Белохлебов схватил Генурки в охапку и, приставив пистолет, поволок из избы. Поставил к стенке, отошёл, целясь. Видно было, что герою всё равно – ему и так так плохо (или вместе с тем и хорошо), что наверно всё одно… Только хотел выстрелить, как тот упал – прямо как был плашмя, прям лицом в грязищу. Тут фермер попросил третьего помощника, "неофициального, но самого вменяемого", принёсти из сеней бутылку с олифой, старую и всю в пыли, уж давно замеченную его прапорским хозяйственым глазом: как-то он уж выспрашивал у Сержа: "Гля, олифу-то наверно надо забрать?..", на что получил ответ: "Да накой она тебе, дядь Лёнь? – она уж столетняя!" (а про себя: мелочен как Кенарь!), и, видно, напрасно: теперь и сгодилась! Повесил её на проволоке за край крыши, а Генурки поставил-прислонил так, что бутылка оказалась как раз над его головой. Отошёл.
– Прощай, друг Генурки… – тихо молвил Белохлебов.
На сей раз, когда опохмелка, видно, достигла души, жертва грохнулась на колени – опять в самую жижу.
– Дядь Лёнь, прости!!
– Нажрался?!!
– Нажрался… – теперь голос Коновалова звучал тихо и жалобно.
– Он тебя споил? – строго спросил фермер, продолжая экзекуцию, так сказать, инквизицию.
– Вместе, дядь Лёнь, ей-богу, вместе.
– Самогон пили?
– Да, дядь Лёнь, самогончик. Только стопка набежит – мы её хлоп!
– Значит, набежит? Сами гоним, сами пьём, и хлоп, да?.. Вот и я вас хлоп! Прощай, Генурки!..
Произнеся это, Белохлебов выстрелил в бутылку.
Генурки весь передёрнулся, как будто пуля попала в него, и вновь упал плашмя. Весь был забрызган олифой, которая ему самому показалась кровью.
Белохлебов стоял над ним, не то поразившись и глубоко задумавшись, не то закатившись, что и не продыхнуть, от смеха.
Серёжка что-то кричал ему. Фермер очнулся.
– Сажечка убёг!
Сажечка уже завёл трактор и сидел внутри, врубил сдуру девятую – трактор прыгнул и заглох. Снова завёл и врубил восьмую, резко отпустив сцепление, – трактор прыгнул и поскакал.
Белохлебов запрыгнул в "Камаз".
– Серёж, залезай!
И они тоже рванули с места.
31
Сажечка выписывал кренделя по паханому полю – земля была как кисель – Белохлебов летел за ним. Начались гонки в стиле "Кэмел-трофи": крутые виражи, заносы, пробуксовка, дым, струями летящая грязь… в кабине – тряска, пот и пар, накал эмоций…
Как ни странно, Сажечка, который пару раз чуть не перевернулся, всё же как-то умудрялся сохранять равновесие и дистанцию. А вот охмелившийся Белохлебов, закладывая очередной резкий поворот, чтоб в который уже раз "пойти наперерез", вдруг зарулил так, что грузовик едва-едва не упал на бок. Тут уж и Серж, несколько раз уже неплохо треснувшийся лбом об "дверной косяк", воспользовшись паузой – машина была парализована, сильно наклонившись на бок, так что водитель, получалось, теперь держался за баранку только потому, что скатился, чуть не вышебленный вовсе, вниз к помощнику – сказал несколько слов главному фермеру (в том числе, и как вырулить, чтоб не упасть совсем), а потом и вовсе пересел на водительское место.
Белохлебов же, опять и снова как ни в чём не бывало, достал из-за сиденья двустволку, патроны, зарядил и со словами "Ты в профиль, Серёжк, как бы наперерез!.." приладился в ветровое окно.
Началась пальба!.. Сажечка был уже у края поля, и его носило из стороны в сторону максимально сильно – несмотря на это (и на увещевания Сержа: "Дядь Лёнь, поверху-то уж не стреляй – убьёшь ещё!") бывший прапор, выкрикивая между выстрелами и виражами: "Убью! А ты думаешь – ать!!! – я что хочу?! Покалечу! Ты, падла, у меня полгода будешь лежать… На-ка!!! Работать будешь – лёжа – похрен! – в инвалидной коляске… в гипсе и с гирей – бесплатно будешь – от-так!!! – вкалывать, тварьё алкашовское!".
