Что такое школьная ручка? Длинная деревянная палочка, сантиметров пятнадцать. На конце – металлическое приспособление, чтобы вставлять маленькие стальные перья. Нам учителя рассказывали, что раньше было много перьев, разных размеров и фасонов. Но у нас были только два – обыкновенное, которое называлось "номер восемьдесят шесть", и "рондо", очень острое и жесткое.
Перья лежали в специальном отделении деревянного пенала. Их надо было иметь несколько штук на запас, потому что перо могло прямо на уроке сломаться, кончик у него мог отлететь.
Еще в пенале была перочистка – круглая штучка из толстого сукна. Первоклассники, сощурившись, смотрели на перо на свет – не пристала ли к нему ниточка, соринка или волосок – и снимали их перочисткой. Потому что иначе будет клякса.
И только потом макали перо в чернильницу.
Однажды моя чернильница опустела.
Я поднял руку и сказал:
– Раиса Иванна, у меня чернила кончились.
– Пиши соплями! – сказала Раиса Ивановна и посмотрела на меня таким холодным и веселым взглядом, что у меня по спине поползли мурашки.
Когда я вырос и вспоминал этот случай, я понял, зачем это сделала Раиса Ивановна. Так поступают лесные охотники с новорожденными щенками. Они закапывают щенков в снег. Кто сам выкопается – молодец, пусть живет.
Я догадался, что надо отлить немножко чернил у соседа сзади.
С тех пор не люблю просить о помощи. Стараюсь как-то сам справиться.
Чернила в чернильницы наливала тетя в синем халате. Еще она приносила в класс мел и мокрые тряпки – стирать с доски. Эту тетю называли "техничкой" или просто нянечкой, как в больнице.
Еще были чернильницы-непроливайки – они были так устроены, что из них на самом деле не выливались чернила. Некоторые ребята таскали непроливайки с собой. У меня такая была дома.
Одно макание ручки в чернильницу – это три-четыре слова. Так и писали. С перьев соскакивали кляксы. В каждую тетрадку была вложена желтая промокашка. Пальцы все время были в чернилах.
Да и не только пальцы! Мы все были в чернилах! От носа до пяток.
Вот, например, передо мной сидел Сашка Агафонов. У него был ранец, а не портфель. И он все время забывал снять ранец, когда садился за парту. Прямо в ранце садился, представляете себе! И своим ранцем шарахал по моей парте, прямо по чернильнице! Чернильница выскакивала из своей дырки, чернила брызгали в разные стороны, на тетрадки, на меня, на моего соседа и друга Мишку. Так что я все время был начеку: то кричал Сашке: "Ранец сними!" – то просто прикрывал чернильницу руками. Но стоило мне зазеваться, как ба-бах – готово, моя тетрадка в чернильной луже.
Поэтому мы были просто счастливы, когда во втором классе нам разрешили писать авторучками. Сначала чернильными. Тут была своя история, чернила надо было набирать каждый вечер, чтоб на весь завтрашний день хватило, и с этих авторучек все равно соскакивали кляксы. Потому что авторучки были плохие. Их так и называли – "школьные".
Наконец, в четвертом классе, мы перешли на шариковые ручки. Ну а кто не хотел, те писали чернильными авторучками, но уже взрослыми, хорошими, без клякс.
Я никогда не пел перед всем классом, как в рассказе "Слава Ивана Козловского" – это все мой папа придумал, конечно. Но я правда не умел петь. У меня не было ни слуха, ни голоса, и сейчас нет.
В этом рассказе есть одна фраза. Дениска говорит: "Я знаю еще одну песню. Когда я ее дома пою, все соседи прибегают, спрашивают, что случилось".
Вот это – чистая правда. Такой случай был. Один раз папа с мамой куда-то ушли, и я остался один дома. Увидел на полке маленькую, но очень толстую книжку. Она была почти как большой кубик. На переплете было написано "Лейся, песня!". Это был сборник песен. Понятно, откуда он у нас взялся – мой папа написал несколько песен, и они были в этом сборнике.
