- Думаю, причина тут в пустоте моей жизни, - сказал он. - Стыд, пустота, разочарование, отчаяние. Весь тезаурус. Эти штуки накапливаются, пока не получится большая куча. Тебе хочется участвовать в чем-то значительном. Дотянуться до чего-то вечного, ухватить это. Но ты не получаешь ничего, совсем ничего. Тебе это не по силам, и ты начинаешь чувствовать: нужно что-то сделать.
- И потому ты избавился от меня, - сказала она и торопливо добавила: - Я тебя не виню.
- Я знаю, - сказал он. - Ты никогда никого ни в чем не винишь.
Эстер снова улыбнулась. Сейчас она выглядела еще более бледной, несчастной, маленькой, растерянной, и ему захотелось склониться над столом, обнять ее и уверить, что все у них было хорошо. Однако он лишь вертел в руке спички и ждал.
- Какой поганый мир, - вздохнула она. - Поганый и зловонный.
Он понимающе кивнул.
- Мы с тобой так все запутали, верно?
- Как клубок пряжи.
- Именно как клубок, - согласилась она. - И без всякой на то причины. Без какой ни на есть причины сделали себя несчастными.
Он кивнул снова.
- А кроме того, - сказала она, - я влюбилась.
От удивления Энди выпрямился:
- В кого?
- Ты его не знаешь. Он художник. Много работает в журналах. Очень успешный, очень интеллигентный и очень несчастный. Хочет, чтобы я переехала к нему.
- И ты собираешься переехать?
- Не знаю, Энди, - ответила она и горестно покачала головой. - Я не понимаю, что мне делать.
Какое-то время оба молчали. А когда молчание стало совсем неловким, повернулись к бармену. Невесть почему тот разливал заказанное ими очень медленно и только-только составил все на поднос. Он приблизился к их столику, неторопливо и хмуро, поставил перед ними напитки. Вино оказалось налитым в рюмки. Эстер удивленно взглянула на них и, озадаченная, подняла глаза на бармена. Тот упорно хранил молчание, ожидая, когда они заговорят первыми.
- Мы просили большие бокалы, - сказала Эстер. - Вы забыли?
- У нас вино в больших бокалах не подают. - Каждое слово бармен произносил весомо и отчетливо - похоже, что эту маленькую речь подготовил заранее.
- Вы могли сообщить нам об этом, когда принимали заказ, - сказала она.
- Я много чего мог сделать, - ответил бармен, - но не сделал. Не нравится - уходите. Никто вас сюда не зазывал.
Энди испытующе, без гнева вгляделся в него и решил, что понимает, в чем дело. Эстер же, совершенно сбитая с толку, переводила недоумевающий взгляд с бармена на Энди и обратно.
- Нам здесь такие, как вы, не нужны, - продолжал бармен.
Эстер в отчаянии всплеснула руками.
- Так вот оно что! - воскликнула она и растерянно взглянула на Энди. - Опять то же самое. Каждый раз, как ты забываешь об этом, обязательно находится человек, готовый тебе напомнить.
Бармен, обретший окончательную уверенность в себе, удовлетворенно улыбнулся.
- Нам здесь такие не нужны, - повторил он.
- Это уже слишком, - сказала Эстер. - Мало нам собственных печалей, так еще и вы к ним в придачу. Убирайтесь.
- Это мое заведение, - ответил бармен. - Сами убирайтесь.
Энди выпрямился, расправил плечи - даже сидящий, он был почти так же высок, как бармен.
- Ладно, - сказал он. - Хватит. Ты высказался, мы тебя поняли. Я вдвое больше тебя и, если произнесешь еще хоть слово, возьму тебя обеими руками и переломлю пополам.
Сообщил он все это неторопливо, сурово, размеренно - в искренности его угрозы сомневаться не приходилось. Бармен испуганно отступил на шаг, побледнел, глаза его забегали, словно надеясь отыскать источник силы в каком-то совершенно неожиданном углу бара. Энди наблюдал за тем, как его одолевает страх, и жалел дурака.
