Скука - Альберто Моравиа 21 стр.

Это был номер дома Лучани, но этаж и номер кварти­ры другие. Я понял, что Чечилия назвала этот номер, чтобы быть во всеоружии в том случае, если я скажу, что видел, как она оттуда выходила! Но как она объяснит присутствие рядом с ней актера? Мне было интересно, как она будет оправдываться.

- Я видел, что ты вышла из дома тридцать шесть, но ты была не одна, а с Лучани.

- Он тоже был у продюсера. Мы вместе ходили.

- Зачем?

- Поговорить о работе.

- Какой работе?

- В фильме.

- Как называется фильм?

- Он не сказал.

- Где Мелони вас принимал?

- В гостиной.

- Опиши гостиную, быстро, начиная с мебели - ка­кая она, как стоит.

К тому времени я уже знал, что Чечилия не запомина­ет обстановку и место, где бывает, и решил, что, если она начнет слишком подробно описывать гостиную Мелони, где она никогда не была, потому что этой гостиной по­просту не существовало, это будет доказательством того, что она лжет.

Но я недооценивал ее фантастической, ее непробива­емой лени.

- Гостиная как гостиная, как все гостиные, - сухо ответила она.

Растерянный и почти восхищенный, я, однако, стоял на своем:

- То есть?

- Ну, гостиная, с креслами, диванами, столиками и стульями.

Это были те же самые слова, какие она использовала, описывая гостиную в своем доме.

- Какого цвета были кресла и диваны?

- Я не заметила.

- А какого цвета трусы у Лучани, это ты, я надеюсь, заметила?

- Вот, я так и знала, что ты сейчас же начнешь при­ставать ко мне с оскорблениями.

Тем временем мы приехали на виа Маргутта. Я завел машину во двор, выключил мотор, выскочил наружу и, продолжая следовать своей программе непрерывного за­пугивания, схватил Чечилию за руку и выволок ее из ма­шины.

- А вот мы сейчас посмотрим.

- Что посмотрим?

- Посмотрим, правду ли ты мне сказала.

Я изо всей силы сжимал ее худенькое, как у ребенка, предплечье и не шел, а бежал, сознавая, что бегу только для того, чтобы иметь возможность время от времени дернуть ее за руку, заставить споткнуться, чуть не упасть. Первый раз она сказала: "Что за манеры?"; потом: "Мож­но узнать, что случилось?", но не выглядела при этом ни удивленной, ни рассерженной, ни растерянной. Вложив в скважину ключ, я повернул его, пинком распахнул дверь, зажег свет и последним, особенно сильным, толч­ком швырнул Чечилию на диван. Она упала на него вниз лицом, а я подбежал к столику с телефоном и начал ли­хорадочно перелистывать указатель улиц. Полистав, я нашел то, что мне было нужно, и, заложив пальцем стра­ницу, сунул ее под нос Чечилии, которая тем временем успела подняться.

- В доме тридцать шесть нет никакого Мелони.

- Его номера вообще нет в справочнике.

- Почему?

- Потому что он не хочет, чтобы его беспокоили.

- Но зато в тридцать шестом доме есть Лучани.

- Этого не может быть, его тоже нет в справочнике.

- Это справочник не по именам, а по улицам, смот­ри, вот он!

Она брезгливо взглянула, но ничего не сказала. Я сар­кастически заметил:

- Какое совпадение: Мелони и Лучани живут в од­ном доме!

- Да, Лучани живет на втором этаже, а Мелони на третьем.

- Прекрасно, сейчас мы выйдем и вместе поедем к Мелони.

Последовало долгое молчание. Чечилия смотрела на меня своим мечтательным, поэтическим взором, кото­рый, как я знал, ничего перед собой не различал. Я же продолжал наступать:

- Ну же, вставай, поехали!

Тут я увидел, что она внезапно покраснела неровно, пятнами, от шеи до щек. Потом сказала:

- Ну хорошо, это правда.

- Что правда?

- То, что мы с Лучани встречаемся.