Я решил немножко попеть, раз дома никого нет. Нашел песню про крейсер "Варяг" и как заору: "Наверх! Вы! Товарищи! Все по местам! Последний! Парад! Наступает!!!"
Тут в дверь застучали.
– Дениска, что с тобой? – Я услышал голос соседки Веры Сергеевны.
– Ничего, – сказал я и продолжал: – Врагуууу! Не сдаееется! Наш! Гордый! Варяг!!!
– Дениска! – Она застучала еще громче.
– А вдруг это он поет? – услышал я голос Аленки. Она тоже выскочила в коридор. Мы же с ней жили в одной коммунальной квартире, их комната была как раз через стенку.
– Нет, нет, – сказала Вера Сергеевна. – Наверное, он хотел забраться на подоконник, и упал, и сломал руку! И закричал, потому что ему больно. Денис, Дениска! – закричала она через дверь. – Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо! – закричал я.
– Почему же ты так закричал? – спросила она. – Я даже испугалась!
– Это я пою песню про крейсер "Варяг"!
– Я же говорила! – крикнула Аленка.
– Не смей больше петь! – сказала Вера Сергеевна и ушла, я слышал ее шаги по коридору. Аленка тоже убежала. И мне совсем расхотелось петь. Я поставил книжку "Лейся, песня!" на место и больше ее не брал.
Когда я был в третьем классе, мы переехали в новую отдельную квартиру, и я пошел в другую школу. Номер 175.
Эта школа была совсем другая. Огромная, красивая, высокие потолки, внутренняя парадная лестница с первого этажа на второй. На третьем этаже учительская, куда надо было подняться еще по одной двукрылой лестнице с полированными пузатыми балясинами.
До пятого класса у нас была учительница Лидия Сергеевна. Один раз она сказала своим красивым голосом:
– Дети, сейчас шестьдесят первый год! Пройдет сорок лет, и наступит двадцать первый век! Представляете себе, как повезло вашему поколению? Вы увидите не только новый век, но и новое тысячелетие! – Мы прямо замерли от восторга, а она продолжала: – Да, дети, вы будете уже не молодыми людьми, но и не старыми. Вам будет по пятьдесят лет. Можно сказать – целых пятьдесят! А можно сказать – всего пятьдесят! Пора зрелости и опыта, мудрости и силы… – И так далее и тому подобное.
Вдруг одна девочка руку тянет, просто на месте усидеть не может.
Лидия Сергеевна ей кивает.
Она встает и гордо глядит на остальных девчонок:
– А мне будет сорок девять!
В те времена московские улицы были совсем другие, чем сейчас. Деревьев было гораздо больше, а машин – гораздо меньше.
Гораздо – не то слово. В тридцать раз! Представьте себе Тверскую улицу сегодня – в час пик. От Пушкинской до Манежной площади в пробке стоит тысяча автомобилей. И обратно столько же. Две тысячи машин стоят и почти не двигаются. А тогда по этой улице туда и обратно ехало примерно семьдесят машин. Поэтому пробок никаких не было. Даже смешно – какие пробки, пустая улица!
Машин было мало, и поэтому неожиданный запах бензина во дворе казался приятным. Запах техники!
Машины были почти все одинаковые. Только советские. "Волги" и "Москвичи". Старые "Победы". Члены правительства ездили на "ЗИМах" и "ЗИСах". Потом, когда мне было десять лет, появилась новая правительственная машина "Чайка" – огромная и тяжелая, вся в никелированных украшениях. Взрослые говорили: "Танк во фраке".
А иномарок на улицах не было совсем. Ну, может, триста штук на всю Москву – посольские машины, на них ездили иностранные дипломаты. Даже слова такого не было – "иномарка". Говорили – "заграничная машина". Когда такая машина останавливалась у тротуара – мальчишки тут же сбегались смотреть. Некоторые даже собирали воображаемую коллекцию. И хвастались, кто больше заграничных машин видел. "Я вчера видел шведскую машину "Вольво"!" – "Подумаешь! А я тоже вчера – "Плимут" и "Мерседес"!".
Один раз мы с мамой шли по улице Герцена, как раз рядом с нашим домом. Посередине улицы стоит милиционер, регулирует движение.