- Пойдем отсюда, - сказала Эстер.
- Нет, - возразил Энди. - Ты хотела выпить, и ты выпьешь.
Он говорил с ней, словно забыв о присутствии бармена. Тот, смерив их напоследок угрюмым взглядом, обиженно вернулся на свой табурет, перевернул страницу газеты и углубился в чтение. Больше он в их сторону не смотрел.
- Вот теперь мне и вправду стало паршиво, - сказала Эстер. - По-настоящему.
- Забудь, - сказал Энди. - Ничего нового ты не узнала. Как его зовут?
- Кого?
- Художника, в которого ты влюбилась.
- Пруст. - Она поняла, какой сейчас услышит вопрос, и усмехнулась. - Вообще-то его зовут Гарри. Гарри Пруст. Слышал о таком?
- Не думаю. Ты уверена, что любишь его?
- Я не знаю, - ответила она. - Правда не знаю. Если я вернусь к тебе, это ведь ничего не решит. Все так и будет идти по-прежнему. Ты опять захочешь, чтобы я ушла. Потом захочешь, чтобы вернулась, и это будет повторяться снова и снова, а я буду стареть, дурнеть, и в конце концов даже ты перестанешь хотеть меня и я останусь одинокой старухой.
Эстер смотрела на него так, точно собиралась добавить что-то еще, и он вглядывался в ее лицо, ожидая продолжения. Но затем, словно поняв, что больше ей сказать нечего, и удивившись этому, она слабо улыбнулась и отвела взгляд в сторону.
- Все не обязательно должно происходить именно так, - сказал Энди. - Теперь мы могли бы пожениться.
- Это ничему не поможет. Только хуже все сделает, разве нет?
- Да, - ответил он. - Наверное.
- Мы живем в поганом мире, Энди. Куда ни глянь, все ни к черту. Все неправильно, совершенно неправильно. Тебе так не кажется?
Он кивнул. Ему вдруг захотелось заплакать.
- И в этом нет нашей вины, - продолжала Эстер. - Просто он так устроен. Мир больше нас, и мы ничего с ним сделать не можем. Ведь так?
- Да, - сказал он. - Наверное, так.
Она ласково коснулась его руки:
- Прости меня, Энди.
- Да ничего.
- Нет, мне правда очень жаль. Я хочу, чтобы ты это знал.
- Я знаю. Но просить прощения тебе не за что.
- Давай уйдем, - резко сказала она. - Мне здесь не нравится. Темно, мрачно, и хозяину мы не по душе.
- Допивать не будешь?
Она ответила, что не будет. Энди оставил на столе долларовую бумажку, и они направились к двери - медленно, безмолвно, не замечая устремленный на них полный подозрений взгляд бармена. Снаружи похолодало. Откуда ни возьмись налетел ветер, погнавший перед ними по улице хаотичное облако палых листьев и газет. Он собрал этот мусор в круг, завертевшийся у края тротуара, а после бросил под колеса внезапно увеличившихся в числе машин. Эстер и Энди, сами того не замечая, шли в сторону парка.
Стаю голубей в конце квартала они заметили одновременно, однако ни слова о них друг другу не сказали. Просто молчали. А подойдя к голубям поближе, остановились, чтобы понаблюдать за ними. Голубей было много, они вперевалочку прохаживались по мостовой, клюя насыпанные для них кем-то крошки, наполняя воздух негромким воркованием, тесня один другого в грязные лужицы, что стояли в тянувшейся вдоль тротуара канаве.
- Никогда не могла понять, красивые они или нет, - сказала Эстер. - Как по-твоему, голуби красивые?
- Не думаю. Мне они напоминают беременных женщин.
- И глупы они, по-моему, до безобразия. Только и знают, что сидеть на крышах да слетать вниз, чтобы покормиться. Могли бы найти своей свободе и лучшее применение, правда?
- Никакой свободы не существует, - сказал Энди. - Свобода - это иллюзия.
- Пруст так не думает. Он экзистенциалист.