Слова признания я тоже давно предвидел, но между тем, что предвидишь, и тем, что слышишь, большая раз­ница. Как и тогда, когда я увидел Чечилию выходящей из дома Лучани, я снова испытал тошнотворное полуобмо­рочное состояние.

- Что значит встречаетесь? Я и так знаю, что вы встречаетесь, - как идиот пробормотал я.

- Я сплю с ним.

- И ты говоришь об этом так просто?

- А как я должна об этом говорить?

Я подумал, что она права. Она не любила меня, она мне изменяла, и эта бесстрастная, холодная интонация была в ее устах совершенно уместна. Однако во мне про­должало жить неутоленное желание запереть ее в ее же признании, как в позорной клетке, откуда ей было бы уже не выбраться.

- Зачем ты это сделала?

С видом серьезным и сосредоточенным она как будто подумала немного, прежде чем ответить. Потом сказала очень просто:

- Потому что мне хотелось.

- Но ты что, не понимаешь, что не должна была это­го делать?

- Почему не должна?

- Потому что не изменяют человеку, которого лю­бят, а ты мне столько раз говорила, что любишь меня.

- Да, я люблю тебя, но и Лучани я тоже люблю.

- Значит, ты из тех женщин, которые отдаются всем подряд: сегодня - художнику, завтра - актеру, а после­завтра, может, электромонтеру?

Она посмотрела на меня и ничего не сказала. Я про­должал:

- Ты ничтожество, дешевка!

Она промолчала и на этот раз. Почему я так упорство­вал, стараясь ее унизить? Наверное, потому, что мне хо­телось убедить самого себя в том, что после своего при­знания Чечилия упала в моих глазах, но у меня ничего не получалось? А ведь переоценка должна была произойти, я и мысли не допускал, что может быть иначе. Были жен­щины, которые погибали в моих глазах из-за одной толь­ко фразы, жеста, поступка; стало быть, все основания были считать, что так будет и с Чечилией, которая самым вульгарным образом мне изменяла. Я закончил в ярости:

- Ты хоть понимаешь, что о человеке судят по по­ступкам, и, значит, после того, что ты сделала, ты стала совсем другой, не той, что была вчера?

Мне хотелось, чтобы она спросила: "А чем я была вчера и чем я стала?" И тогда бы я ей ответил: "Ты была честная девушка, а теперь шлюха". К тому же ее вопрос свидетельствовал бы о том, что для нее важно мое мне­ние, мое уважение. Но мои надежды не оправдались. Че­чилия так и не раскрыла рта, и я понял, что молчание - это единственный ответ, которого я могу от нее добиться. Это молчание означало, что "лгать" и "изменять" были для нее словами, лишенными всякого смысла не столько потому, что она их не понимала, сколько потому, что в ее жизни не было ничего, что она могла бы обозначить эти­ми словами. Я почувствовал, что она ускользает от меня снова, и яростно заорал, дернув ее за руку:

- Но почему ты молчишь, скажи что-нибудь, почему ты не отвечаешь?

- Мне нечего сказать, - искренне сказала она.

- А мне, - заорал я вне себя, - как раз есть что ска­зать. Так вот, ты самая обыкновенная шлюха!

Она взглянула на меня и ничего не ответила. Я потряс ее снова:

- Стало быть, ты не возражаешь, когда тебя называ­ют шлюхой?

Тут я увидел, что она встает.

- Дино, я ухожу.

Среди множества вещей, которых я не предвидел, оказалась и эта - то, что она может уйти. Я спросил, охваченный внезапной тревогой:

- Куда это ты собралась?

- Я ухожу. Лучше нам не встречаться.

- Но почему? Одну минутку. Погоди. Нам надо по­говорить.

- О чем нам говорить? Мы все равно не договоримся. Мы слишком разные.

Стало быть, Чечилия снова от меня ускользала, и к тому же двумя путями. Во-первых, она обесценила соб­ственное признание, раз, по ее мнению, между нами только и было разницы, что наши характеры, и измена, таким образом, становилась проблемой темперамента, а не моральной позиции. Во-вторых, она бросала меня раньше, чем ее бросил я. Этот внезапный переход от нрав­ственной сферы к осязаемой реальности заставил меня ощутить привычное желание, словно, потерпев пораже­ние на психологическом уровне, я надеялся овладеть ею хотя бы физически. Я успел обхватить ее за талию, когда она уже шла к двери, и шепнул ей на ухо:

- Но должны же мы последний раз заняться лю­бовью?

