- Долг, долг… Там оружие… смертью пахнет. Ну, черт с ним. Ты скажи лучше, какие здесь новости. Танька Микова не наезжает? Охота ее увидеть - поди-ко, кобыла вымахала? Она ведь мне три письма в армию написала.
- Кобыла, верно что кобыла. Она теперь здесь живет, Павлик. Ну не пучься, правду говорю! После училища сколь-то на стороне проболталась, а потом сюда приехала. Что лыбишься, женись давай, ты теперь человек свободный.
- Пригласи ее, - Пашка поднялся. - Вообще… собери тут маленько. Обежи своих, тутошних. А я, пока не стемнело совсем, на кладбище сбегаю, бабушку проведаю. Я ведь так с ней и не простился. Сегодня свечку в районной церкви купил - один там обещал, что зажжет, поставит.
- Ну ступай ино… Поздно ведь, подождал бы уж до завтра!
- Нет, ма, пойду. Где она лежит-то, чтобы не искать?
- Направо от входа, крайний ряд. Пирамидка, крестик желтым красили.
10
Так получилось, что телеграмма о смерти бабушки нашла Пашку в санчасти, с высочайшей температурой. В роте многие мучились ангинами, полученными на вышках в таежные ветренные морозы. Ему и не показали ее на первых порах: в жаре на сердце и так сильная нагрузка, а при таком известии - долго ли до плохого? Даже через два дня, когда температура спала, и телеграмму отдали, Пашке стало плохо: он сел на койке и застыл деревянным истуканом. Побежали за нашатырем… На похороны, конечно, он уже никак не успевал.
Деда он не знал: тот вернулся с войны, женился сразу на бабе Шуре, устроился в МТС, но недолго там проработал: от трясучки на тракторе открывались раны, - сколько-то бригадирил, и умер, замерз пьяный в день выборов. Мамке было тогда лет шесть или семь. А бабушка так больше ни с кем не сходилась, прокуковала всю жизнь с дочерью и внуком. И никто никогда не любил Пашку больше, чем она. Умела все делать с шуточкой, даже тяжелую, нудную работу. То спляшет, то толкнет, то споет частушку. И они прекрасно обходились без мамки, та жила как бы отдельно от них.
Что мамка! Вечно ей было не до Пашки: то работала, то подрабатывала, то хозяйство - огород, покос, корова, поросята, то жили в избе приезжие мужики - тогда на столе не выводилась бутылка, скрипела кровать, летали горячие шепотки; то путалась снова со своей давней любовью, Юркой Габовым - и все село стояло дыбом, Юркина мать набегала драться, орали благим матом ребятишки, мамка с веревкой лезла на сеновал давиться, но ничего у нее никогда не получалось, и она спускалась обратно с тою же веревкой в руке, растерянная и перепуганная. Бабка Шура жила тихо среди этого хаоса и кутерьмы, и все прощала: что же делать, если у девки не задалась жизнь! Весь дом, все хозяйство держалось на ней. Ведь стоило ей умереть - и мать тут же заколола корову. Писала, что из-за денег - но ясно же было, что хотела враз избавиться от каторги, которую несет при корове одинокая баба. Уж подождала бы Пашку, вдвоем-то как-нибудь… Другое дело, что Маковка была старовата. Ну, что-нибудь придумается!
Шагая на кладбище, Пашка вспомнил, как они с бабушкой ходили ставить морды на Подкаменке. Там уже вывелась к тому времени хорошая рыба, ловилась одна мелочь, сор, - а когда-то, по бабкиным рассказам, в ней текла сильная скорая вода, стояли мельницы на берегах, было полно щурят, а по дну бродили раки, хватали за ноги. В омутах купались люди, на Иванов день девки сплавляли венки.
- Здравствуй, бауш! - сказал Пашка. - Что же ты меня не дождалась?
Достал из сумки бутылку, две рюмки. Налил одну, поставил на поросшую травой грядку, перед неказистой железной пирамидкой с крестом. Вторую налил себе, выпил залпом; постоял набычившись. Затем выпрямился, отдал честь!
- Сержант Шмаков! Стратегические ракетные войска! Вот так!
И вдруг завыл тоненько, размазывая слезы. Как жить теперь без бабы Шуры! Кто обнимет, кто наругает? Ведь мамка - это не то, это совсем не то.
