Восемьдесят
Дальше я ничего не помню до того, как включился свет. Раздается звонок, обитатели нар спускаются вниз. Все стоят навытяжку. У Навозников рвутся с поводков злобные овчарки. Мы выстраиваемся в очередь перед водоразборной колонкой.
Женщина, приютившая меня на своих досках, говорит:
– Пей воду. Лучше утри лицо чем-нибудь еще, но напейся, сколько сможешь.
Легко сказать. Охранники следят, чтобы никто не пил. Мы снова выстраиваемся. Каждый получает по кружке черного чая, накрытой куском хлеба. Мы строем отправляемся во дворец, а навстречу нам, еле волоча ноги, маршируют фигуры, которые я видел вчера. Они идут спать на тех досках, с которых мы только что встали.
Трепать-колотить. Только войдя в это кошмарное здание, только увидев Луну собственными глазами, понимаешь, что она заполняет собой всю эту огромную уродину. Белые халаты снуют туда-сюда, производят замеры.
Сегодня нам приказано натянуть задник, изображающий небо, и развесить звезды в нужных местах. Родина, она очень любит точность. Бумажки и точность. Мы выстраиваемся. Если честно, вид фантастический. Город лунных рабочих. По крайней мере, я не буду выделяться среди огромной толпы. Как утверждает лунный человек, единственный способ оказаться близко к декорациям – вызваться добровольцем. Этого никто никогда не делает по одной простой причине: если не справишься или не приглянешься одному из офицеров, тебя ожидает пуля в затылок. А с ней уже не поспоришь.
Похоже, мне надо немного собраться с мыслями, прежде чем вызываться добровольцем. Храбрость моя еще спит, не проснулась вместе со мной. Надеюсь, деду, мисс Филипс и лунному человеку удалось сбежать. Потому что я, кажется, не смогу.
– Эй, ты, – слышу я чей-то голос.
– Я?
– Да, ты.
Меня вытаскивают из толпы. Я стою на краешке Луны, касаюсь ее серебристой пыли своим дырявым башмаком.
– Ты слышал меня или нет?
У офицера в руке револьвер, который явно нуждается в небольшой пристрелке. Теперь понятно, почему мистеру Ганнелу так хотелось стать одним из этих, поставляющих корм червям.
– Да, – отвечаю я.
Потому что я, хотя, несомненно, и думал о чем-то совсем другом, в то же время еще и слушал. Требуются добровольцы. Вот только одно я упустил – добровольцы для чего. Какая жалость.
Я поднимаю руку. Офицер, со своим револьвером и желанием разрядить его в чей-нибудь затылок, выглядит разочарованным. Один из Навозников отводит меня в сторону.
Восемьдесят один
Еще два мальчика моего примерно возраста не поднимали рук. Их все равно выдергивают. Я слышу женский голос, выкрикивающий чье-то имя. Старший из мальчиков вздрагивает, услышав его. Нас уводят от лунной декорации. Трепать-колотить. Надо было слушать внимательнее. Что, если я добровольно вызвался чистить эти вонючие сортиры? Мы выходим под яркое солнце, прямо к стоянке. На ней – серебристые длинные леденцы, фургоны, о которых нам с мисс Филипс рассказывал лунный человек. Да, дело в том, что когда тысячи лунных рабочих закончат свою работу, наградой им будет долгожданный кусок мыла и долгожданный газовый душ.
Чем больше я вижу, тем меньше у меня надежды, что я, Стандиш Тредвел, способен стать здесь чем-то иным, чем все остальные – то есть кормом для червей. Остальные двое мальчиков настолько худые, что я выделяюсь на их фоне. Не к добру. Они вовсе не такие скелеты, как многие другие. Почему-то меня это не утешает. Вдруг это ловушка? Вдруг кожаный обнаружил вчера ночью лаз, арестовал деда, мисс Филипс и лунного человека, и знает теперь, что я здесь? Тут на каждом шагу Навозники и офицеры. Никогда не видел их так много в одном месте. Как будто залез в их гнездо.
