– Собственно говоря, Дзиро, уже в начале партии, увы, стало ясно, что ты не обдумываешь свои ходы. Сколько раз тебе можно внушать? Хорошему шахматисту нужно предвидеть развитие игры, рассчитывать вперед самое меньшее на три хода.
– Да, наверное, так.
– К примеру, зачем ты поставил сюда коня? Дзиро, взгляни на доску, ты даже не смотришь. Ты можешь вспомнить, почему ты сделал этот ход?
Дзиро взглянул на доску.
– Честно говоря, не помню. Но вероятно, на то были тогда какие-то серьезные причины.
– Серьезные причины? Что за чушь, Дзиро. Делая первые ходы, ты держал в голове план, я это видел. Ты действительно придерживался определенной стратегии. Но как только я твой план опрокинул, ты начал играть как попало – ход за ходом. Неужели ты не помнишь, что я тебе всегда втолковывал? Шахматы – это прежде всего осуществление логически последовательной стратегии. Если противник разрушил твой план, необходимо тут же разработать новый. Партию выигрывают или проигрывают не тогда, когда король загнан в угол. Исход предрешен, как только игрок отказывается от всякого стратегического плана. Если фигуры разрознены и не подчиняются общей задаче, один ход никак не связан с другим – пора сдаваться.
– Очень хорошо, отец, признаю свое поражение. И, может быть, забудем об этом.
Огата-сан взглянул на меня, потом перевел взгляд на Дзиро:
– Что это за разговор? Я сегодня тщательно проанализировал позицию и нашел три различных варианта, с помощью которых ты можешь спастись.
Муж опустил газету.
– Извини, если я ошибаюсь, но ты сам как будто только что заявил, что игрок, неспособный выработать логически последовательный стратегический план, неизбежно проигрывает. Что ж, если я, как ты неоднократно подчеркивал, не вижу дальше одного хода, вряд ли есть смысл продолжать игру. С твоего позволения, мне бы хотелось дочитать эту статью.
– Ну, Дзиро, это в чистом виде пораженчество. Партия далеко не завершена, о чем я тебе и толкую. Тебе надо сейчас задуматься о защите, выпутаться и снова нападать. В тебе, Дзиро, всегда, еще сызмала, сидела эта склонность к пораженчеству. Я надеялся, что избавил тебя от нее, – ан нет, вот она, снова наружу, после стольких-то лет.
– Прости меня, но я решительно не понимаю, при чем тут пораженчество. Это всего лишь игра…
– Возможно, это и в самом деле всего лишь игра. Но отец начинает видеть сына насквозь. Отец распознает нежелательные черточки характера, стоит только им появиться. Это совсем не то качество, которым я мог бы в тебе гордиться, Дзиро. Едва твой план рухнул, как ты уже поднял руки. И теперь, когда ты вынужден перейти к обороне, дуешься и больше не желаешь играть. Точно так ты поступал и когда тебе было девять лет.
– Отец, все это полная чепуха. Вместо того чтобы целый день думать о шахматах, у меня есть занятия получше.
Дзиро выпалил это так громко, что Огата-сан на минуту несколько растерялся.
– Для тебя, отец, это, может быть, и очень хорошо, – продолжал мой муж. – В твоем распоряжении целый день – почему бы вдоволь не навыдумывать разных стратегий и хитростей. А что касается меня, то у меня есть получше способы провести время.
С этими словами муж вернулся к газете, а его отец в изумлении не сводил с него глаз. Под конец Огата-сан рассмеялся:
– Послушай, Дзиро, что это мы раскричались друг на друга, будто торговки рыбой? – Он снова засмеялся. – Будто торговки рыбой.
Дзиро читал газету, не поднимая головы.
– Ладно, Дзиро, не будем больше спорить. Если не хочешь заканчивать партию, то и не надо.
Муж и ухом не повел, словно ничего не слышал. Огата-сан со смехом продолжал:
– Хорошо, согласен, твоя взяла. Больше мы не играем. Но дай я тебе покажу, как можно было вывернуться из этой небольшой ловушки. Есть три способа. Первый – самый простой, и тут я вряд ли что мог поделать. Посмотри, Дзиро, посмотри сюда. Дзиро, взгляни, я кое-что тебе покажу.
