Скука - Альберто Моравиа 22 стр.

- Да, я заметила.

- Это в первый раз после целой недели. Неделю ты тоже заметила?

- Разумеется.

- И тебя это не огорчало?

- Я думала, у тебя нет денег.

Тут я должен сказать, что Чечилия, начисто лишен­ная любопытства, никогда не расспрашивала меня о моей семье и не знала, что я богат. Она видела меня таким, каким я перед ней представал: художник в свитере и вель­ветовых брюках, владелец захламленной студии и старо­го автомобиля. Следовательно, никак иначе она и не мог­ла ответить. Но я продолжал допытываться:

- Это правда, у меня не было денег, но все равно - тебе ведь могло быть неприятно, что ты перестала их получать.

Она уклончиво ответила:

- Со всяким может случиться - остаться без денег.

- Но, допустим, что больше я не смогу давать тебе деньги, в таком случае что ты сделаешь?

- Но ты же их дал, зачем думать о том, что будет потом?

Этот ответ, как я уже знал, был для Чечилии принци­пиальным: для нее не существовало ни прошлого, ни бу­дущего; важно было лишь самое непосредственное на­стоящее, текущий момент. И все-таки я настаивал:

- Но предположим, что больше я тебе денег не дам. В таком случае будешь ты встречаться со мной, как и прежде?

Она некоторое время смотрела на меня, потом ска­зала:

- А разве мы не встречались, когда ты мне ничего не давал?

Фраза, подумал я, - само совершенство, но ее неуве­ренная, сомневающаяся, вопросительная интонация, словно Чечилия не была убеждена в том, что говорила, наводила на мысль, что в случае, если я и в самом деле перестану платить, она может пересмотреть вопрос о на­шей любви. Впрочем, подумал я, и этого тоже нельзя было утверждать с уверенностью. Насколько я понимал, Чечилия, в сущности, просто не знала, что она сделает в том случае, если я перестану платить, потому что, счита­ясь, как я уже говорил, только с настоящим и при этом будучи совершенно лишенной воображения, она не мог­ла представить себе, какие чувства вызовет у нее моя финансовая несостоятельность, то есть каким станет пос­ле этого ее желание заниматься со мною любовью - большим или меньшим, или останется таким же, как было, или совсем пропадет. Я сказал:

- Послушай, я хочу предложить тебе вот что. Вместо того, чтобы давать тебе то пять, то десять, то двадцать, то тридцать тысяч лир, я готов раз в месяц выплачивать тебе сумму, размеры которой мы могли бы установить вместе. Что ты на это скажешь?

Она тут же запротестовала - так протестует человек, которому предложили заменить какой-то милый обычай, пусть абсурдный, но поэтический, чем-то более разум­ным, но прозаическим.

- Нет, нет, пусть останется так, как есть. Ты бу­дешь давать мне сколько хочешь и когда хочешь, безо всякого распорядка. По крайней мере это всегда будет сюрпризом.

Так что и на этот раз мне не удалось заманить Чечилию в ловушку купли-продажи и превратить ее из суще­ства таинственного и неуловимого в обыкновенную, скучную продажную женщину. И это естественно, поду­мал я, ведь деньги, которые мы платим проституткам, наделяют нас правом обладания именно потому, что не только тот, кто их дает, но и та, что их получает, рассмат­ривает их как компенсацию за совершенно определен­ные услуги. Иными словами, любовник проститутки зна­ет, что, если он не заплатит, женщина его оттолкнет, но, с другой стороны, и женщина тоже знает, что, если она взяла деньги, она обязана даться. Мне же было хорошо известно, что Чечилия отдавалась мне по причинам, не имеющим ничего общего с деньгами, и, со своей сторо­ны, отнюдь не считала, что принятые деньги ее к чему– либо обязывают. Однажды я получил этому доказатель­ство: после того, как очередной раз я сунул ей в руку деньги, я вдруг увидел, как она их отталкивает и при этом твердит: "Послушай, не надо, я не хочу, побудем сегодня как брат с сестрой", - и в этих ее словах не было ни малейшего расчета, а одно только полнейшее равноду­шие к деньгам. Тем не менее ассигнации остались у нее в руке, и вскоре она переложила их в сумочку. Таким обра­зом, деньги, покуда они лежали у меня в кармане, каза­лись мне символом обладания, но стоило им перекоче­вать в сумочку Чечилии, как они становились символом невозможности обладания. К тому же, хотя Чечилия и знала теперь, что при каждой встрече со мной ее ждут деньги, это ни в коей мере не изменило характера ее посещений, которые как были, так и остались случайны­ми, экспромтными, сомнительными, проблематичными. Мало того, что она продолжала приходить ко мне не чаще двух-трех раз в неделю, в точности так, как поступала еще до всяких денег, - ее голос, колеблющийся и неуве­ренный, когда она сообщала мне по телефону час встре­чи, свидетельствовал о том, что свидания наши зависят от каких-то загадочных, но совершенно самостоятельных, никак не связанных с деньгами обстоятельств и обязательств.