А когда спускался от кладбища вниз, к избам, то подумал: "Умереть бы с нею и мне!" И сам испугался: до того мысль показалась странной, тяжелой, мужицкой - словно много уже прожил и видел.
По улице шла мать, и с нею поспешал на встречу служивого старый Ванька Корчага. Он был скотником на ферме, и Пашка всегда помнил его одинаково: беззубым, полупьяным, с рыжей щетиной на лице. То в фуфайке, то в брезентухе. Чтобы не вести лишних разговоров, он спрятался от них за забором, ожидая, когда пройдут. Пока стоял, снова тяжесть легла на сердце, и он зажмурился, переживая ее. Толик Гунявый, по-лагерному Окунь. Где-то он бродит тут, бродит…
11
Летом, когда Толька явился из детдома и снова осел в деревне, здесь было довольно много пацанов: сколько-то своих ребят, больше же наехало городских - на природу, пожить у бабок и дедов, - и еще дети, внуки дачников. Скоро вся эта кампания вовсю уже гужевалась вокруг Гунявого: вместе бегали по лесу, воровали, кого-то били между собою, ездили даже на центральную усадьбу, драться с тамошними пацанами. Пашка Шмаков крутился там только по первости; так они бегали, бегали тоже однажды, и пришли к Тольке в избу. Сели вдоль стен; курящие задымили, а хозяин лег на ржавую, скрипучую, застланную вонькой лопотиной койку и стал рассказывать о кайфе, какой можно словить, курнув "планчик". Вдруг он расстегнул ширинку, достал письку, и начал быстро сучить рукою. Ошеломленный Пашка услыхал тонкий счастливый визг; белая струйка брызнула на стену. Глянул на пацанов: одни хихикали, другие смущенно сопели, третьи вообще делали вид, что ничего не случилось. Ему стало не по себе: он вышел, убежал домой, и там рассказал бабушке, что видел в избушке Пигалевых. Ему шел лишь тринадцатый год, и он не понял толком, что это было. "Вот беда! - сокрушалась баба Шура. - Пошто же он при ребятах-то так? Бес, чистой бес! Ты, Павлик, чтобы больше с ним не бегал. Узнаю - всего испорю!" Пашка боялся ее, и перестал шляться с тою компанией, водился лишь с двумя более-менее спокойными ребятишками, чтобы было с кем поиграть, сходить на рыбалку и по грибы. От них же он узнал, что Толик выкинул еще один финт, укрепляя авторитет и позиции. Поймав пасшуюся в окрестностях козу какого-то дачника, он в сопрождении всей честной компании затащил ее в лес и там прилюдно изнасиловал, громко похваляясь словленным кайфом. За ним еще трое пытались предстать такими же ухарями, - но одного вырвало, другой, едва начав, сплюнул и ушел; лишь третий довел дело до конца и удостоился Гунявиной похвалы. "Ну что, кайф?" - спрашивал он. "Ага, кайф!" - отвечал бледный насильник.
Кончилось лето, компания распалась; Толька уехал в ПТУ. Явилась маманя его, устроилась зимовать. А весною, перед тем, как снова пуститься в путь-дорогу, - получила письмо от сына: осужден, мол, за групповые кражи, надо сообразить передачку, денежный перевод… Мать читала его каждому встречному-поперечному, беззубо хихикала, приседала на тонких ножках: "У, передачку ему ищо! Деньги надо! Он сам мать-ту забыл! Он сам меня доложен кормить, он сам меня доложен вином поить! Ведь я его родила. Я ему, сучонку, в ррот, в хвосст, в куриные глазки…" Так и не отправила ни денег, ни передачки. Снова пропала, и снова стояла их корявая изба - с оградой, заросшим пустым огородом, упавшим забором. Странная то была изба, и словно некий дух витал над нею: здесь не играли ребята, сюда не заглядывали наезжие охотники; дачники не растаскивали ограду на доски и бревна для хозяйства. Всегда вокруг этого дома было тихо, пусто, и люди обходили его. И хозяйка-то уж два года как исчезла, не вернулась из очередного путешествия. Поди узнай - жива ли?
