- Значит, так, - отчеканила я. Когда мне бьют под дых, я превращаюсь в шаровую молнию и могу все снести на своем пути. - Берите ручку и записывайте вопросы. Я уже сообщила об этом вечере Л. в секретариат Союза писателей и на самый высокий уровень. Руководству передайте, что если оно обидит Л., то с него снимут звездочки!
Собеседник одурел от моей хлестаковщины, часто задышал и жалобно ответил:
- Какая вы торопыга, Мария Ивановна! Я записываю вопросы.
Когда я вбежала на вечер, посреди сцены стояла корзина цветов, как для опереточной дивы, Л., отключивший чувство юмора, читал самую длинную и самую эстетскую поэму, а в зале ерзали в креслах совершеннейшие чайники в серых костюмах с декольтированными женами в бриллиантах. Л. угомонился, и после жидких аплодисментов к нему полетели хорошо организованные записки. Он возбуждался на каждую, как пожилая девственница на любовное письмо, и отвечал длинно, витиевато, густо усыпая словами "ментальный", "брутальный" и "сакральный". Последней пришла единственная записка не моего авторства, она спрашивала: "Скоро будет музыка?"
Зачитав ее с машинальным пафосом; Л. съежился, ссутулился, заморгал глазами и неловко убежал со сцены. Я обнаружила его этажом ниже, на выставке картин. Он подошел, провокационно дымя сигаретой, в надежде, что смотрительница заорет, и тут-то в ее лице он рассчитается с неблагодарным человечеством. Однако бабка сладко спала на стуле.
- Хорошая выставка, - сказал он раздраженно, как всегда не узнавая меня. - Вы пришли на выставку?
- Да, - ответила я предельно бережно.
- А я - нет. Я пришел на вечер одного поэта. Собственно, этот поэт - я сам. Знаете, обычная суета, глупость, звонили полгода, умоляли... Мне было некогда, зачем-то согласился. Это так скучно, уверяю вас, корзины цветов, безумные поклонницы, пошлые банкеты...
Я так устал от всего этого! Ни за что бы не пошел, но записки! В зале сидят люди, которым нужна моя поэзия! - И он достал из нагрудного кармана мои вопросы, помахал ими перед моим носом, и я, в отличие от него, успела увидеть, что все они написаны одним почерком. - Хотите, я подарю вам свою книгу стихов, а вы потом позвоните мне о впечатлениях? - нежно улыбнулся он, и я вспомнила, что, по слухам, недавно его опять бросила очередная жена.
- Спасибо. У меня есть ваша книга.
Тут к нам подскочил возбужденный кагэбэшник.
- Неувязочка вышла. Недосмотрели последнюю записку, - застучал он кулаком по своей младой груди. - Руководство приглашает выпить и закусить. В ресторане уже все культурно оформлено.
- Я догоню, - сказала я и пошла домой.
Но вот час пробил. Я обрыхлилась, как говорили мои дети о подросшей кошке, издала книжку, вступила в пару творческих союзов, разошлась с мужем и поняла, что дозрела. Я позвонила и предложила прочитать мои пьесы.
- Во-первых, я не драматург, во-вторых, у меня ни секунды свободного времени, в-третьих, я - в депрессии, в-четвертых, я живу в такой глуши, что вы до меня никогда не доедете... Во вторник с пяти до семи можете? Впрочем, лучше завтра... Хотите, я заеду за вами на машине? - Никакого другого ответа, изучив персонаж, я и не предполагала.
На следующий день в платье, связанном специально для этой встречи и делающим все круглое еще круглее, а все тонкое еще тоньше, облачившись в последнюю каплю французских духов, оставшихся от последнего романа, я звонила в его дверь.