Выйдя на дорогу, а с неё на луг, трактор быстро оторвался, погнал по холмам вниз, в лощину к речке, пока не скрылся из виду (Белохлебов ругался ещё пуще, одновременно умолял и заклинал гнать побыстрее и, конечно же, наперерез и в то же время ещё и местами пытался вырвать руль!), а потом по пойме поехал обратно.
Так, сделав небольшой крюк и некоторого рода даже обманный манёвр, он вскоре явился по пойме опять ко двору Генурки – и тоже "как бы с понтом как ни в чём не бывало".
Однако действительно (или по крайней мере, так показалось Сажечке, который потом всё и рассказывал) в состоянии "как ни в чём не был" пребывал "друг Генурки" – он полулежал в чулане на тех же бачках и "выжидая, как набежит, выжирал самогонище".
Сажечка же, надо сказать, с молодости был благой: имел нрав крутой и даже злопамятный. Хотя сам это Серж "не застал" – никогда не видел. Одно из первых ярких воспоминаний детства, по словам брата Лёни, был сидящий на корточках с обрезом, перемотанным синей изолентой, Сажечка и окровавленная физиономия соседа дедка Пимча (отчество Пименович), его руки и одежда в крови… Выстрелы… Бабушка расказывала потом, как Сажечка туразил за дедом (вроде играли в карты по пьяни и что-то не поделили), караулил обидчика у их дома и всё же выстрелил прямо на улице около домов прямо в него – "Я Лёньку-то еле только успела убрать! Батюшки, сердце так и ёкнуло! Кричу: что ж ты, изувер, делаешь?! – дети ж тут играют! А он – сидит у оградки – глаза налитые: "Убью!" и "Убью!", и всё тут!" – как-то чиркнуло и рассекло кожу на лбу. Потом приехала из района милиция, и ушлый наш Сажечка ещё отстреливался, бегая от них огородами… Потом года полтора и отсидел за свою – уже неоднократную – дурь.
Теперь он приказал сотоварищу: "Садись в трактор – отвлекай! А я пока домой напрямки (наперерез, через речку – если по льду или вброд довольно близко) за обрезом сбегаю! Убью, падло! Отомщу за всё! Всю кровь мою высосал, собака, фашист, рундук еврейский!" – опрокинул полстаканища и правда погнал!
– Санькя, не надыть можть… Там жа ж и Серёжка-то!.. с ним в кабинке…
– А нех… й фашисту пригузничать! Порешу всех! Не будешь – и тебя! Гони!
И погнали. Генурки был пьян в раздуду, но всё равно при помощи товарища влез в трактор и даже тронулся. Сажечка, возбуждённый до такой степени, что его всего трясло от злости и он мог ещё проявлять, будто трезвый, чудеса резвости, пустился, как в молодости, бегом на зада, потом в низа – наперерез.
Генурки, который кое-как ехал незнамо куда, на полнейшем автопилоте, вместо того, чтоб отвлекать, буквально пошёл в лобовую… Когда на краю пашни "Камаз" дал по тормозам, открылась дверь и выпрыгнул Белохлебов с ружьём, тут же открылась и дверь МТЗ и во взбудораженную почву свалился Генурки. Он было даже побёг по пахоте, но уже через дюжину шагов на его ноги, и так нетвёрдые, тут же налипли "лапти" – по несколько кило земли на каждую – и он упал.
Слёзно умоляя: "Дядь Лёнь, прости! Не стреляйте, пожалуйста! Я за вас!", он буквально полз на коленях по пашне обратно, пока не уткнулся лбом в дуло ружья, а руками всё пытался обнять Белохлебовские сапоги, грязный, как чёрт…
– Ты-ык, сука… – процедил Белохлебов.
– Дядь Лёнь, прости! Я всё раскажу! Всё отработаю!