Сына же ее - Толика Пигалева - Пашка видел год назад, в колонии строгого режима: бывший земляк отбывал там вторую ходку. Сам Шмаков попал в ту роту случайно, и числился прикомандированным: колонии предстояла плановая проверка, и личный состав довели до штата, для порядка; после всего варягам надлежало отбыть восвояси, по родным подразделениям. Такой расклад устраивал воинов: хоть какое-то разнообразие, да и служить в укомплектованном месте лучше, чем там, где не хватает народу. Меньше крика, беготни, непредвиденных тягот, больше свободного времени, - да и порядка, в конце концов. И Павел, прибыв сюда из задерганной своей роты, радовался поначалу, - до того ровно момента, пока не встретил любезного своего друга детства и односельчанина.
12
Теперь Пашкин путь лежал к дому дяди Миши Норицына. Тот был первым из земляков, кого Пашка хотел увидеть. Если вспомнить: совсем маленьким, лет пятнадцать назад, Пашка катал по улице колесо - и вдруг оторопел, ослеп, увидав широко шагающего белозубого солдата в лихой фуражке, в золоте значков, с каким-то немыслимым шнуром на груди. И деревня завертелась, забродила, словно от веселой браги: дядя Миша пел песни, хохотал, незло куралесил - вокруг него всегда гуртовался народ. Он устроился трактористом на лесозаготовки, - но к непростому, очень разному леспромхозовскому люду так и не примкнул, жил среди своих, деревенской жизнью. Бабы роились вокруг него со своей мелкой жизнью: ревностями, записками, выкидышами, угрозами самоубийств… Все кипело! А Пашка, уже подросши, ловил дяди Мишин взгляд, и готов был бежать на край света, дабы исполнить любую его просьбу.
А потом случилось вот что: в леспромхозе была получка, дядя Миша выпил в бригаде, и отправился домой. Возле клуба лесозаготовителей он увидал драку, и тотчас ввязался в нее. Дрался-дрался, кого-то огрел штакетиной, отодранной от забора. Устав, бросил доску и двинулся своею дорогой. На беду, драку наблюдал оказавшийся случаем в поселке заведующий райфо; назавтра, выступая на совещании по вопросам наведения порядка в районе, он представил увиденное как невероятное кровавое побоище. Тут уж милиции деваться было некуда: в поселок наехали следователь, оперативники, закрутилась машина. Поначалу их встретили благодушно, даже насмешливо: подумаешь, драка, экая беда! Когда же увезли одного, другого - запаниковало и леспромхозовское начальство: что же это, берут кадровых рабочих, у них семьи, у них бабы и дети живут в поселке, кто будет их кормить-поить? Неизвестно, какие задействованы были силы и средства, но результат оказался таков: Норицына сдали, как основного зачинщика и организатора (он ведь был не свой, деревенский, притом холостой), а в отношении остальных - кроме тех, кто был уже арестован, дело прекратили. Напрасно на суде мужик пытался что-то доказать: что доказывать, когда люди видели, как выдирал штакетину, как дрался ею? Три года. Да он бы отмахал их по молодсти полушутя, если беда вновь не накрыла бы его, когда отбыл полсрока и готовился к досрочному освобождению: переломило ногу лесиной на эстакаде. Срастили плохо, ломали после еще раз, и другой, - и когда Норицын вернулся домой, люди не узнавали его: хромой, седоватый, морщинистый, с тоскою в глазах. Куда все девалось! Тут же сразу и женился на неврачной счетоводке Нинке Миковой, смастерил двух ребят; получал небольшую пенсию, да работал еще на ферме: чинил проводку, смотрел за оборудованием. К нему-то и отправился наш служивый.
Совсем уж стемнело, - но в домах горели окна, и они освещали дорогу. Толкнув незапертую дверь, Пашка вошел в сени. Повеяло теплым избяным духом, запахом двора, близкой скотины. Взлаял в ограде пес, разматывая цепь. Дверь в избе приоткрылась, и Норицын крикнул в темноту:
- Эй, кто тамо шуродит? Ну-ко, скажись!
- Это я, дя Миша! Сержант Шмаков по случаю полного дембеля.
Тот охнул, вывалился в сенки.
- Павлик… Паша… о! о!..
Нинка глядела на них, когда они, перевалив порог, снова предались объятиям и радостным вскрикам.
- Че, Паташонок, пришел? Отслужил? - визгливо шумела она. - Вот мамке-то радось! Ну, садитесь ино, дурачки!