Он на нас смотрит и свистит в свой милицейский свисток. На улице, кроме нас, никого. Неужели нам? Почему? Мы же ничего не нарушали, шли себе по тротуару. А он свистит и машет своим полосатым жезлом – мол, это я вам, вам! Остановитесь!
Подходит. Отдает честь. И говорит маме:
– Гражданка, где вы брали ребенку такие гольфики?
А я как раз был в белых гольфах.
Мама отвечает:
– Ох, далеко! В Бельгии.
Потому что мама работала в танцевальном ансамбле "Березка" – но не танцовщицей, а ведущей. Выходила в длинном блестящем платье, с косой вокруг головы, и объявляла танцы. На всех языках. В Англии – на английском, в Египте – на арабском. Вот она из-за границы привозила разные вещи, которые в СССР было не достать.
В рассказе "Тайное становится явным" мама уговаривает Дениску съесть манную кашу и обещает, что поведет его на прогулку в Кремль.
Дениска радуется: "Я не знаю ничего красивее Кремля. Я стоял возле Царь-пушки и знаю, где сидел Иван Грозный. И еще там очень много интересного".
Это правда – я очень любил ходить в Кремль.
Когда я был совсем маленький, Кремль был вообще закрыт для обыкновенных людей.
А когда мне стало шесть лет, Кремль начал потихоньку открываться.
Это было так.
В Москве повсюду стояли стеклянные киоски с надписью "Театральная касса". И вот в этих кассах вдруг стали раздавать – именно раздавать, совершенно бесплатно! – такие квадратные билетики. Там было написано: "Билет для посещения Московского Кремля". И написан день и час. Например: "10 марта 1957 года. 15 часов". Все были очень рады. Эти билеты были просто нарасхват. Люди шли в Кремль в указанное время. Там при входе билет надо было отдать милиционеру. Он смотрел, на какое число и время этот билет, и пропускал.
Потом вдруг объявили, что число и время на билете – это неважно. Приходи, когда хочешь.
А потом и вовсе сказали, что никаких билетов не нужно. Вход свободный!
Это было здорово.
Мы жили рядом, и я просто не вылезал из Кремля.
Кремлевские соборы были открыты. Я облазил их все.
Огромный, всегда полутемный Успенский собор – там я увидел "царское место", где во время церковной службы стоял Иван Грозный. Напротив этого места была икона, которую я любил и боялся. Она называлась "Спас Ярое Око" – то есть Иисус Христос с грозным взглядом. Взгляд на самом деле пробирал просто до костей.
Строгий и светлый Архангельский собор с надгробиями русских царей.
Маленький, уютный, вымощенный дорогим желтым камнем Благовещенский собор. Там были иконы, которые писали знаменитые древнерусские художники: Феофан Грек, Андрей Рублев, Прохор и Дионисий. Мне все это показала мама, а потом я много раз слышал от экскурсоводов.
И еще была одна церковь, пристроенная к Грановитой палате. Домашняя церковь русских царей. Там в витринах лежали старинные кресты, золотые книжные переплеты, медные иконы с разноцветной эмалью. Я любил все это рассматривать.
Про Царь-пушку и Царь-колокол я и не говорю! Все мальчишки пыхтели и пытались хоть чуточку сдвинуть с места осколок колокола. И лазали на постамент Царь-пушки, и трогали громадную пушку и страшную зубастую морду чудовища на лафете.
Входить в Кремль можно было через Боровицкие ворота – это угол около Каменного моста, через Троицкие ворота – это где сейчас входят, и даже через Спасские ворота, самые главные, которые смотрят на Красную площадь, где на башне часы-куранты.
В Александровском саду, около Боровицких ворот, прямо у Кремлевской стены была высокая горка – от стены вниз. Летом там была трава, а зимой можно было кататься на санках. Скатываться вниз по длинным ледяным полоскам – прямо на аллею. Хотя на санках мало кто катался. Все катались на фанерках и даже на картонках. У меня, конечно, были санки, но я тоже больше любил на фанерке. Домой приходил весь в снегу. Ледяные шарики намерзали на мои шерстяные "зимние штаны". Такие вроде рейтуз, с резинками внизу.