И вскоре они уже втроём мчались наперерез бежавшему наперерез.
Искомый объект был настигнут в тот миг, когда он переправлялся вброд. По приказу главного Серёжка врубился на "Камазе" в речушку. Сажечка, в шоке, в волне брызг, отпрыгнул в сторону – прямо в воду! До этого он шёл только "по яйцы", а теперь окунулся прямо и "с головкой"!
Под ружейным дулом и несусветным матом Белохлебова его помощник всё же выбрался на тот берег. Тогда тут же из машины был вытолкнут Геннадий Коновалов, который наподобие охотничей собаки, по-собачьи резво по-собачьи переплыл ручеёк, и опять ползя на коленях, схватил за сапог уже Сажечку.
– Что ж, Санькь, такая уж жызня у нас собачия… – как бы извиняясь приговаривал он, извиваясь по куге и грязи. Сажечка, в отяжелевшей от воды одёже, тоже упал, что-то барахтался, и так и не встал.
– Держать! – выкрикивал Белохлебов. Серж смеялся и, потешаясь, несильно вторил: "Взять! Ату его!"
Только через полчаса юный водитель смог вырулить на другой берег.
Когда главный фермер ступил на твёрдую почву, он начал уже вторую за сегодняшний день экзекуцию.
– Не бойсь, не бойсь, держи – тебя не буду! – провогласил он и начал мутыскать оклемавшегося уже поморника, а под конец даже содить в пинки, всё нравоучения ради причитая и всё же довольно часто как бы невзначай попадая и по второму.
Вскоре устал.
– Пусть тут и остаются, – сказал он. – Давай, командир, шей домой.
И они уехали.
32
Белохлебов ещё настоял, чтобы они поехали в соседнюю деревню, чтобы забрать там с мукомольни пару мешков дроблёнки для "бабкиной" скотины. "Куда ж ты, сука хапаешь-то всё? – вспомнились Серёге слова бабушки своей, – бабке уж восемьдесят лет, а всё заставляешь за скотиной прибасать! Она так-то жизню-то иё не видала с малолетства! А теперь ещё и тебя обрабатывать!"
Серж покорно повернул на большую дорогу, хотя и совсем неблизко, и чего доброго, тут могут даже попасться менты (и сильно уже проголодался!), по пути выразил хозяину беспокойство за судьбу оставленных у реки фермеров, да даже и фермерства вообще.
– Ничего, – зевнул Белохлебов, – а помнишь, Серёг, в том году-то этот кадр (Сажечка) тоже тут нажрался и даже уснул в дуплет у речки – ажник поутру ноги в лёд примёрзли! – и как с гуся вода – сапоги скинул и домой! Лапы попарил с горчицей, недельку поковылял – и хоть бы хны!
– Спроси у гуся: не озябли ль лапы! – чтобы хоть что-то ответить, процитировал школьник ту же свою бабушку, а сам думал о своём. Намаявшись за день до невозможности, он уже как бы спал, доверившись непонятному пресловутому автопилоту, а перед его внутренним взором сами собою показывались и проносились похожие на сны или воспоминания картины, наполненные неким предчувствием, но не тревожным, а навевающим какое-то странное умиротворение.
Он вдруг представил, как они вот едут, и подъезжают уже к улице своих домов, мягко сминая жирную чёрную массу грязи – как будто пластилин, навоз или глина… или перина… – поедая колёсами тонкий белый слой нападавшего снежка – почему-то кажется, что едут по простыне, и она от колёс пропитывается, как ткань кровью, вязким чёрным соком – как будто чёрно-белый фильм… – немного буксуют, и у дороги у сада видят тёмный силуэт брата… "О, Ган тарантасит!.." – произносит младший Морозов, а сам думает: видно из сада только идёт домой. Ежедневный ритуал: после уборки скотины – и до ухода с портфелем и сумкой с банкой молока на ночёвку к бабане – а сначала, конечно, в клуб – незаметно (так всё никак его и не настигну – некогда, блин!) исчезает на часок в темноте сада. Там он берёт какие-то палки – срывает с деревьев прутья и сам с собой фехтует ими, подбрасывает – да так увлечённо!.. и главное – как-то прям быстро-замысловато, как будто кунг-фу изучал! И хреначит их друг об друга, пока все не попереломает – типа пока один какой-нибудь Брюс, нинзя или Александр Невский не ухайдокал целый отряд! Потом отец ему как-то говорит: "Зачем ты разбрасываешь палки?! Я только соберу – на другой день опять всё в палках!" И он ничего и не ответил. Я-то знаю!.. А откуда ж я-то знаю?.. Видел как-то… Так когда? Не помню чё-то – совсем, наверне, маленький был… С кех пор, как говорит бабушка, хреначит! Чуваку уж трахаться пора, а он… Впрочем, мне тоже…
– Во-во! Я знаю, чем это кончится!.. – фоном, как радио, вещает Белохлебов.