Нас ведут мимо сортиров, мимо фургонов. Это хорошо. То есть надеюсь, что это хорошо.
От голода все видишь четче. Так жить нельзя. И умирать так нельзя, в этих серебристых леденцах.
Восемьдесят два
Над лабораторным корпусом реет огромный флаг Родины, осеняя собой это эффективное уродство. Я знаю, что здесь производят эксперименты. Так сказал лунный человек.
Нас проводят вверх по лестнице, потом по длинному коридору. Потом измеряют наш рост и вес. Естественно, я вешу больше двух других. Надеюсь, это не вызовет подозрений. К нам прикалывают номера и вталкивают в узкую длинную комнату. В конце нее – зеркало, скорее всего, двустороннее. Нам велят повернуться лицом, потом боком. Бесплотный голос за зеркалом выкликает номера, пока не остаюсь я один.
Или я победил, или – прощай, номер пятый. Я стараюсь видеть хорошую сторону тонущего корабля. Но страшно до усрачки.
Охранник ведет меня по коридорам. Двойные двери с врезанными круглыми иллюминаторами, качнувшись, впускают меня в просторное помещение с высоким потолком. Поверху протянут рельс, с него свисает веревка. На полу мешки с песком. В противоположной стене – окно. За мной кто-то наблюдает, но мне его не видно. На секунду проскакивает мысль: "Блин, сейчас меня повесят, а я так никогда и не пробовал "Крока-колы", никогда не водил "кадиллак" и никогда, никогда не целовался с девчонкой". И эти "никогда" – все, что мне останется взять с собой.
Веревка заканчивается карабином, на котором висит обвязка. Меня пристегивают к ней. Потом прикрепляют мешки, которые тянут меня вниз. В комнату входит кто-то в скафандре и магнитных башмаках – совсем как у нашего лунного человека, только гораздо чище. Его лицо скрыто золотым сиянием зеркального забрала. Его тоже к чему-то прикрепляют. К чему именно, мне не видно.
Один из белых халатов говорит мне:
– Будешь тянуть веревку, вверх или вниз, по команде.
Я пробую, и становится понятно, почему выбрали именно меня. Мои ноги отрываются от земли. На другом конце веревки с помощью тонких, почти невидимых струн подвешен космонавт. Не совсем понятно, каким образом, но, прикладывая к веревке свой вес, я приподнимаю его над полом – достаточно для того, чтобы казалось, будто он находится в невесомости. Веревка скользит по рельсу туда-сюда.
Скоро меня одолевает такая жажда, что я не могу продолжать. Уж поверьте мне, в этой обвязке жарко. Я перестаю прыгать вверх-вниз. Ко мне подходит охранник. Выглядит он как брат-близнец мистера Ганнела, если бы у него был брат-близнец. Только без парика. Выражение лица точно такое же: "Щас убью". И затылок такой же плоский.
– Шевелись.
Он тычет в меня. Как в тушу, подвешенную для распотрошения.
Космонавт стоит в ожидании. А мне все равно. Я хочу пить.
Восемьдесят три
"Ты что вообще думаешь?" – спрашиваю я себя. Потому что охранник готов меня порубать на фарш. Единственный шанс был у моего плана, один-единственный шанс был у меня показать дедовы слова всему миру, и я его загубил. Идиот. И за что? За стакан воды.
Вот что я вообще думаю. Космонавт выходит из комнаты. Появляется белый халат. Он подзывает охранника. Охранник тоже выходит, и я остаюсь наедине с белым халатом. Он стоит, уставившись на меня в упор – нет, все-таки немного искоса, я бы сказал, – как будто я представитель иноземной расы. Меня подмывает сказать, что я прибыл с Фенеры. Удерживаюсь. Смотрю вместо этого в бетонный пол.
Он заговаривает, и я поднимаю глаза.
– Ты первый, у кого получилось. Ты здоров, в отличие от остальных.
– В каком смысле? – спрашиваю я.
– Обладаешь выносливостью.
– Я из нового набора.
Он не отвечает. Не стоило, наверное, этого говорить.