Дзиро по-прежнему не замечал отца, сохраняя вид человека, с головой погруженного в чтение. Он перевернул страницу и продолжал читать.
Огата-сан, тихонько посмеиваясь, покачал головой:
– Ну точь-в-точь такой, какой был ребенком. Если что не по нему, надуется – и ничем его не возьмешь. – Бросив взгляд на меня, он как-то странно усмехнулся, потом повернулся к сыну. – Дзиро, погляди сюда. Давай я тебе покажу хотя бы это. Проще простого.
Внезапно муж отбросил газету и шагнул к отцу – с явным намерением перевернуть доску и расшвырять фигуры по полу. Однако, не успев до нее добраться, неловким движением опрокинул ногой чайник. Чайник упал набок, крышка с дребезжанием отвалилась, и чай стремительно разлился по татами. Дзиро, не вполне отдавая себе отчет в том, что произошло, уставился на чайную лужу. Потом повернулся к шахматной доске. Вид фигур, недвижно застывших на своих полях, казалось, разозлил его еще больше, и на мгновение мне показалось, что он снова попытается их раскидать по сторонам. Однако он сдержался, схватил газету и, не сказав ни слова, выскочил вон из комнаты.
Я кинулась к месту, где разлился чай. Влага уже начала впитываться в подушку, на которой сидел Дзиро. Я схватила ее и принялась оттирать подолом фартука.
– Точь-в-точь такой, каким был всегда, – заметил Огата-сан. В глазах у него заиграла улыбка. – Дети взрослеют, но меняются мало.
Я пошла в кухню поискать салфетку. Когда вернулась, Огата-сан сидел на прежнем месте, глаза его все так же улыбались. Он сосредоточенно смотрел на расплывшуюся по татами лужицу. Казалось, он так глубоко задумался, что я не сразу решилась опуститься на колени, чтобы ее вытереть.
– Это не должно тебя огорчать, Эцуко, – проговорил он наконец. – Расстраиваться не из-за чего.
– Да-да.
Я старательно протирала татами.
– Что ж, думаю, скоро надо ложиться спать. Полезно ложиться спать пораньше хотя бы изредка.
– Да.
– Это не должно тебя огорчать, Эцуко. Дзиро к завтрашнему утру все забудет, уверяю тебя. Я прекрасно помню, как на него такое находило. Подобные сценки заставляют с грустью вспоминать о прошлом. Мне живо вспомнилось, как он был малышом. Да, волей-неволей загрустишь о прошлом.
Я продолжала убирать остатки чая.
– Ну-ну, Эцуко, – заключил Огата-сан. – Расстраиваться вовсе не из-за чего.
До утра мы с мужем так и не поговорили. За завтраком он время от времени взглядывал в утреннюю газету, которую я положила рядом с его чашкой. Говорил он мало и ни словом не обмолвился о том, что его отец еще не показывался. Я же чутко прислушивалась к комнате Огаты-сан, но там все было тихо.
– Надеюсь, сегодня все пройдет хорошо, – нарушила я наконец молчание.
Муж пожал плечами.
– Незачем поднимать такую суматоху. – Взглянув на меня, он продолжал: – Сегодня я хотел надеть черный шелковый галстук, но ты его куда-то задевала. Не надо трогать мои галстуки.
– Черный шелковый галстук? Он висит на вешалке вместе с другими.
– Сейчас его там не оказалось. Я тебя прошу не рыться постоянно в моих галстуках.
– Шелковый галстук должен быть вместе с остальными. Я его позавчера гладила, зная, что он тебе сегодня понадобится, и уверена, что повесила его на место. Ты точно знаешь, что его там нет?
Муж нетерпеливо вздохнул и уткнулся в газету.
– Не важно. Сойдет и этот.
Он молча продолжал завтракать. Огата-сан меж тем не появлялся, и я пошла послушать возле его двери. Из комнаты не доносилось ни звука, и я уже собиралась тихонько приотворить дверь, но муж меня окликнул:
– Чего это ты там затеяла? Времени у меня в обрез, ты же знаешь. – Он толкнул вперед чайную чашку.