Вдруг представляется почему-то, как Гану представляется эта картина. Он стоит у сада и думает, представляет всё это, а сам как бы ещё уже думает, как бы это ещё в своёй писанине описать… Что лежит Сажечка на том самом сегодняшнем бугорке, на кочках, растянувшись на бережке – дрыхнет, промоклый и грязнищий, а ноги в воде… Лежит как на перине, только чёрной, вокруг темь и ни души, и снег ложится на него, равномерно покрывая (как это, саван, что ли?) – уже не тает, как на мёртвом. И постепенно ласты его в сапожищах уже во льду… И стоит над ним высоко сияющий белый круг, а от него столбом прямо в речку бьёт острый столб света… Чё-то я со столбом переборщил… Ну, может, не бьёт, а давит, как там этот говорил… Остап Б’ендер. (И всё же я умный – почти как Ган!) Блестяще-белый, как лезвие… да и вообще весь лунный свет острый… (А всё же вот как я могу написать, думает Ган.) А в этот миг у него в доме, в нескольких сотнях метров отсюда – если бы встать, чуть подняться на буйдан, свет даже можно увидеть – зажглись окна. Жена их зашторивает, устало вздыхает (уборка скотины закончена без мужа), включает детям и себе телевизор, думает… (Ну ты, брательник, загнул – просто телепат какой-то! И о чём она думает?!) Ну во-первых, о кастрюле на плите – остыли щи или разогревать… Ладно, отвлёк – вернёмся к Сажечке. Никому он не нужен, Сажечка (размышляет Ган дальше), и ему никто не нужен, и так он может в любой миг, допустим, вот сейчас, запросто сгинуть и пропасть, и сам знает это, а всё равно как бы сознательно жрёт и бедокурит, не взирая ни на что и ни на кого – даже на Белохлебова!
Пока это всё мельтешело в воображеньи Серёжки, они и правда выруливали уже на свой плант. И всё так и было, только фары вот не учёл – темень уже спустилась глаз коли – а вот и фигура Леонида, только уже с ранцем через плечо и сумкой…
Надо ли говорить, что пострадавшие не сильно раскаялись. Доползли до дому Генурки и продолжили свой отступнический банкет. А немного за полночь была и третья экзекуция.
33
16 марта. 8:03
Леонид Морозов не любил посещать, как он говорил, одно заведение. С самых младших классов, каждодневно просыпаясь из утра, недовольно восклицал: "Опять в барду!" – для него хождение в школу было тяжелейшей повинностью. Он всегда приходил на пару-тройку минут позже звонка на урок, хотя идти от дома бабани ему было ближе всех. Особенно его раздражала зарядка, введённая директором, к которой надо было приходить ещё на пятнадцать минут раньше.
К своему удивлению и даже некоторой гордости (как бы "за проделанную работу"), на сей раз он шёл туда даже с интересом, чуть не бежал, чувствуя себя инициатором и хозяином. "Что-то явно из всего этого выкристаллизовывается…" – думал он.
Переобувшись на мерзкой сырой тряпке у порога ("Надо С-ору сказать – пусть нормальное что-нибудь положит, фак!") и сняв куртку в раздевалке, он швырнул сумку с учебниками на подоконник и отправился прямиком в учительскую.