- Какая мне разница, что он думает. Передай ему, что свободы не существует, что его надули. И скажи, что, если он этому не верит, пусть придет сюда и понаблюдает за голубями.
- Вот канарейка нашла бы себе занятие, - сказала Эстер. - Отпусти канарейку на волю, и она сразу поймет, что следует делать.
Она вдруг замерла, словно пораженная внезапной мыслью. Поколебалась, задумчиво поджав губы, а затем взволнованно схватила его за руку:
- Давай так и сделаем, Энди. Это хорошая мысль.
Он, ничего не понимая, улыбнулся ее неожиданному порыву.
- Ты о чем?
- Давай отпустим канарейку на волю. Не бог весть что, но мне станет легче. Пожалуйста, Энди. Это недорого. На Коламбас-Серкл есть зоомагазин, мы с тобой проходили мимо него.
- Да, верно. - Энди с удивлением вглядывался в ее лицо. Эстер почти дрожала от прилива энтузиазма, и он, рассмеявшись, взял ее за руку и быстро повел в сторону авеню.
В такси она безостановочно говорила о канарейке. Печали ее как не бывало. Мир стал вдруг таким же прекрасным, какой была она сама. Сидеть спокойно Эстер попросту не могла и только что не подпрыгивала на месте, будто маленькая девочка, от порывов охватившего ее веселья, сжимая и разжимая в восторженной радости ладони.
- Я подожду здесь, - сказала она, выйдя с ним из остановившейся перед зоомагазином машины. - Иди туда, Энди. Скорее.
Она нетерпеливо подтолкнула его в сторону магазина. Энди кивнул, направился к двери. Однако Эстер бегом нагнала его, остановила, дернув за руку. Лицо ее неожиданно стало серьезным.
- Чуть не забыла, Энди. Это очень важно. Какую мы возьмем канарейку, молодую или старую?
- Молодую, - сразу ответил он. - Очень молодую.
- Нет, старую. Самую старую, какая там найдется.
Эстер снова подтолкнула его ко входу в магазин.
- Не забудь, - сказала она ему в спину. - Самую старую.
Энди, не обернувшись, кивнул. Как только он вошел в магазин, к нему приблизился продавец, поздоровавшийся с ним и вопросительно улыбнувшийся.
- Мне нужна канарейка, - сказал Энди.
Продавец кивнул и повел рукой в сторону дальней стены магазина. Энди покачал головой:
- Выберете ее сами. Мне нужна молодая, самая молодая, какая у вас есть.
В глазах продавца мелькнуло удивление. Он снисходительно пожал плечами и ушел в глубь магазина. Вернувшись с зеленой клеткой в руке, зашел за прилавок, чтобы завернуть ее в ткань.
- Не нужно, - сказал Энди. - Я ее так возьму. Сколько с меня?
Он расплатился и пошел к двери, осторожно держа клетку перед собой, не сводя глаз с сидевшей в ней маленькой желтой птички. Но у самой двери остановился и, поколебавшись, медленно развернулся и возвратился к продавцу.
- Эта птаха… Скажите, что с ней будет, если она останется на улице в такую погоду, как сегодня? - негромко спросил он.
Продавец на мгновение задумался и ответил:
- Долго не протянет. Скорее всего помрет от холода.
Энди кивнул и снова пошел к двери. Нетерпеливо ожидавшая его Эстер подскочила к нему, едва он вышел из магазина, отобрала клетку, подняла ее перед собой. Несколько прохожих остановились, глядя на нее, однако Эстер их не заметила.
- Какая маленькая, - сказала она, - и на старую совсем не похожа.
- Так уж они устроены, - соврал Энди. - Для канарейки она очень стара.
- Ну, - торжественно произнесла Эстер, - а теперь самое главное.