Я снова села к столу, отставила в сторону использованные тарелки и налила Дзиро чаю. Он торопливо отхлебывал из чашки, косясь на первую страницу газеты.
– Сегодня важный для нас день, – сказала я. – Надеюсь, все пройдет хорошо.
– Незачем поднимать такую суматоху, – повторил Дзиро, не поднимая глаз.
Перед уходом, однако, Дзиро тщательно осмотрел себя перед зеркалом в прихожей, поправил галстук и проверил, гладко ли выбрит подбородок. Когда он ушел, я снова остановилась возле двери Огаты-сан и прислушалась, но там было тихо.
– Отец, – негромко позвала я.
– А, Эцуко, – послышался голос Огаты-сан. – Я так и знал, что ты не дашь мне залеживаться.
Слегка успокоившись, я пошла на кухню заварить свежего чаю, потом накрыла для Огаты-сан завтрак. Приступая к еде, он вскользь заметил:
– Дзиро, кажется, уже ушел.
– О да, давно. Я уже собиралась выкинуть отцовский завтрак. Думала, из-за лени раньше полудня не встанет.
– Ну-ну, Эцуко, не будь такой бессердечной. Доживешь до моих лет – и тебе захочется порой расслабиться. А кроме того, побыть с тобой – это для меня что-то вроде каникул.
– Что ж, в таком случае отцу позволено немного полениться.
– Дома, в Фукуоке, возможности вот так поваляться в постели у меня не будет, – сказал Огата-сан, берясь за палочки. Он глубоко вздохнул: – Думаю, скоро мне пора в дорогу.
– В дорогу? Спешить некуда, отец.
– Нет, мне на самом деле пора возвращаться. Работы по горло.
– Работы? Какой работы?
– Ну, для начала нужно установить на веранде новые панели. Потом построить в саду каменную горку. Я за нее еще даже не принимался. Камни лежат в саду уже несколько месяцев и меня поджидают. – Вздохнув, Огата-сан принялся за еду. – Вернусь – и вот так поваляться в постели больше не придется.
– Но уезжать сейчас необходимости нет, разве не так, отец? Ваша горка никуда не денется.
– Это очень мило с твоей стороны, Эцуко. Но время поджимает. Видишь ли, осенью я жду к себе дочь с мужем, и всю работу нужно закончить до их приезда. В прошлом году и в позапрошлом они навещали меня осенью. Предполагаю, что они захотят приехать и нынче.
– Понятно.
– Да, нынешней осенью они просто обязаны меня навестить. Для мужа Кику ко это самое удобное время. А Кикуко постоянно твердит в письмах, что ее прямо-таки разбирает любопытство посмотреть мой новый дом.
Огата-сан покивал головой и снова взялся за свою еду.
– Какая у вас любящая дочь Кикуко-сан, отец, – сказала я, наблюдая за ним. – Ехать не близко, из Осаки дальний путь. Она, должно быть, скучает по вам.
– Полагаю, время от времени она чувствует потребность избавиться от свекра. Иначе не понимаю, зачем ей забираться так далеко.
– Нехорошо, отец. Уверена, она по вам скучает. Я вынуждена буду передать ей ваши слова.
Огата-сан рассмеялся:
– Но дело обстоит именно так. Старик Ватанабэ командует ими, как военный диктатор. Всякий раз по приезде они только и толкуют о том, насколько невыносимым он становится. Мне самому старик по душе, но нельзя отрицать, что он и вправду самодур. Думаю, им понравился бы вот такой уголок, как этот, Эцуко, – квартирка для них одних. Совсем неплохо, когда молодые пары живут отдельно от родителей. Молодожены все чаще и чаще так поступают. Молодые люди вовсе не желают терпеть, чтобы старики-самодуры ими помыкали.
Огата-сан, словно спохватившись, поспешно вернулся к еде. Покончив с завтраком, он встал и подошел к окну. С минуту постоял спиной ко мне, глядя на открывавшийся вид, потом немного приоткрыл створку – впустить побольше воздуха, и глубоко вздохнул.
– Вы довольны вашим новым домом, отец? – спросила я.
– Моим домом? Да, конечно. Правда, потребуются еще кое-какие доделки. Но он гораздо более компактный. Дом в Нагасаки для одинокого старика был слишком просторен.
