом остается только радость при встрече. Затем и эта радость уменьшается. Теперь она зажигается только во время секса. Если зажигается. Проходит еще какое-то время, и остается только равнодушие. Или не только.… Но она больше не вздрагивает от поцелуев и спокойно продолжает сушить волосы у зеркала. То, что недавно приводило ее в трепет, теперь оставляет холодной. Я же закипаю изнутри. Я не могу без нее. Ее голос, ее запах, ее тело способны… унести. А она вдруг становится раздраженной. Потом исчезает вовсе, сказав только: - Пока. Я позвоню.
- И ты ждешь звонка? - спрашивает Машка.
- Жду.
- Она ошиблась, - говорит Машка.
- Во мне? - не понимаю я.
- Причем тут ты? - кривится Машка. - В себе. Ты же сам почувствовал это, когда сказал, что ничего не меняется. А если она хотела перемен? Если она надеялась на перемены, новые ощущения? Выйди на улицу, поймай за рукав первую встречную женщину, насколько велика вероятность, что тебе будет с ней хорошо?
- Почему же тогда не объяснить? - не понимаю я. - Не сказать прямо?
- Она женщина, - говорит Машка. - Она не обязана объяснять. Женщина никому ничего не обязана. Да и скучно - объяснять.
- А что - не скучно?
- Многое, - Машка улыбается. - Крути головой. Вот сегодня. У дворца девчонку машина сбила. Я видела. Почувствовала, что это произойдет. Она перебегала дорогу, и легковушка словно срезала ее. Девчонка головой выбила стекло и упала на разделительную полосу. Водитель за сердце. Толпа! Крики! Скорая!
- И что же ты делала, когда смотрела на это? Развеивала скуку?
- Я слушала бубен, - хитро щурится Машка.
Я нашел ту женщину через три дня на территории городской больницы возле стеклянного куба хирургического корпуса. Несколько десятков человек, больных и посещающих, бродили по больничным дорожкам, сидели на скамьях, в беседках. Их лица были печальны. Их жизнь словно замедлила течение в низине, и они терпеливо ждали весеннего паводка. Или засухи. Она сидела одна. Я подошел и сел рядом.
- Здравствуйте.
Она молча кивнула.
- Моя дочь… - я запнулся, - слышит бубен. С детства. Вы сказали, что это бывает перед смертью.
- Не всегда, - женщина смотрела куда-то вверх и говорила медленно. - Некоторые - немногие, слышат его всегда. Но это тяжело.