Первым следствием моего маниакального стремления завладеть Чечилией, играя на ее корыстолюбии, стало то, что расходы на эксперимент привели меня к сближению с матерью, к которой до сих пор я обращался лишь за самым необходимым. Теперь я уже жалел, что выказывал в прошлом столько презрения к деньгам; я понимал, что таким образом я приучил ее к мысли о моем бескорыстии, от которого сейчас охотно бы отказался, ибо теперь в отношениях с Чечилией мне приходилось играть роль не то чтобы скупца, но человека чрезвычайно экономного. Но сделанного не воротишь: когда-то я желал быть бедным и разве мог я предположить, что Чечилия заставит меня пожелать быть богатым? Теперь же было слишком поздно менять представление, которое сложилось обо мне у матери, тем более что это представление как нельзя лучше соответствовало ее врожденной склонности к экономии. Однако я знал, что мать всегда хотела давать мне немного больше, чем давала, хотя знал также и то, что она не любит ничего давать даром. Сейчас мать упорно стремилась вернуть меня домой, и я прекрасно понимал, что и теми деньгами, которые она столько раз предлагала мне раньше, и теми, которые она давала мне теперь, по мере того как я их просил, она преследовала одну и ту же цель: она надеялась создать ситуацию, при которой сможет навязать мне свою волю. Я же пытался оттянуть неизбежное столкновение тем, что каждую вспышку щедрости компенсировал послушанием и сердечностью, которые ей были внове.

Убедившись, что мать не только не отказывает мне в деньгах, но как будто поощряет к тому, чтобы я просил еще, я внезапно понял, что между нами установились, в сущности, те же самые отношения, которые были у меня с Чечилией: посредством денег мать пыталась мною за­владеть. На этом, однако, сходство кончалось, потому что я не был похож на Чечилию и, главное, мать не была похожа на меня. В самом деле, те самые деньги, которым мы с Чечилией, хотя и по разным причинам, не придава­ли никакого значения, так что они как бы переставали быть деньгами и становились частью любовного ритуала, в отношениях между мной и матерью сохраняли свой изначальный, свойственный им смысл. Разумеется, мать меня любила, но из-за того, что она меня любила, она вовсе не собиралась давать мне деньги бесконечно, то есть она не хотела сделать ту единственную вещь, кото­рая могла бы лишить деньги их обычного смысла.

Я с очевидностью убедился в этом различии, когда однажды попросил у матери сумму более значительную, чем обычно, прибегнув, как позже выяснилось, к не со­всем удачному предлогу. Дело было после обеда, мать, как обычно, отдыхала у себя в комнате - лежала поперек кровати, свесив ноги и прикрыв лицо согнутой в локте рукой. Я сидел в кресле в изножье постели и, насколько я помню, расспрашивал ее об отце: то была одна из немно­гих наших общих тем, которая к тому же продолжала меня интересовать. Мать отвечала все короче, все нераз­борчивее, казалось, что она засыпает. И тут неожиданно, безо всякой подготовки, я сказал:

- Кстати, послушай-ка, мне нужно триста тысяч лир.