- Заходите, заходите, - промурлыкал Л., встретивший меня в свитере, в котором, видимо, еще в университетской юности ездил на картошку, и спортивных штанах с вытянутыми коленками, способных видом отключить все эрогенные зоны на теле даже самой непритязательной женщины. Он рассмотрел меня, обошел со всех сторон, как собака, изучающая нового гостя, засуетился, опрокинул на себя чашку кофе, всучил мне килограмм стихов и даже не взглянул на мою книжку. Весь диалог состоял из его нытья о равнодушии страны к таланту поэта и моих вздохов в ответ. Возвращаясь, я чуть не плакала. Я передержала в колбе светлый образ, он не выдержал испытания временем и стал пародией на самого себя. Ночью Л. позвонил сам:
- А почему вы решили прийти именно ко мне?
- Я искала учителя, - сдуру призналась я.
- О, я готов научить вас жизни, но она так темна и безрадостна!
- Я предпочла бы поучиться литературе, - осторожно подъехала я.
- Литературе? Но женщина не способна быть творцом, она развивается в диапазоне от музы до фурии. Зачем вам литература? Высшее назначение женщины - любовь и преданность мужчине! Таков мой первый урок, завтра жду вас для второго.
Это я могла услышать в минуты первой встречи, но выдерживать вино столько лет, чтобы открыть пробку и обнаружить испорченную воду... На несколько дней я потеряла вкус к жизни и ходила как после тяжелой болезни, когда уже ничего не болит, но интоксикация гнет плечи к земле. Через неделю навестила Л. Оделась попроще, французские духи иссякли, можно было капнуть во флакон водички, поболтать ею и вылить на голову, но не было стимула. Я знала, что Л. оставлен очередной женой, знала, что у меня нет призвания быть писательской нянькой, и инстинкт самосохранения включил внутри светофоры на красный свет. Л. относился к изысканным паразитам, идеология которых гласила: "Несите меня по жизни, ведь я такой тонкий, ранимый и незащищенный, ведь мне все можно". Эти обоих полов слетались на меня всю жизнь как пчелы на мед.
Он встретил меня в белой рубашке, галстуке и с шампанским. Мы выпили, он сообщил, что очень одинок, что на свете так мало женщин, способных забыть о своих проблемах и решать проблемы любимого, что он не богач, не сексуальный гигант, но трагический благородный герой нашего времени, готовый наполнить жизнь близких смыслом причастности...
- Я уезжаю за границу. Видимо, навсегда, - притормозила я его монолог.
Он надулся, потому что уже все решил за меня, потом подошел сзади и внюхался в мои волосы, отчего у, меня закружилась голова.
- Я приеду к тебе, - сказал Л. трагическим голосом и начал стаскивать с меня свитер.
Я понимала, что эта постель означает "тронул девушку - женись!" с моей стороны и, расслабившись на секунду, я бросаю все отвоеванное у человечества пространство коту под хвост. Л. показался мне сизифовым камнем, с большим трудом дотянутым до вершины горы и готовым свалиться вниз, придавив меня по дороге. Быть женой Л.? То есть никем? Завидная работа быть чьей-то тенью и чьей-то свитой... Способен ли мужчина дать женщине количество любви, компенсирующее отнятую внутреннюю состоятельность? Даже если да, даже если несколько мужчин сложатся в эту кассу и наполнят ее золотом обожания... Все равно - я у себя одна.
- Я забыла сигареты. Мне нужна сигарета, - картонным голосом попросила я.
- Я бросил курить, но в кабинете есть какие-то сигареты, - раздосадованно сказал он и пошел в кабинет. - Почему ты надела свитер, у нас так мало времени, - удивился он, вернувшись.
- Холодно, - прошептала я и закурила, глядя в пол. Я курила предельно включенно, как будто сигарета могла меня спасти. И она спасла. У меня закружилась голова, поехали стены, и меня затошнило.
- Что там в сигарете? - застонала я, почти теряя сознание.
- Какая-то легкая травка. Друзья привезли, - пожал он плечами.
На каменных ногах я добежала до туалета и закрыла задвижку. Меня выворачивало полчаса. Л. стоял под дверью и лепетал:
- Деточка, бедная деточка! Ах, я дурак, старый дурак, надо было сначала самому попробовать!