- Вина нету у нас? - взволнованно трубил дядя Миша, утверждаясь на кухонной табуретке. - Бражки тогда давай, баба! Не знашь порядка-то? Солдат ведь домой вернулся.
- У меня есть, - сказал Пашка, доставая из сумки початую бутылку. - С бабушкиной могилы иду. Выпил там… и ей оставил маленько. Ну, и это допьем.
Нинка вынула из холодильника сало, банку кильки в томате. Помянули под них и дембель, и бабу Шуру.
- Мы ведь знали, что ты приехал, - говорил дядя Миша. - Мать-то набегала, звала. Да мы не насмелились: что же это, столь поздно!
- Да нет, сейчас пойдем, - сказал Пашка. - Я уж люблю так: отгулял сразу - и норма!
- Ой, даже и не знаю… - заволновалась Нинка. - Идти ли, нет ли… А ребята-то? Они ведь спят! Их одних не оставишь.
- К матери ступай! - рявкнул Норицын. - Пущай здесь ночует. Да скорее у меня… зазевала!
А когда жена убежала - сказал с тоскою:
- Вот… такая житуха…
- Чево?
- Да худо! Совхоз-от ведь ликвидировали. Не поймешь теперь, кто мы и есть. Говорят - акцонерно опшество. Ну, прекрасно.
- Вот я вернулся, допустим. И - куда теперь?
- Тебе хуже. Твоя мать в связи работает, ей земля не положена. Ее и так теперь не лишка: сколько народу объявилось, все избы заселили. Откуда только что берут! Больше-то, правда, сами остатки воруем да им продаем.
- Неужто так?
- А ты думал! Х-хэ! Помню, еще отец мой жив был, - собрались как-то решать дело с названиями. Приехал придурок из района, выступает: так и так, натворил Никита Сергеич делов, снят партией, и поступило такое предложение: сменить название у колхоза имени Хрущева! Здесь тогда еще колхоз был. Ну, и давай предлагать: "Путь к коммунизму", "Красный пахарь", "Серп и молот", "Ленинское знамя"… и так далее, короче. Вдруг отец-от мой встает и говорит: "А мое мнение - назвать: колхоз имени Воровского". Начальник глазами захлопал: "Почему так считаете". "По крайности, все ясно будет." Он ведь был у меня мужик непростой. Вот так, Паша.
- Может, тебе самому попробовать? Вон говорят, пишут - фермеры, фермеры…
- Да пойми: нет у нас ни у кого сил на велико-то хозяйство! Кто остался-то? Старики, инвалиды да нероботь. Никола Кочков, Юрка Габов. Никола как нас держал, так в кулаке и держит, не трепыхнешься, он хозяин, и всегда хозяином будет, при земле и капитале. Юрка… Юрка в фермеры подался, допустим. Работник он, конешно, добрый, но - больно уж, глядим, ноша тяжка! У него от натуги-то аж лик чернотой пошел, и к матушке твоей, поди-ко, дорогу забыл… Увидишь, он на встречу-то все равно набежит.
- Вы ведь раньше, кажись, не больно друг друга признавали.
- Да, чепуха. Признавали, не признавали - все равно в одном месте живем. И бабку твою вместе хоронили, больше некому было.
- А Корчага-то?
- Только округ нас пьяный шатался, мутил белым светом да вино клянчил. Вдвоем доски доставали, гроб колотили, обивали… Могилу копали. А мороз был! Вот на копку-то да на вынос двоих приезжих пришлось звать, по литре каждому дали. Ха… что творилось! - невесело закончил он.
Пришла Нинка с матерью, толстой тетей Катей Миковой.
- Как торговля, тетя Катя? Я, как с автобуса-то шел, хотел в магазин забежать, оглядел - закрыто…
- Кака теперь торговля! Что ребята из города привезут, тем и торгуем. Больно дорого только все. Дачники покупают, а у наших… худоват карман!
- Ты не пропадешь… - заворчал на тещу Михаил. - Вон, Толя Гунявый округ тебя крутится - дак совсем скоро запьется!
- Тебе како дело! - огрызнулась тетя Катя. - Сиди и не блажи!