Честно сказать, у меня отлегло от сердца, когда я увидел, что охранник вернулся со стаканом воды и ломтем черного хлеба.
Хлебушек черный,
Прощай, заключенный.
Пью. Ем.
Я изо всех сил стараюсь не принять хлеб и воду за добрый знак. Знак, что меня опять пристегнут к обвязке. Потому что уже не пристегнут. Охранник – тот, что выглядит как близнец мистера Ганнела, – уводит меня. Куда? От неизвестности у меня трясучка. Стоит начать думать, и голова раскалывается. Я уже убедил себя, что кожаный обнаружил лаз, а дальше ему было все ясно как дважды два пять. Может, белый халат меня заложил. Но мы хотя бы все еще идем. Наверное, это все-таки добрый знак. Мы идем обратно к лунному павильону. Тут только до меня доходит. Трепать-колотить! Должно быть, из меня получился плохой противовес на другом конце силы притяжения, и меня отправляют к тысячам рабочих, разравнивающих лунный грунт. Утешаюсь тем, что из такого положения может быть удобнее ринуться под камеры с моим плакатом, чем вися в обвязке.
Так, этой идее можно помахать ручкой.
Меня подводят к траншее, скрытой в складке лунной поверхности. Траншея длинная и узкая, и исчезает где-то за поворотом. Глубины ее достаточно, чтобы скрыть меня целиком.
В ней стоит кто-то в коричневом комбинезоне. Меня опускают в траншею и пристегивают спереди лямки, как у рюкзака. Я наблюдаю, как коричневый комбинезон с этим справляется. Потом он прикрепляет к лямкам тонкие невидимые струны.
Мне отсюда ни хрена не видно. Вдруг мои ноги отделяются от земли. Комбинезон двигает меня, как марионетку.
Я, собственно, и есть кукла. Болванка, обеспечивающая космонавту видимость невесомости. Болтаюсь туда-сюда по траншее, пока не выбиваюсь из сил окончательно.
Восемьдесят четыре
Кажется, дело уже к вечеру. У меня слишком кружится голова, и я больше ни на что не гожусь. Наконец меня отстегивают. Я делаю заметки у себя в голове. Карабин с невидимой струной – его не так уж и сложно снять. Теперь меня волнует, каким образом можно достаточно быстро вылезти из этой гребаной траншеи. Если это не получится, то не получится и поднять плакат. И мир так ни о чем и не узнает.
До меня начинает доходить, что идея вызваться добровольцем была не самой удачной в моей жизни. И тут, к моему огромному облегчению, коричневый комбинезон указывает мне на ступеньки, вделанные в стену траншеи. Я их раньше не замечал. Запоминаю, где они, и пытаюсь подсчитать, сколько времени нужно, чтобы по ним взобраться – после того, как избавлюсь от невидимой струны. Тогда все, что мне останется, – это успеть выбежать на поверхность Луны, пока я буду снимать пояс.
Планов на "а потом" у меня так все еще и нет. Пусть хотя бы это удастся. Уже будет достойно упоминания.
Выхожу из траншеи, где меня поджидает доппельгангстер мистера Ганнела.
Восемьдесят пять
– Повезло, – говорит охранник. – Помер тот, что до тебя был.
Он сводит меня вниз по железной винтовой лестнице. Она все крутится и крутится, без конца. У подножия – бесконечный белый коридор, в потолке по центру утоплены лампы, отбрасывающие на стены треугольники ослепительно яркого света. По обеим сторонам тянутся металлические двери с иллюминаторами толстого стекла. Мы шагаем. Мне не очень понятно, в чем тут везение. Стальные набойки на сапогах охранника стучат за целую армию. Но если не считать звука наших шагов, здесь до жути тихо. Коридор выглядит заброшенным. Меня как будто замуровали здесь заживо. Пахнет железом и землей.
Мы всё шагаем.
Интересно, что все-таки имел в виду охранник. Мне конец, или завтра будет новый день? Я не спрашиваю его. Заметно, что он с большой радостью не ответит мне на этот вопрос. Он останавливается у одной из дверей, совершенно такой же, как и все остальные, отпирает ее и открывает пинком. За ней только темнота. Может быть, я прав – меня бросят гнить здесь, и всем будет пофигу.