Я выползла бледнее снега, он отвез меня в гробовой тишине. Сказать нам уже было нечего. Не так сильна была сигарета, как потребность в накладке, а может быть, бунтовал мой организм, проведший десять часов под общим медицинским наркозом и столько же под экспериментально-половым с В.
Последний раз мы виделись с Л. на похоронах Арсения Тарковского, мы жарко обнялись и разошлись заплаканные. Впрочем, я не поручусь, что он узнал меня, как это уже случалось с ним.
Многому научили меня западные феминистки.
- Всякий раз, когда я собираюсь замуж, я просчитываю, какой частью моего внутреннего мира заставит меня пожертвовать этот человек, - говорила мне одна американка.
- Общение с мужчиной имеет смысл только в том случае, если вы созидаете, а не разрушаете друг друга, - говорила мне одна француженка.
- Я не буду считать себя полноценным человеком, если пространство быта, в том числе и связанного с детьми, не будет поделено с мужчиной пополам, - говорила мне одна немка.
Обучение феминизму состояло в том, что, пожив с мужчиной, делящим домашние обязанности пополам, воспринимаешь всякого другого как врага и обидчика. Мой второй муж научил меня осознавать себя большим подарком человечеству. Он научил меня решать проблемы, разделяя их на части, а не нагромождая до полного обвала. А еще тому, что счастливый брак - это не когда на седьмом году семейной жизни к тебе в окно влезают с букетом в зубах, а когда тебя ежесекундно уважают и не ходят ногами по твоей душевной территории.
Но нельзя же быть ученицей собственного мужа. Как говорил классик: "Прикасаться к кумирам опасно и вредно, их позолота остается на ваших пальцах".
Я поднимаю к небу руки, позолоченные по Локоть, и прошу:
- Небо, пошли мне учителя, которому бы я верила! Если нет умного - пошли доброго, если нет доброго - пошли честного! И пусть он будет похож на мою первую учительницу Ирину Васильевну...
Но небо созерцает меня в ответ с бледной холодной улыбкой.
Мы возвращаемся из дома отдыха, ровно неделю я буду плеваться, а к уик-энду сломаюсь и соглашусь на следующий. Проблема состоит в том, что я проживаю с обоими мужьями в одной квартире. К настоящему времени у всех уже нежнейшие отношения, но в конце недели появляется острое желание разобраться, "кто кому Вася", и побыть вдвоем.
Бывший муж врывается к нам, как только мы материализуемся в квартире.
- Хотите новость?
- Хотим!
- Это государственная тайна!
- Тем более, говори быстрей!
- Наша капелла будет исполнять Российский государственный гимн.
- А разве он уже есть?
- Музыка Глинки, слова народные.
- Покажи слова.
- Вот двадцать три варианта, отобранные из присланных на конкурс. - Бывший муж приносит пачку листов, и мы бросаемся читать их, даже не распаковав вещи.
Сначала мы втроем хохочем, потому что все двадцать три варианта могут конкурировать только в смысле пародийности, а потом все трое огорчаемся, потому что все двадцать три могут конкурировать еще и в бесстыдстве. И все эти Иван Иванычи из сел, сладострастно рифмующие "Кремля - земля", "Россия - ты сила", хотят только славы и денег, полагающихся автору гимна. И мы, соединенные судьбой и квартирой писательница, правительственный чиновник и певец, оказываемся поражены цинизмом всех этих Иван Иванычей, привыкших считать, что это мы, интеллигенты, всю жизнь испохабили, а вот за ними стоит избяное-нутряное-исконное-посконное.
- Кто отбирал это? - спрашиваю я.
- Правительственная комиссия. Но там есть двадцать четвертое запасное место для кого-нибудь из твоих дружков, - говорит бывший муж.
- А нельзя оставить одну музыку Глинки? Ну, если в стране в настоящее время нет слов для государственного гимна, нельзя же брать первые попавшиеся? - сокрушаюсь я.
- Во-первых, слова найдут, во-вторых, какая страна, такой и гимн, - отвечает муж теперешний.