Если выйти из нашего двора и пойти налево, то довольно скоро выйдешь на улицу Герцена (сейчас она, как в старину, снова называется Большая Никитская). А на другой стороне – большое здание с колоннами. Вход с угла, а сверху каменными буквами написано: "Зоологический музей". Я туда тоже все время ходил – сначала с мамой, а потом сам.
Там было интересно. На первом этаже – скелеты слона и мамонта, крокодил метров шесть длиной, сверкающие бабочки в плоских стеклянных коробках. А на втором этаже – птицы и звери. То есть млекопитающие. То есть зубры и бизоны, зайцы и выдры, лисы и волки, тигры и львы. И всевозможные обезьяны. То есть их чучела.
А после всех мартышек, горилл и шимпанзе – в стеклянной витрине стоял скелет человека.
Я его боялся. Даже не знаю почему. Мальчишки во дворе и особенно на даче, по вечерам, рассказывали всякие страшные истории о привидениях и мертвецах, а я ни капли не боялся. Но вот на этот настоящий скелет мне было страшно смотреть. Поэтому я к той витрине близко не подходил. Смотрел краем глаза и отворачивался.
В рассказе "Друг детства" Дениска думает, кем ему быть.
Сначала он хочет быть начальником станции метро. Ходить по платформе в красной фуражке и кричать толстым голосом "Гото-ов!". Тут, конечно, Дениска слегка перепутал. Не начальник станции, а дежурный на платформе. Раньше такие дежурные встречали и провожали каждый поезд. Когда двери закрывались, дежурный смотрел вдоль поезда, все ли в порядке. А вдруг в дверях застрял чей-то плащ, чемодан или нога? Если все было нормально, он кричал машинисту: "Гото-ов!" И поезд трогался.
А потом Дениска хочет стать боксером. "Потому что я увидел в телевизоре розыгрыш первенства Европы по боксу".
На самом деле я видел этот чемпионат не по телевизору, а по-настоящему.
Мы с папой были в Лужниках на финальных боях. Это было в июне 1963 года, мне было уже двенадцать лет.
Это было потрясающе. Какие были тогда у нас боксеры! Невероятный Валерий Попенченко – он в финале дрался с румыном и уложил его в нокдаун на пятой секунде, а в нокаут на двадцатой! Ричардас Тамулис, Борис Лагутин – тоже прославленные бойцы. Нашему тяжеловесу Дану Поздняку не повезло в бою против знаменитого польского боксера Петшиковского, тот ему в первом раунде случайно рассек бровь. По правилам, в этом случае бой продолжать нельзя, так что Поздняку засчитали поражение.
Но вообще это был триумф советского бокса, наши взяли семь золотых медалей из десяти.
Ну а насчет плюшевого мишки в рассказе "Друг детства" мой папа все придумал…
В рассказе "Шляпа гроссмейстера" Дениска спрашивает человека, который на бульваре сам с собой играет в шахматы:
– А вы, случайно, не Ботвинник?
А в рассказе "Ничего изменить нельзя" в ответ на глупый взрослый вопрос "Кого ты больше любишь, папу или маму?", Дениска отвечает:
– Михаила Таля!
Кто эти люди? Это знаменитые шахматисты.
Тогда все очень увлекались шахматами. Потому что СССР много лет держал по шахматам первое место.
Когда я был маленьким, сначала очень долго чемпионом мира был Михаил Ботвинник. Потом его победил Василий Смыслов. Потом Ботвинник в матче-реванше отыграл свой титул назад. Потом молодой Михаил Таль победил Ботвинника и стал чемпионом мира. Но всего на год. Через год Ботвинник опять отыгрался. Наконец Ботвинника победил Тигран Петросян.
Все кругом это обсуждали. Разбирали шахматные партии – по телевизору, в газетах, и на бульварах сидели, двигали фигуры, спорили.