Охранник толкает меня внутрь, и дверь за мной захлопывается. В щелчке замка мне слышится вечность.
Я изо всех сил стараюсь разглядеть что-нибудь в непроглядной тьме. Я не знаю даже, какого размера камера. Я чувствую только ее прокисшую темноту. До меня не сразу доходит, что я тут не один. Что здесь есть кто-то еще.
Кто-то еще заговаривает со мной.
– Твоих родителей тоже забрали? – спрашивает этот кто-то. – И как, они тебя очень любят?
Я не отвечаю. Голос сломан, но я все равно узнаю его.
– Последнего мальчика любили не очень-то сильно. Поэтому он теперь мертв.
Я двигаюсь вперед, выставив руки перед собой.
– Не подходи, – говорит он. Я продолжаю идти. – Я сказал, не подходи!
Не останавливаюсь, пока мне не кажется, что я уже рядом с ним и что он сможет расслышать мой шепот.
– Гектор. Это я, Стандиш.
Восемьдесят шесть
Я не вижу Гектора. Я только слышу его голос. Гектор сгорбился неясной тенью в углу.
Я сажусь рядом. Он придвигается ближе.
Я знаю, что ему больно.
Я знаю его лучше, чем самого себя.
Я знаю, что он думает. Он думает: "Какого хрена здесь делает Стандиш?"
– Что они с тобой сделали? – спрашиваю я.
– Ничего страшного. У меня осталось еще целых восемь пальцев.
– Должно быть десять.
– Мизинец достался моему папе, как только застрелили маму.
Слабый голос. Я едва могу его расслышать.
– Не понимаю, – говорю я. – За что?
– Они хотели доказать папе, что на этот раз шутки кончились. Что если он опять откажется подчиняться руководителям, то меня тоже убьют. Только медленно.
Он дышит с трудом.
– А чем занимался твой папа?
Он медлит. Это секрет, об этом нельзя говорить. Хотя я и так знаю. Но поверю, только если Гектор сам мне скажет.
– Он был ученым, работал на правительство, – шепчет он. – Мечтал послать человека на Луну. Эта мечта понравилась президенту. Но потом папа отказался работать на президента, он был против того, как Родина обращается с теми, кто для нее трудится.
Голос Гектора прерывается, ему надо выровнять дыхание.
– Таких, как мой папа, называют спящими агентами. Мы понимали, что когда-нибудь его разбудят. Что он снова понадобится.
Да, пожалуй, устроить фальшивую Луну, чтобы она выглядела как настоящая, а потом снарядить космический корабль для высадки на нее и космонавта для прогулки по ее поверхности – тут без парочки ученых не обойдешься.
Гектор тихонько заканчивает:
– Если папа будет выполнять все, что ему прикажут, то мне будут давать еду и менять повязки. А если нет, то отрубят еще один палец.
Восемьдесят семь
Свет включается внезапно, как удар. Гектор открывает глаза. Думаю, нас подслушивали. Не слишком ли много я сказал? А Гектор? Так ярко, что на мгновение я снова ослеплен. Гектор отодвигается. Когда мне удается проморгаться, я вижу, что он смотрит на меня, как на видение.
– Я надеялся, что ты мне снишься, – говорит он. – Хороший сон, посланный мне в утешение.
Теперь я могу его разглядеть. Он худ до прозрачности. Грязные бинты, сквозь которые сочится свежая кровь. Но он поправится. Я уверен, что он поправится. Я притягиваю его к себе и крепко держу. Если я его не отпущу, он поправится.
– А деда они тоже арестовали? – спрашивает он.
– Нет, – шепчу я.
– Только тебя? Почему?
– Я пришел сам, забрать тебя домой.
– Ты пришел… Что? Через лаз?
– Да.
– Ты что, чокнулся?
– Может быть.
Он смеется. Хриплый смешок. Ну, я хотя бы его развеселил.