Собственно, что мне дался этот гимн? Почему, если все деструктурировано, с гимном должен быть порядок? Есть ли вещи, объединяющие жителей этой географической территории, кроме курса доллара и мексиканских сериалов?
Есть "группа товарищей", одному из которых будет предложено сочинить государственный гимн; часть из них входит в не описанную выше группу моих учителей, остальные ничем не лучше. Как говорит моя подруга-кинозвезда: "Чего я не видела в ресторане Дома кино? С этим спала, с этим спала, с этим спала, остальные - дерьмо!"
Я ведь не говорю, что все мерзавцы, я только говорю, что порядочному человеку не хватит сегодня запаса слов сочинять российский гимн.
Иногда Самсон поил чаем молча.
- Ты на меня обижен за что-то? - спросила я в первый раз, когда это случилось.
- Почему ты так решила?
- Не хочешь разговаривать.
- Ловушка нужна для ловли зайцев. Поймав зайца, забывают про ловушку. Слова нужны для выражения идеи. Постигнув идею, забывают про слова. Где же найти мне забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить? - медленно, как заклинание, проговорил Самсон.
Всю жизнь я училась тому, как ставить слова рядом, чтобы им было друг с другом комфортно. То есть обманывать читателя, делать вид, что я знаю что-то особенное. "Мир создан для того, чтобы войти в книгу", - цитировала я с удовольствием. Меня учили этому, и во мне была несокрушимая уверенность в том, что меня правильно выбрали. Хотя честно обращалась со мной только Ирина Васильевна.
МЕНЯ ЗОВУТ ЖЕНЩИНА
В детстве меня пугали бабой-ягой, в юности - гинекологом. Все педагогические оговорочки и весь ученический фольклор вели дело к тому, что наиболее хорошенькие и наиболее кокетливые девочки нарвутся на свой страшный суд именно в гинекологическом кабинете.
На помойке за ремонтирующейся поликлиникой валялось списанное зубоврачебное кресло, и весь шестой класс посещал его однополыми группами: мальчики отвинчивали никелированные винтики и гаечки, а девочки репетировали будущую женственность, садясь в кресло с плотно сжатыми ногами, страдальчески задранным к небу подбородком и сложенными на груди руками. Уверенность в том, что кресло - гинекологическое, была столь же высока, что и уверенность в том, что в этом кресле над тобой надругаются не меньше, чем в стоматологическом.
Увиливание от медицинской диспансеризации в старших классах было сложноразработанной технологией, передаваемой из уст в уста; меньшинство не желало обнародовать отсутствие невинности, большинство вынесло из культуры и воспитания, что быть носительницей женских половых признаков стыдно, и относилось к посещению гинеколога как к глубокой психологической травме.
Короче, первый раз я попала к гинекологу, будучи изрядно беременной.
Маман в белом халате ввела меня без очереди в кабинет поликлиники, в которой работала сама, и мой восемнадцатилетний взор объял металлическое сооружение, необходимость взбираться на которое отличала меня от противоположного пола.
- Мне твои слезы до фонаря! - орала страшная тетка, моющая руки в резиновых перчатках, на бледную молодую блондинку с огромным животом и огромными синяками под глазами. - Я за тебя отвечать не собираюсь! Кого ты мне родишь? Урода? Я точно говорю, я тебе как врач говорю: ты мне стопроцентно родишь урода! - Она прыгнула от раковины и, присев, резиновым пальцем надавила на щиколотку блондинки. - Видишь, какие отеки? Рука по локоть проваливается!
- Я не могу лечь в больницу, - заплакала блондинка в голос. - Мне не с кем ребенка оставить! У меня родители далеко, а муж - пьет...
- Муж у нее пьет! - обратилась страшная тетка к моей маман. - А у кого не пьет? Ваша девочка?
- Дочка, - гордо сказала маман и стыдливо добавила: - Как бы не было там беременности, - тоном, которым она как терапевт говорила о больных "как бы не было там пневмонии" или "как бы не было там инфаркта".