- Нет, нет, нет, - твердила она, вырываясь, - все кончено.

- Поди сюда.

- Нет, оставь меня.

Она сопротивлялась упорно, но без враждебности, можно было подумать, что упирается она только потому, что я не умею как следует настоять на своем. К тому же в ее глазах, неподвижных и невыразительных, я угадывал какой-то двусмысленный призыв, а в ее теле ниже та­лии - уступчивость, которой не было в верхней ее части, инфантильной и хрупкой. Тем не менее она продолжала бороться, и когда я заставил ее снова сесть на диван, откинула назад голову, чтобы я не мог достать ее губами.

И тут меня осенило. Утром я взял из своей шкатулки двадцать тысяч лир двумя ассигнациями по десять тысяч и положил их в карман. Я с усилием притянул к себе Чечилию и как раз в тот момент, когда она отворачивала от меня лицо, так что мой поцелуй пришелся на шею, вложил ей в руку обе ассигнации. Я увидел очень ясно, что она опустила глаза и бросила быстрый взгляд на не­обычный предмет у себя на ладони, словно пытаясь по­нять, что это такое; потом ладонь сжалась в кулак, и я почувствовал, что ее тело перестало сопротивляться. Я увидел, как она, словно приготовившись спать, опустила веки, а я знал, что таким образом она дает обычно по­нять, что принимает мою любовь и готова ею насладить­ся. Так я ее и взял, не дождавшись, пока она разденется, с неистовством большим, чем обычно. Ее тело казалось мне чем-то вроде спортивной площадки, на которой я должен был соревноваться с актером в силе и выносливо­сти. Я взял ее молча, но в момент оргазма выдохнул ей прямо в лицо:

- Проститутка.

Мне показалось - хотя, может быть, я ошибся, - что по ее губам пробежала еле заметная улыбка, но я так и не понял, чем она вызвана: испытанным ею наслаждением или моими оскорбительными словами.

Потом, лежа рядом с ней, уже уснувшей, я, по обык­новению, проанализировал все случившееся, и понял, что физическое обладание меня не удовлетворило. Не говоря даже обо всем остальном, та двусмысленная иро­ническая улыбка, которой она ответила на оскорбление, подтверждала, насколько тщетны все попытки овладеть ею посредством любовного акта. Но я видел, как зажала она в кулаке ассигнации, а так как во время любви она прикрывала рукою лоб, эти ассигнации все время были у меня перед глазами. И внезапно мне пришло в голову, что, может быть, после краха всех предыдущих моих по­пыток овладеть ею как раз деньги и будут той ловушкой, в которую я смогу ее заманить. Ведь она упиралась только до той минуты, когда я сунул ей в руку деньги, стало быть, я думал о ней раньше неправильно и по характеру она была продажной. А значит, задача теперь сводилась всего лишь к тому, чтобы доказать, что она именно такая, и свести тайну ее независимости к проблеме цены.

Чечилия проспала какое-то время около меня - ров­но столько, сколько спала обычно, и в той же позе, что обычно; потом проснулась, механически чмокнула меня в щеку, поднялась с дивана, разглаживая ладонями смя­тую одежду. Обе ассигнации, сложенные вчетверо, валя­лись на полу, куда они упали после любви. Чечилия под­няла их, открыла сумочку и тщательно уложила их в ко­шелек. Я спросил:

- Так что, ты все еще хочешь, чтобы мы разошлись?

Казалось, она не уловила намека, содержащегося в этом "еще".

- Как хочешь, - равнодушно сказала она. - Если хочешь, чтобы мы продолжали встречаться, я не против. Если хочешь разойтись, разойдемся.

Таким образом, подумал я не без изумления, приня­тые деньги сослужили свою службу всего лишь один раз; они не подсказали ее ленивому воображению, что суще­ствует приятная перспектива заработать таким образом и еще. Я спросил:

- В случае, если ты останешься, почему ты это сде­лаешь?