Огата-сан не отрываясь смотрел в окно: в резком утреннем свете я различала только смутные очертания его головы и плеч.
– Но ваш старый дом – он был замечательный, – сказала я, – Я всегда останавливаюсь на него посмотреть, если оказываюсь в тех краях. Вот и на прошлой неделе проходила мимо него на обратном пути от миссис Фудзивара.
Я подумала, что Огата-сан меня не слышит. Он по-прежнему молча смотрел в окно, но наконец проговорил:
– И как он выглядит, этот старый дом?
– О, почти как раньше. Новые жильцы должны быть довольны тем, в каком виде оставил его отец.
Огата-сан слегка повернулся ко мне:
– А как там азалии, Эцуко? Азалии все еще растут у входа?
Яркое солнце мешало мне видеть его лицо, но по голосу я чувствовала, что он улыбается.
– Азалии?
– Да нет, с какой стати ты должна о них помнить? – Огата-сан повернулся к окну и раскинул руки. – Я посадил их у входа в тот самый день. В тот день, когда все окончательно решилось.
– А что решилось в тот день?
– То, что вы с Дзиро поженитесь. Но об азалиях я никогда тебе не говорил, и потому нелепо с моей стороны ожидать, что ты должна о них помнить.
– Вы посадили азалии для меня? Чудесная мысль. Но нет, вы ни разу о них не обмолвились.
– Видишь ли, Эцуко, ты сама о них попросила. – Он снова повернулся ко мне. – Собственно, ты прямо приказала мне посадить их у входа.
– Что? – Я рассмеялась. – Я вам приказала?
– Да, ты мне приказала. Словно я был нанятый садовник. Ты не помнишь? Когда я уже решил, что все наконец улажено и ты в итоге станешь моей невесткой, ты мне заявила, что остается еще одна малость – ты не желаешь жить в доме без азалий у входа. И если я не посажу азалии, тогда все отменяется. Что мне было делать? Я тут же пошел и посадил азалии.
Я засмеялась:
– Теперь, когда вы сказали, я вспомнила: да, что-то такое было. Но что за глупости, отец: я никогда вас не заставляла.
– Заставляла, Эцуко, заставляла. Ты сказала, что не желаешь жить в доме без азалий у входа. – Огата-сан отошел от окна и снова сел напротив меня. – Словно я был нанятый садовник.
Мы оба рассмеялись, и я стала разливать чай.
– Азалия всегда была моим любимым цветком, – сказала я.
– Да, ты так и говорила.
Я разлила чай, и мы немного посидели молча, следя за паром, поднимавшимся над чашками.
– Я и понятия тогда не имела, – сказала я. – То есть, о планах Дзиро.
– Да.
Я придвинула тарелку с мелким печеньем поближе к чашке Огаты-сан. Оглядев его с улыбкой, он произнес:
– Азалии выросли прекрасные. Но к тому времени вы, конечно, уже переехали. Все же совсем неплохо, когда молодые пары живут отдельно от родителей. Взгляни на Кикуко и ее мужа. Они бы очень не прочь обзавестись собственным уголком, но старик Ватанабэ даже и думать об этом им не разрешает. Сущий тиран.
– Я теперь вспомнила, – сказала я, – на прошлой неделе я видела азалии у входа. Новые жильцы должны со мной согласиться. Азалии у входа – это самое важное.
– Я рад, что они все еще там. – Огата-сан отхлебнул из чашки, потом вздохнул и сказал с усмешкой: – Ну и тиран же этот Ватанабэ.
Сразу после завтрака Огата-сан предложил мне пойти посмотреть Нагасаки – "как это делают туристы", сказал он. Я тотчас же согласилась, и мы поехали в город на трамвае. Помню, побывали в картинной галерее, а потом, незадолго до полудня, отправились к монументу мира в большом общественном парке почти в центре города.
Парк обычно называли парком Мира (я так и не дозналась, назывался ли он так официально), и действительно, несмотря на детские крики и птичий щебет, огромное зеленое пространство сохраняло атмосферу торжественности. Привычные украшения, вроде кустарников и фонтанов, были сведены к минимуму, что создавало ощущение строгости; над всем парком главенствовали необъятное летнее небо и сам мемориал – массивная белая статуя в память погибших при атомной бомбардировке.