- Чужие-то дети как растут! Помню, она тут в пионерском галстуке по поликлинике бегала! Раздевайся, - махнула тетка резиновой перчаткой в сторону кресла.
- Доктор, миленькая, не могу я в больницу ложиться, он, когда напьется, сына бьет, - заголосила блондинка.
Я начала прилежно снимать свитер.
- Свитер не снимай, джинсы снимай, колготки и трусы, - зашептала маман.
- Как вы мне все надоели! - заорала страшная тетка на блондинку и обернулась ко мне. - Что ты в кресле сидишь, как в Большом театре? Никогда, что ли, не сидела?
- Никогда, - голосом двоечницы призналась я.
- Ноги раздвинь!
- Как? - испугалась я.
- А как под мужиком раздвигала?! - заорала тетка и ринулась на меня.
- Ну, и от кого же мы беременны? - спросила тетка у маман, копаясь в моих гениталиях.
- Мальчик, студент, заявку подали, - оправдывалась маман без всякого энтузиазма: конечно, ей хотелось зятя покруче.
- И на кого же наш студент учится? - спросила тетка.
- На певца. На оперного певца, - уточнила маман.
- Певцы, они гуляют, - подытожила тетка свои познания о жанре. - А сама-то?
- В университете учится, - подсказала маман.
- На кого?
- На философа, - стыдливо призналась маман.
Тетка застыла вместе с руками, по локоть погруженными в меня, и со смесью брезгливости и любопытства на лице спросила:
- Что же это за работа такая, философом? Где же это они, философы, работают? Что же это за семья такая, певец и философ? Сто лет живу, такого не видала!
- Вот именно, - сказала маман. - Пошла бы в медицинский, в юридический.
- Пишу направление на аборт, - резюмировала тетка.
- Конечно, на аборт, - подпела маман. - Куда им дети?
- Это точно, - сказала тетка и, едва сполоснув руки, погрузилась в эпистолярный жанр.
- Надо сначала университет закончить, а потом беременеть, - важно заявила маман, как будто ее кто-то когда-то спрашивал, что вслед за чем делать, и как будто она когда-нибудь хоть чуть-чуть позаботилась о моем образовании в области предохранения.
- Да у них в голове ветер, что бы понимали о жизни, - вздохнула тетка.
- Странно, что она меня не уговаривала рожать, - сказала я за дверью.
- Да она сама пятнадцать абортов сделала, - поведала маман.
Мысль о том, что результатом беременности восемнадцатилетней девушки, выходящей замуж за любимого, может быть рождение ребенка, мне в голову не приходила. Высоты философской мысли манили меня сильнее совковой бытовухи, сопровождающей студенческое материнство. Соображения о продолжении рода точно так же не посещали ни моего жениха, ни мою маман. Жених, понятно, был виноват, раздавлен и растерян; но честолюбие, связанное с будущими профессиями, помноженное на инфантилизм, вскормленный гиперопекающими матерями, объединяло нас и делало непригодной к размножению парой.
На следующий день я заплела волосы в косы и в страшном, синем, не оформленном фасоном больничном халате села в очередь. Подавленные женщины, сидящие на стульях в операционную, крики сиюсекундной жертвы и выведение ее под белы рученьки со всеми мизансценическими подробностями... Она падает, сестры прислоняют ее к стенке и стыдят:
- Вы, женщина, думаете, что вы у нас одна такая? Вон, целая очередь ждет! Давайте быстрей в палату и пеленку толком подложите, кровь-то льется, а убирать некому! Вы же к нам нянечкой работать не пойдете?
Производственная бытовуха; ожидающие женщины, деловито поглядывающие на часики, что они еще сегодня успеют по хозяйству, кроме аборта; устало-злобные сестры; надсадный крик из-за закрытой двери... По лицам видно, что все идет как надо, взрослые люди привычно занимаются взрослым делом, и только я, инфантильная дура, ощущаю происходящее в трагическом жанре.