Я рассказывал, что на дверях нашей старой коммунальной квартиры висели почтовые ящики, и на них были наклеены названия газет. Люди тогда выписывали много газет и журналов, потому что по телевизору были только две программы – в смысле, два канала, и все. Телевизоры были не у всех. Когда мы жили в коммунальных квартирах, телевизора не было вообще ни у кого. У нас не было, и у соседей тоже.
В коммунальной квартире владельцам телевизора приходилось очень тяжело. Соседи к ним все время заходили, как тогда говорилось, "на телевизор". Как услышат звук через стену, сразу – тук-тук. "Ой, вы, кажется, телевизор смотрите! Ой, а можно мы тоже чуточку с вами посмотрим?"
Не пускать таких "телевизорных гостей" считалось невежливо. Но терпеть – было очень тяжело. Особенно когда передача кончалась, а они говорили: "Ой, а интересно, что там дальше будут показывать?"
Но телевизоров было мало.
Так что газеты были нужны. Почти единственный источник информации. Их выписывали, покупали на улице в киоске – иногда целая очередь выстраивалась, когда свежую газету привозили. И еще – газеты читали на стенах.
Да, да, на улицах, на стенах домов были такие застекленные шкафчики, маленькие витрины, и в них вывешивались газеты. Такие же газетные витрины стояли на бульварах и на остановках тоже. Удобно! Ждешь автобус и газету читаешь. Бывало, когда в газете интересные новости – например, космонавта запустили, или покушение на американского президента – люди просто кучей стояли у газетной витрины и даже толкались. А задние, кому ничего не видно, спрашивали: "Ну, что там пишут-то?" А им отвечали: "Пойди в киоск, купи за пять копеек, узнаешь!" А они в ответ: "А сам-то небось пожадничал?" Назревала ссора. Но тут подъезжал автобус, и все бросались к нему.
В рассказе "Рыцари" Дениска и Мишка хотят раздобыть деньги на подарок маме. "Да за пустые бутылки деньги дают! – сказал Мишка. – На углу. Называется "Прием стеклотары".
"Стеклотара" – это значит стеклянная посуда. То есть бутылки и банки всех размеров и фасонов. Пустые бутылки – это была важная вещь. Когда я был маленький, все продавалось в стеклянных бутылках или банках. Молоко, кефир, ряженка и простокваша. Майонез и сметана. Соки. Разные консервы. Минеральная вода и сладкие газированные напитки. Не говоря уже о вине и пиве. Никаких картонных пакетов, пластмассовых баночек, жестяных банок с газировкой и пластиковых бутылей с минералкой – не было. Треугольные пакеты с молоком появились, когда мне было уже лет пятнадцать.
Вот, например, бутылка минералки стоит 22 коп. Из них сама минералка стоит 10 коп., а бутылка – 12 коп. Или бутылка молока или кефира (там были бутылки другого фасона, "молочные", с широким горлышком) – 30 коп. Из них молоко – 15 коп., бутылка – тоже 15 коп. То есть половина цены.
Поэтому пустые стеклянные бутылки сдавали обратно в магазин или в специальные киоски "Прием стеклотары". Можно было даже так: даешь продавщице в молочном отделе две пустые бутылки из-под кефира – и получаешь одну полную.
"Давай-ка мне две копейки на автомат!" – говорит Дениске папа в рассказе "Рыцари". Это он про телефон-автомат (так раньше назывались таксофоны). На улицах стояли стеклянные телефонные будки. Чтобы позвонить, надо было опустить в щель телефона две копейки. Но – только одной монетой, двухкопеечной. Два раза по копейке – не годится. Поэтому такие монетки – их называли "двушки" – очень ценились. Их не отдавали в магазине или в троллейбусе, они были нужны для звонков. Тем более что не у всех дома был телефон, и люди выходили на улицу позвонить.
На телефоне-автомате было написано: "Разговор свыше трех минут запрещен!" Но вы не подумайте, что через три минуты телефон отключался. Это была просьба говорить покороче. Потому что у автомата довольно часто стояла очередь. В стекло стучали монеткой. Это означало: "Заканчивайте разговор, люди ждут".
Но если очереди не было, то разговаривать по автомату можно было сколько хочешь, хоть целый час – за две копейки.