- Потому что я тебя люблю.

- А если бы я попросил тебя бросить Лучани, ты бы согласилась?

- А, нет, это нет.

Я невольно почувствовал себя задетым решительностью этого отказа:

- Ты могла бы сказать это не с такой живостью.

- Прости.

- Таким образом, впредь я обязан делиться с Лучани?

Казалось, она оживилась, как будто я наконец-то коснулся чувствительного места.

- Но что тебе до этого? Почему тебе это так неприятно? Я буду приходить к тебе, как и раньше, ничего не изменится.

Я мысленно повторил: "Ничего не изменится", сознавая, что по крайней мере для нее это так и есть. Она взглянула на меня с любопытством, почти что с сочувствием. Потом сказала:

- А ты знаешь, мне было бы очень жаль с тобой расстаться.

Меня поразила несомненная искренность этих слов.

Я спросил:

- В самом деле?

- Да, я очень к тебе привыкла.

- Но тебе было бы так же жалко расстаться с Лучани, верно?

- Д-да, очень жалко.

- К нему ты тоже привыкла?

- Это две разные вещи.

Я промолчал. Каким образом мы с Лучани могли представлять собой "две разные вещи", раз Чечилии от каждого из нас нужно было одно и то же: элементарный физический акт? Я спросил:

- То есть ты хотела бы иметь нас обоих?

Я увидел, как она кивнула, храня загадочное молча­ние, исполненное упрямой детской жадности. Потом сказала:

- Разве я виновата, что вы мне нравитесь оба? От каждого из вас я получаю свое.

Меня так и подмывало спросить: "От меня деньги, а от Лучани любовь, да?", но я удержался, понимая, что для такого вопроса еще не наступила пора. Прежде чем его задать, мне следовало еще хорошенько изучить фено­мен этой неожиданно открывшейся продажности. В кон­це концов то, что она взяла деньги, могло еще ничего не значить. И я сказал с яростью, к которой примешивалась усталость:

- Ну хорошо, ты будешь иметь обоих, попробуем так. Хотя ты сама скоро увидишь, что любить двоих сразу невозможно.

- А я тебе говорю, что очень даже возможно.

Довольная тем, что она разрешила, как ей казалось, нашу проблему, она наклонилась, коснулась губами моей щеки и направилась к двери, говоря, что позвонит мне, как всегда, утром.

Я повернулся к стене и закрыл глаза.

Глава восьмая

Теперь мне предстояло доказать самому себе, что Че­чилия продажна. Припоминая случаи, когда мне прихо­дилось давать деньги проституткам, я говорил себе, что, если бы Чечилия в самом деле была продажной, я должен был бы каждый раз в конце испытывать те же самые чув­ства, которые испытывал к этим женщинам после расче­та: ощущение с избытком оплаченного обладания; отно­шение к женщине, взявшей у меня деньги, как к неоду­шевленному предмету; полное ее обесценивание в ре­зультате того, что у нее оказалась совершенно определен­ная цена. От всего этого до скуки, которая должна была избавить меня от Чечилии и моей к ней любви, был всего шаг. Безусловно, это был унизительный способ облада­ния, унизительный как для того, кем обладают, так и для того, кто обладает, и я, разумеется, предпочел бы другой, который позволил бы мне расстаться с Чечилией, не пре­зирая ее, а так, как расстаемся мы с человеком, который нам наскучил, но мне нужно было любыми средствами унять мучившую меня тревогу. Я предпочел бы узнать, что Чечилия продажна, чем примириться с ее неулови­мостью: продажность могла бы доставить мне чувство обладания, неуловимость его исключала.

Вскоре я завел привычку в первые минуты свидания молча вкладывать в руку Чечилии некоторую сумму, варьировавшуюся в зависимости от случая от пяти до тридцати тысяч лир; таким образом, полагал я, Чечи­лия, неуловимая и загадочная, от которой мне никак не удавалось освободиться, в короткое время должна была превратиться в Чечилию совершенно доступную и ли­шенную всякой тайны. Однако этого превращения не произошло. Случилось как раз противоположное: не деньги изменили характер Чечилии, а Чечилия, из них двоих, видимо, более сильная, изменила характер денег.