Статуя напоминала какого-нибудь греческого бога, сидевшего с распростертыми руками. Правой рукой он указывал на небо, откуда упала бомба, другой – протянутой налево – предположительно сдерживал силы зла. Глаза фигуры были молитвенно закрыты.
Мне в статуе всегда чувствовалась некоторая неуклюжесть, и я никак не могла мысленно связать ее с тем, что происходило в день бомбардировки и в последующие ужасные дни. Издали фигура выглядела почти комической, напоминая собой полисмена – регулировщика транспорта. Для меня она была просто статуей – и ничем другим, и, хотя многие жители Нагасаки высоко ценили ее как некий символ, общее ее восприятие, подозреваю, сходствовало с моим. И теперь, случись мне подумать об этой большой белой статуе в Нагасаки, я прежде всего вспоминаю о посещении тем утром парка Мира с Огатой-сан и о той самой почтовой открытке.
– На картинке статуя выглядит совсем не такой внушительной, – помню слова Огаты-сан, когда он рассматривал почтовую открытку, только что им купленную. Мы стояли с ним ярдах в пятидесяти от монумента. – Я уже давно собираюсь послать открытку, – продолжал он. – Поеду обратно в Фукуоку со дня на день, но, думаю, послать ее все-таки стоит. Эцуко, у тебя есть ручка? Наверное, стоит отправить ее прямо сейчас, иначе непременно вылетит из головы.
Я нашла ручку у себя в сумочке, и мы сели на ближайшую скамейку. Мне показалось любопытным, почему Огата-сан, держа ручку на весу, так пристально вглядывается в чистую сторону открытки. Я заметила, как он раза два бросал взгляд на статую, словно бы в поисках вдохновения. Наконец я не выдержала:
– Вы пишете в Фукуоку какому-то другу?
– М-м, просто знакомому.
– У отца очень виноватый вид. Интересно, кому бы это он мог писать.
Огата-сан удивленно вскинул на меня глаза, потом громко расхохотался:
– Виноватый вид? Неужто?
– Да, очень виноватый. Интересно, что такое отец замышляет, когда никто за ним не следит.
Огата-сан продолжал громко, от души смеяться – и так неудержимо, что скамейка затряслась. Немного успокоившись, он выговорил:
– Ладно, Эцуко, ты меня поймала. Застукала за письмом к подружке. – Он употребил английское слово "герл-френд". – Застала с поличным. – Он снова прыснул.
– Я всегда подозревала, что отец ведет в Фукуоке бурную жизнь.
– Да, Эцуко, – Огата-сан все еще веселился, – самую бурную жизнь. – Он шумно перевел дыхание и снова опустил глаза на открытку. – Видишь ли, я и вправду не знаю, что написать. Может быть, так и послать – без единой строчки. Мне, собственно, хотелось только описать ей, как выглядит мемориал. Но это опять-таки, наверное, слишком фамильярно.
– Что ж, отец, я вряд ли смогу что-то вам посоветовать, пока вы мне не объясните, кто эта таинственная дама.
– Эта таинственная дама, Эцуко, содержит в Фукуоке маленький ресторанчик. Он почти рядом с моим домом, и я часто хожу туда ужинать. Иногда с ней беседую, она довольно приятная особа, и я обещал, что пришлю ей открытку с видом мемориала мира. Боюсь, что добавить к этому нечего.
– Понимаю, отец. Но подозрения все же остаются.
– Довольно симпатичная немолодая женщина, но бывает утомительной. Если я у нее единственный посетитель, она стоит рядом и говорит, говорит, пока я не закончу ужинать. К несчастью, других подходящих заведений, где можно было бы поесть, поблизости нет. Знаешь, Эцуко, если бы ты научила меня готовить, как обещала, мне бы не пришлось терпеть таких, как она.
– Но толку от моего учения не будет, – засмеялась я. – Отцу в жизни этого не усвоить.
– Ерунда. Ты просто боишься, что я тебя превзойду. Ты, Эцуко, сущая эгоистка. Постой, – он опять взглянул на открытку, – что же мне все-таки сказать этой пожилой даме?