Я увидел, как она очень медленно отодвинула руку, освободив один глаз, и этим глазом на меня посмотре­ла. Потом сказала, и в ее сонном голосе прозвучала неприязнь:

- Я дала тебе пятьдесят тысяч в субботу, а сегодня вторник. Куда тебе столько денег?

Я ответил в соответствии с заранее разработанным планом:

- Это только первый взнос из суммы, которую мне предстоит выплатить. Я решил привести в порядок сту­дию, она в ужасном состоянии.

- А во сколько обойдется все?

- Разве в три больше. Все оштукатурить, да еще пол­ностью переоборудовать ванную, повесить новые зана­вески, перестелить пол, ну и так далее.

Мне казалось, что это я неплохо придумал. Студию действительно пора было ремонтировать, и, таким обра­зом, у меня возникал хороший предлог, чтобы вытянуть у матери миллион, а то и полтора. С другой стороны, я знал, что из-за упорной неприязни, которую мать питала к студии, она никогда не решится появиться на виа Маргутта и проверить, как я потратил ее деньги.

Так что я уверенно ждал ответа. Мать не шевелилась; казалось, что она в самом деле заснула. Но в конце кон­цов из-под руки, которой она прикрывала лицо, до меня донесся ее ясный, совсем не сонный голос:

- На это я тебе денег не дам.

- Почему?

- Потому что не вижу необходимости дарить милли­он домовладельцу, в то время как ты прекрасно можешь жить на Аппиевой дороге.

Я понял, куда она клонит, с опозданием сообразив, что придуманный мною предлог был единственным из всех, к которому мне никак не следовало прибегать. Тем не менее я притворился удивленным и воскликнул:

- При чем тут это?

- Однажды ты дал мне понять, что собираешься пе­реехать, - проговорила мать медленно, жестко, моно­тонно, - и я, как ты, наверное, заметил, тебя не торо­пила. Но сейчас ты просишь у меня денег на ремонт студии. Отсюда я делаю вывод, что свое обещание ты взял обратно.

Я сказал не без раздражения:

- Я ничего тебе не обещал. Более того, я никогда не скрывал отвращения, которое вызывает у меня перспек­тива совместной жизни.

- А в таком случае, дорогой Дино, ты не должен удив­ляться, что на этот раз денег я тебе не дам.

Два дня назад я отдал Чечилии последние тридцать тысяч, которые у меня были, а сегодня вечером она долж­на была прийти ко мне снова. Разумеется, я мог ничего ей не давать, как делал уже много раз, но не так давно я заметил, что без этого я уже не мог обойтись сам. И не потому, что, давая ей деньги, я обретал иллюзию облада­ния, наоборот, эти деньги придавали недоступности Че­чилии новый оттенок - оттенок бескорыстия. Именно потому, что она не давала завладеть собой посредством денег, я чувствовал себя обязанным ей их давать, в точно­сти так, как, почувствовав, что не сумел овладеть ею по­средством полового акта, я несколько раз повторял са­мый акт. Деньги и половой акт давали мне минутную иллюзию обладания, без которой я уже не мог жить, хотя знал, что за нею неизбежно последует глубокое разочаро­вание.

Я взглянул на мать, которая продолжала лежать на спине, прикрыв лицо согнутой рукой; потом вспомнил о Чечилии, о том, как в тот самый момент, когда я вкла­дывал в ее руку деньги, она приоткрывала рот навстречу моему поцелую, и почувствовал, что ради денег спосо­бен на преступление. Особенно притягивала меня рука, которой мать прикрывала глаза: худые пальцы были уни­заны драгоценными кольцами, Достаточно было сдернуть одно такое кольцо, чтобы обеспечить Чечилию по крайней мере на месяц. Потом, не знаю сам почему, я вспомнил довольное, хотя и себе на уме, лицо матери в тот день, когда она позволила мне ухаживать за Ритой, и внезапно переменил весь свой план. Я встал, подошел к кровати, сел рядом с матерью и сказал с деланной неж­ностью:

- Мама, мне хочется быть с тобой откровенным. Деньги мне нужны не на студию. Они нужны мне на другое.

- На что же?

- Было бы лучше, если бы ты дала их мне безо всяких расспросов. О некоторых вещах трудно говорить.