После того как я вкладывал в ее ладонь ассигнации, она сразу же сжимала их в кулаке, но это было единствен­ное, из чего можно было заключить, что она их получила и приняла. Казалось, что и деньги, и рука, которая их давала, и рука, которая их брала, существовали в каком-то ином мире, совсем не в том, где находились мы с Чечилией. Потом, во время объятия, Чечилия разжимала кулак, и деньги падали на пол около дивана; сложенные в несколько раз или скомканные, они были у меня перед глазами все время, пока мы занимались любовью, - сим­вол обладания, казавшегося мне более полным, чем то, которым я сейчас наслаждался. После любви Чечилия, босая, на цыпочках, бежала в ванную, но перед этим быс­тро наклонялась и кончиками пальцев, грациозным дви­жением эстафетного бегуна, поднимающего платок, ос­тавленный товарищем, подбирала с пола ассигнации и бросала их на стол. Позже, уже одетая, она подходила к столу, брала деньги и тщательно укладывала их в портмо­не, которое носила в сумке. Чечилия любила всегда все делать одинаково, словно участвуя в ритуале, и эпизод с деньгами вошел в ритуал нашей любви совершенно орга­нично и даже изящно, начисто лишенный того смысла, который я надеялся в него вложить, а точнее - лишен­ный всякого смысла, как все, что делала Чечилия.

Как я уже говорил, в первое время я давал ей от пяти до тридцати тысяч лир, желая посмотреть, как будет реа­гировать Чечилия на эти количественные колебания. Я считал, что, если она хоть однажды скажет: "Последний раз ты дал мне двадцать тысяч, а сейчас только пять, почему?" - у меня будут все основания считать ее про­дажной женщиной. Но Чечилия словно не замечала - одна бумажка у нее в руке или две, зеленые они или крас­ные, как если бы жест, каким я давал ей деньги, не содер­жал в себе никакого смысла, а был просто одним из моих жестов, бесцельных жестов - я мог делать их, мог и не делать, наши отношения от этого не изменились бы. Тог­да я решил посмотреть, что случится, если я вообще пе­рестану давать ей деньги. Странно, но к этому экспери­менту я приступил не без страха. Сам себе в этом не признаваясь, внутренне я был убежден, что банковские билеты, которые я украдкой совал в руку Чечилии, со­ставляли теперь основу наших отношений, и потому бо­ялся потерять ее как раз в ту минуту, когда мне удастся доказать себе, что, теряя ее, я ничего не теряю.

Итак, как-то раз я не вложил ей в руку ничего. И с изумлением увидел, что Чечилия не только не выказала никакого неудовольствия, но как будто даже не заметила изменения, внесенного мною в привычный любовный ритуал. В пожатии пальцев, которые обхватывали мою пустую ладонь, не чувствовалось ни удивления, ни разо­чарования; это было то же самое сильное пожатие, ко­торым она, получив деньги, давала обычно понять, что готова к любви. Она любила меня в тот день точно так же, как и тогда, когда я ей давал деньги, и ушла, даже не намекнув на то, что она их не получила. Я повторил этот эксперимент два или три раза, но Чечилия, по-детски непроницаемая, вела себя так, словно ничего не замеча­ла. В результате передо мной возникли три гипотезы: либо Чечилия была продажной, но из какой-то высшей и необычайно злостной хитрости не показывала этого; либо она была рассеянна какой-то совершенно загадоч­ной рассеянностью и, значит, оставалась такой же непо­стижимой, как и раньше, несмотря на деньги; либо она была совершенно бескорыстна и, следовательно, опять– таки непостижима и недосягаема. Поразмыслив некото­рое время надо всем этим, я решил прижать Чечилию к стенке. Однажды я снова вложил в ее руку две ассигна­ции по десять тысяч лир и тут же сказал:

- Посмотри, я дал тебе двадцать тысяч.