"Ребята - это, конечно, Фуня, - сообразил Пашка. - Это они тут шуродят. И то ладно. Без магазина-то - хоть совсем помирай…"
Продавщица махнула между тем стопку за возвращение служивого, и сказала среди разговора:
- От Таньки привет тебе.
- А-атлично! Она будет?
- Убежала уже.
- Она, тетя Катя, мне три письма в армию послала.
- Ну и женись на ней, не тяни резину. Вас всего двое и осталось-то, молодых, на всю деревню.
- Как двое? - подал голос хозяин. - А Толька-то?
- Ну, нашел кого считать!
- Он здесь теперь? - тихо спросил Пашка.
- Леш-шак его знат! С утра не было, и днем не появлялся. Он ведь еще в Малинино магазин пасет - поди-ко, туда и смотался.
- Как - пасет? Деньги собирает, что ли?
- Ну, это ему не доверяют. Так, шнырит: как бы кто чужой с товаром не наехал, цены не сбил. Дашь ему бутылку… а, че говорить! За тебя, Паташонок!
13
Мать встретила их на кухне. На столе - тарелки с салатом, холодцом, банки с консервами, полбатона вареной колбасы.
- Ты где ходишь? - заворчала она. - Народ-от ждет! Виталик уж и домой собрался.
Дурачок Виталик, стоящий тут же, посунулся к Пашке, ткнулся в щеку мокрыми губами.
- Пойту, пойту, - сказал он. - Томой нато. Постно уже. Страствуй, Паша. Ты в армии служил, ага? Все блестит. Красивый солтат, ха, ха! Мне мамка рубаху купила, у ней пуговки тоже блестят. Мотная рубаха. Я теперь мотный.
- Ты у нас молодец! - Пашка обнял его. А из горницы лез уже здоровый, хмельной, крепкорукий мамкин дружок Юрка Габов, и гремел:
- Здор-рово, т-ты! Мл-ладший сержант! Дай-ко гляну на свою молодость!
Он так стиснул служивого, что Пашке стало больно. Едкий дух водки, крепких сигарет…
- Ну дак идем! - мамкин гулеван тянул его в комнату. - Явись, явись народу, дембелек!
- Обожди, дя Юра! - упирался Пашка. - Ты ступай! Дай Виталика проводить.
- А… ну ладно! - он махнул широкой ладонью, и утянулся на гул голосов.
- Слышь, Виталик! - Пашка повернулся вновь к дурачку. - Ты посиди еще. Как хоть с бабой-то Шурой простился, скажи?
- А баба Шура умерла. Она болела. Я ей говорил: "Баба Шура, ты не болей. Не болей, баба Шура!" А она все равно болела. Потом умерла. Я пришел, а она уже умерла. Я спросил: "Баба Шура, ты пошто умерла?" Плакал, целовал ее. Ночь не спал, плакал: "Баба Шура, ты пошто умерла?"
- Ну, спасибо! - Шмаков хлопнул Виталика по плечу. - Спасибо тебе, брат. Как теперь-то живешь?
- Плохо! - ответил тот. - Мне поп вчера причастие не тал. Я в церковь езтил. Не ел, постился, а он не причастил. Отвернулся и сказал: "Пошел прочь, турак!" За что? Я не ел! А он… Он молотой, нетавно приехал. Я к отцу настоятелю, к батюшке пойту, пускай он его убирает.
- Ну ничего, ничего, - успокаивал его Павел. - Ма, он до дому-то доберется? Темно ведь уже.
- Так он с собакой пришел. Ты ихнего Шарика-то помнишь? Вон, на улице летает. Вдвоем доберутся! А ты к гостям ступай, верно что запозднились.
- Ты не болей, Паша, не болей, - бормотал дурачок, двигаясь к порогу. - И ты, Степановна, тоже не болей…
- Заходи, брат! - крикнул вслед ему Пашка. - Я тебе погоны, эмблемки дам!
Ну что же, пора вступать. Явление отставного солдата народу.
Он нахлобучил фуражку, шагнул через порог, и, выпятив грудь, гамкнул:
- Здр-рай жлай!!..
- Го-о!.. - сорало общество.
Ну что же, все свои. Пашка протиснулся на лавку рядом с Танькой Миковой.
- Здорово, Танюха! - сказал он. - Ну и деушка ты стала! Что писем-то мне мало написала?
- А, все некогда было.