- Мать имеет право знать, как сын тратит ее деньги.

- Шестнадцатилетний - может быть, но когда речь идет о тридцатипятилетнем мужчине…

- Мать всегда мать, возраст не имеет значения.

- Ну хорошо, пусть так. Деньги нужны мне для жен­щины.

Произнеся эту фразу, я посмотрел на мать. Она не шевелилась. Можно было подумать, что она спит. Потом до меня донесся ее голос:

- Разумеется, какая-нибудь потаскушка.

- Но, мама, если бы это была потаскушка, разве бы я просил триста тысяч?

- Порядочные женщины денег не берут.

- Ну а если эта женщина в самом деле нуждается?

- Будь осторожен, Дино. Есть женщины, которые ради того, чтобы вытянуть у мужчины деньги, способны сочинить целый роман.

- Какой там роман, речь идет о самом насущном - еде, жилье, одежде.

- Одним словом, ты должен полностью ее содержать.

- Не совсем так, только немного помочь первое время.

- Побирушка, - сказала мать. - Насколько было бы лучше, Дино, если б ты завел связь с какой-нибудь за­мужней женщиной, дамой из нашего круга, которая ни­чего бы у тебя не просила и никак бы тебя не обременяла.

Я ответил без капли иронии:

- В моем кругу таких женщин нет.

- Твой круг - это мой круг, - сказала мать. - Кро­ме того, Дино, будь осторожен, не подцепи какую-нибудь болезнь, эти авантюристки, кто знает, где они бы­вают…

- До сих пор я ничего не подцепил, не подцеплю и дальше.

- Откуда ты знаешь, с кем встречается эта женщина, когда тебя нет? Повторяю, Дино, будь осторожен. Наде­юсь, ты знаешь, что в иных случаях надо принимать меры предосторожности.

- Ты еще расскажи мне, как я должен вести себя во время любви.

- Я просто хочу тебя предостеречь, ты мне сын, и твое здоровье мне не безразлично.

- Ну в общем, даешь ты мне эти деньги или нет?

Мать сняла локоть с лица и посмотрела на меня.

- А кто эта женщина?

Я ответил фразой, достойной Чечилии:

- Женщина как женщина.

- Вот видишь, денег ты просишь, а доверять мне не доверяешь.

- При чем тут доверяешь или не доверяешь! Не все ли тебе равно, как ее зовут - Мария, или Клара, или Паола.

- Я спрашиваю не имя, а кто она такая - барышня или дама, работает или учится или ничего не делает, сколько ей лет, как она выглядит…

- Сколько ты хочешь знать за какие-то жалкие трис­та тысяч!

- Ты забываешь, что, если бы мы сейчас занялись подсчетами и прибавили сюда все, что я дала тебе рань­ше, получилась бы сумма, во много раз превышающая те триста тысяч, которые ты так презираешь.

- А, так ты подсчитывала?

- Разумеется.

- Ну хватит, мама, я не хочу тебе ничего рассказы­вать, по крайней мере сейчас, но ты уж, будь добра, ска­жи, даешь ты мне эти деньги или нет.

Мать взглянула на меня: должно быть, вид у меня был достаточно решительный и отчаянный, потому что она перестала приставать ко мне с своими расспросами. Де­лая вид, что подавляет зевок, она сказала:

- Ну хорошо, вот ключ, поди в ванную, ты знаешь, где шкатулка, и знаешь шифр. Открой ее, вынь красный конверт и принеси сюда.

Я встал, вошел в ванную, повернул крючок, открыл дверцу из плиток, потом сейф. На свернутых в рулон документах действительно лежал красный конверт. Я взял его и взвесил на ладони: судя по весу, в нем должно было быть не меньше полумиллиона десятитысячными банкнотами. Я вернулся в комнату и протянул конверт матери; сонная, она, тяжело дыша, сидела на краю кро­вати. Я увидел, как она открыла конверт и кончиками пальцев вытащила одну, две, три, четыре, пять ассигна­ций по десять тысяч лир.

- Вот, возьми пока это.

- Но ведь тут по крайней мере пятьсот тысяч, - не удержался я.