Тихо постучал, заглянул и, учтиво поздоровавшись и извинившись, попросил С-ора выйти.
Директор, сидевший на недавно купленном здоровом и мягком диване, весь закраснелся и заметался по нему.
Морозов посмотрел учителю прямо в усы и скомандовал: "Let’s go! Они уж небось заждались!"
На двери предпоследнего в левом крыле класса (№7) кроме таблички "Кабинет истории" висела ещё одна: "НЕ ВХОДИТЬ!" и как бы невзначай рядом отирался верзила Губов с кастетом и явно не в духе.
Леонид пристально посмотрел на охранника, а потом ещё пристальнее на учителя. Тот помялся, побурчал и вытащил из кармана тысячу. Зубы товарища Губова немного погромыхивали, да и всего его заметно подконокрачивало; Бадор что-то сердито проурчал в усы, а Ган: "Да, да. Жрёть". Он воспроизвёл свои взгляды ещё раз, и Бадор нехотя добавил ещё такую же бумажку. Губов выхватил деньги и резво устремился по знакомому всем адресту.
– В кибинет принесть? – уточнил он.
– А как же. Только смотри не выжри!
– Ды уж невмоготу…
Наконец-то учитель открыл замок кабинета, и они вошли.
В центре стоял стол из сдвинутых парт. На нём живописно располагались остатки вчерашнего "ужина". На полу у окна стоял школьный музыкальный центр, вокруг него были разбросаны – а частью и распотрошены-раскрошены кассеты; и тут же в таком же состоянии – сигаретные бычки. У стены стояли две кровати, заправленные чистой и какой-то даже атласной постелью. Кроме того: Яха в одних трусах спал у кровати, ноги его, все грязнищие и угловато-костявые, находились на постели; Мирза, свернувшись на полу на подушке, дрых на полу, как котёнок; малой Шывырочек, закатавшись в покрывало, лежал под столом – короче, вся шаражка…
Вся эта "панорама" напомнила Морозову недавнюю сцену у Генурки, обрисованную Сержем, как он её себе представлял – почти как дежавю…
На столе стоял грязный сапог, на столе и около него валялись несколько бутылок, банок и стаканов, еда была вся раскрошена и набросана вперемешку с осколками посуды и передавленными маринованными помидорами и вишнями из компота, пятна которого напоминали кровь. Яхины пожитки, видимо, специально были разбросаны повсюду: не только на полу, но и закинуты на шкафы, а второй сапог залез в кашпо (!) с традесканцией! И конечно же, классная доска была украшена соответствующей надписью и уделана смородничным вареньем с влепленными в него бычками, теперь уже подсохшим и являющим миру своеобразное художество наших школьников, по коему наглядно можно увидеть "то, что у них внутри" или "то, что хотел сказать автор".
– Рота, подъём! Вставай, друг Яхин! – поприветствовал присутствующих лёжа Морозов, кивнув ассистенту, чтобы тот подымал Яху.
Яха зашевелился и задёргал ногой. Швырочек уныло посмотрел из-под парты.
– А тебе, шершавый, между прочим, сегодня в школу идти – у тебя контрольная по математике! Вот и твой классный руководитель, прошу.
С-ор смухордился.
– Бъ-лять… – осёкся Швырочек, – сёдня первым математика!
– Решили домашнюю задачу? – "нашёлся" Бадорник, не найдя что сказать, и как бы решив подыграть.
– Ага, бля, решил, – сказал Мурза, и перевернувшись (и опять так же свернувшись) на другой бок, – вчера до трёх часов решали!..
Двенадцатилетний Швырочек, позыркав похмельно-пустоватым виновато-вороватым взглядом по присутствующим, всё-таки выполоз из-под парты и начал искать школьные принадлежности, и даже весьма жалобным голоском пытаясь что-то спросить у присутствующих лёжа.
– Пенал не забудь, Витёк! – сказал, не меняя позы, Мирза, и все заржали – даже С-ор.
В дверь постучали.
– Хто-о та-а-ам-м-фр?.. – не вполне членораздельно проорал Яха, всё ещё находящийся на границе миров сна и яви.