– Стандиш, что ты задумал? Какую безумную храбрую выходку?
– Отличную.
Однако придется признать, что охранник был прав, когда сказал, что мне повезло. Самое большое везение – найти здесь Гектора. Может быть, это знак, что все получится. Все, что мне теперь нужно, – поверить, что это возможно.
– Я о тебе много думал, – говорит Гектор тихо.
– Я заберу тебя в страну крока-кольцев, – говорю я. – Помнишь? Будем кататься в таком огромном "кадиллаке".
– Какого цвета? – спрашивает он. Плохо дело. Гектор должен помнить. Мы так часто об этом говорили.
– Небесно-синего, – отвечаю я.
Он кашляет. Нехороший кашель. Слишком глубокий. Слишком могильный.
Почему это гребаное человечество так жестоко?
Почему?
Восемьдесят восемь
Свет выключается.
– Тут так все время – то включат, то выключат. Говорят, от этого теряешь разум. Кажется, похоже на правду.
Я не хочу, чтобы он предавался мрачным мыслям. Но в этой темной жестянке мало что покажется радостным.
– Болит? – спрашиваю я. – Рука.
– Да. Нет, – говорит он.
Он склоняет ко мне голову. Он весь горит. Я собирался рассказать ему про свой камешек, но теперь я могу думать только о том, как нам отсюда сбежать. Надо найти мистера Лаша. Гектора нужно лечить.
Как жаль, что я не вижу его лица. Только слышу, как гремит дыхание у него в груди.
Слова его заглушают.
Я говорю:
– Когда ты ушел, осталась огромная дыра. Не мог же я продолжать как ни в чем не бывало с такой дырой в самой моей середине.
Он не отвечает, но я знаю, что он слышит меня. Слова – единственное лечение, которое у меня есть.
– Ты придаешь смысл бессмысленному миру. Ты дал мне магнитные башмаки для прогулок по другим планетам. Без тебя я не знаю, куда идти. Не знаю, где право, где лево. Без тебя нет завтра, только нескончаемое вчера. Но теперь мне все равно, что будет дальше, потому что я нашел тебя. Вот зачем я здесь. Я пришел за тобой. За своим лучшим другом. За братом. За тем, кого люблю.
– Не надо мне было тогда идти искать мяч, – говорит Гектор сонно.
Мне нечего возразить. Я вижу зияющие пустоты между его словами.
Его голос затихает. Заснул. Остался только звук судорожного дыхания, шершавый, как напильник.
Восемьдесят девять
Вздрогнув, просыпаюсь. Какое-то время я не понимаю, где я. Свет снова включен. Дверь распахивается. Охранник, похожий на мистера Ганнела, вносит поднос с едой и ставит его передо мной. Настоящая еда – у меня от запаха слюнки текут.
– Ешь!
Несу поднос в угол, к Гектору.
– Нет! Только тебе.
– Не буду, – говорю я. – Только если и ему тоже.
Охранник дает мне пощечину.
– Ешь. Это приказ.
Кажется, сейчас будет серьезная трепка. Гектор забивается еще дальше в угол, вжимается в стену. Видно, что охраннику не терпится проломить мне голову. Я различаю все мыслишки, мечущиеся в его вялом мозгу. Но готов спорить, что разрешения на это ему еще никто не давал. Это откладывается на после того, как космонавт высадится на Луну. После того, как весь мир прожует то, что ему скармливают. Только когда охранник выходит, забрав поднос, мое сердце снова начинает биться. Дверь громко защелкивается. Чарующий запах еды остается.
– Ты что, охренел? – говорит Гектор.
– Или мы едим оба, или нет.
– Стандиш, здесь не кормят никого. Это тебе не гребаный дом отдыха.
– Думаю, у меня тут есть кое-какое влияние.
– Эх, Стандиш, что-то голова твоя снова замечталась.
И тогда я рассказываю Гектору про веревку, про то, как с моей помощью космонавт может гулять, не обращая внимания на силу притяжения. А потом рассказываю про великана и камешек.
Гектор молчит, уставившись на меня.