- Даже больше. Но сегодня это все, что я могу тебе дать. А сейчас поди положи конверт на место, закрой сейф, принеси ключ и уходи. Я устала и хочу отдохнуть.

Я сделал все, как она велела. Но, пряча конверт в сейф, не мог не подивиться доверию, которое выказыва­ла мне мать, со всеми такая подозрительная. Ведь в конце концов я мог бы прекрасно открыть конверт и вынуть из него еще несколько ассигнаций. Но тут же понял, что мать доверяла мне потому, что это доверие внушил ей я сам, чуть ли не с самого рождения упорно и искренне демонстрируя свое безразличие и даже презрение к день­гам; и еще я понял, что это не мать переменилась, это я переменился, раз уж почувствовал себя способным ук­расть деньги, если это понадобится Чечилии. Да, я пере­менился, но мать не подозревала об этой перемене и по­тому продолжала доверять мне, как раньше. Я закрыл дверцу сейфа, установил плитки и вернулся в комнату. Мать опять лежала на спине поперек кровати, прикрыв рукой глаза.

Я наклонился, вложил в ее ладонь ключ, но пальцы разжались, и ключ упал на подушку. Я коснулся губами сухой напудренной щеки и сказал:

- До свиданья, мама.

Она что-то промычала в ответ; на этот раз она в самом деле уснула. Я на цыпочках вышел из комнаты.

Пятьдесят тысяч лир я решил разделить на две части: двадцать тысяч себе, тридцать тысяч Чечилии - на дока­зательство ее продажности, сделавшееся для меня жиз­ненно необходимым. Однако как я уже говорил, я чув­ствовал, что Чечилия ускользала от меня в той мере, в какой я ей платил, - чем больше я ей платил, тем мень­ше она была моею.

К тому же к тревоге по поводу того, что мне никак не удавалось ею овладеть, примешалась сейчас тревога по поводу того, что это мог сделать мой соперник. Меня все больше мучила мысль, что Лучани в самом деле удалось завладеть Чечилией, причем удалось посредством того же полового акта, которого мне оказалось недостаточно. В общем, я боялся, что актер, как человек менее рассу­дочный и более импульсивный, преуспел там, где я по­терпел поражение. И, полагая, что обладание заключает­ся не столько в самом сексуальном акте, сколько в воз­действии, которое он оказывает на женщину, я без устали допрашивал Чечилию о ее отношениях с актером. Вот образец такого допроса:

- Ты встречалась вчера с Лучани?

- Да.

- Встречалась или спала с ним?

- Ты же знаешь, что, когда я говорю встречалась, это значит спала.

- И много раз?

- Как обычно.

- А обычно - много?

- Как когда…

- А с кем тебе больше нравится спать - со мной или с Лучани?

- Это разные вещи.

- То есть?

- Ну разные.

- Но в чем разница-то?

- Он ласковее, чем ты.

- Тебе нравится, что он ласковый?

- Ну, это просто его манера любить.

- Но тебе нравится или не нравится?

- Если бы мне не нравилось, я бы с ним не встре­чалась.

- А еще есть какая-нибудь разница?

- Да, он разговаривает во время любви.

- И что же он говорит?

- Ну, что обычно говорят, когда любят.

- Но я тоже иной раз разговариваю.

- Нет, ты молчишь, единственный раз, когда ты за­говорил, ты сказал мне: "Проститутка".

- Тебе было неприятно?

- Нет, мне не было неприятно.

- Но ты предпочитаешь то, что говорит он?

- Когда я с ним, мне нравится то, что говорит он, когда я с тобой, мне нравится твое молчание.

- А что ты чувствуешь, когда он тебя берет?

- Такие вещи не объяснишь.

- Но ты чувствуешь это острее, чем со мной?

- Не знаю.

- Как это не знаешь?

- Никогда не думала.

- Так подумай.

- Ну, я чувствую, что он меня любит.

- Тебе это приятно?

- Каждой женщине приятно, когда ее любят.

- То есть это чувство сильнее, чем то, которое ты испытываешь со мной?

- Я и с тобой чувствую, что ты меня любишь.