Она открыла дверцу клетки. С секунду птица так и сидела на своей жердочке, нервно подергивая головкой. Потом соскочила на пол клетки и подступила к дверце. Постояла, с подозрением выглядывая наружу. А еще миг спустя вспрыгнула на порожек дверцы и снова замерла, беспокойно озирая привольный мир. На миг Энди подумал, что она вот-вот вернется внутрь клетки, но тут канарейка с поразившей его стремительностью взвилась в воздух. Она повисела немного, быстро трепеща крыльями, над головами людей, словно ошеломленная чудом свободного пространства. Казалось, птичка испуганно колеблется, но вот она неравномерными, восхитительными рывками пошла вверх и вскоре поднялась выше кровель домов. Энди и Эстер, вытянув шеи, следили за ней. Канарейка исчезла за ближайшим домом, однако спустя секунду вернулась, пронеслась к другой стороне улицы и скрылась за домами из глаз. Опустив взгляд, Энди увидел счастливо улыбавшуюся ему Эстер. Она взяла его под руку и сказала:
- Пойдем.
- Куда?
- Ко мне, - ответила она. - Поможешь собрать вещи.
Энди радостно стиснул ее руку. Они быстрым шагом пошли по улице. Ему хотелось громко смеяться, он чувствовал себя так, точно с плеч его свалилось огромное бремя. Впрочем, когда первое ликование миновало, его вдруг опечалила оказавшаяся неотвязной мысль, которая стояла, точно угрюмый часовой, за всеми его радостными чувствами. Он вспомнил слова продавца и думал, думал о том, что молодая птаха очень скоро замерзнет насмерть.
Конец умирающего лебедя
До женитьбы Сидни Купер был заядлым игроком. Луиза часто корила его за это, но втайне была заинтригована. Выйдя за него, она принялась с завидным упорством искоренять эту привычку мужа, а заодно уж избавлять Купера и от других, представлявшихся ей неприятными, и за восемнадцать лет брака сумела обратить его в такого человека, какого ей всегда хотелось иметь в мужьях, - преуспевающего, почтенного и демонстрирующего эти качества всем своим обликом. Поначалу Купер протестовал, однако с течением лет понял, что лучшие в конечном счете результаты дает ему послушание. Оставаясь пассивным, он по крайней мере достигал мира в семье, каковой вскоре начал доставлять ему редкостное удовольствие. Нельзя сказать, что Купер наслаждался жизнью, которую создала для него жена, но, как правило, и не возражал. Однако нынешним вечером жизнь эта стала казаться ему невыносимой.
Он взглянул на Эда Чандлера и медленно покачал головой, испытывая некоторое отвращение. Чандлер был в их компании человеком, добившимся большего, чем все остальные. Перед войной он занимался закупками скота для мясокомбината, а во время последовавшей за ее объявлением сумятицы ухитрился каким-то образом стать владельцем двух консервных заводов, кожевенной фабрики и целого состояния в наличных деньгах, размеров которого никто, впрочем, не знал. Сейчас он, с удобством развалившийся в кресле, снисходительно поглядывавший на прочих гостей, поблескивавший большим бриллиантом, коим был украшен его левый мизинец, напоминал Куперу развращенного Будду. Купер иронически улыбнулся и снова покачал головой.
"Какое расточительство, - думал он. - Какое постыдное расточительство".
Вслух произнес едва слышно:
- Сидни Купер, интеллектуал, сибарит. Если бы стены этой комнаты могли говорить, сказать им было бы нечего.
Прием явно удался на славу. Одна из дам уже заблевала пол ванной комнаты, и Куперу было поручено навести там порядок. Покончив с этим, он мстительно закрыл окна, чтобы запах не улетучился, и возвратился в гостиную выпить чего-нибудь покрепче. Там все неумеренно пили и неумеренно болтали, из чего, думал Купер, и следовало, что прием удался на славу. Луиза уже успела сообщить ему об этом.
- Будь это еще чей-то прием, я ничего не имела бы против, - сказала она. - Однако мертвецки пьяный хозяин - это неприлично.
- Ладно, - ответил он. - Напиваться не буду.
- Я знаю, дорогой. - Она одарила мужа специально приберегаемой для приемов улыбкой. - Ну иди веселись.
И вот теперь он одиноко сидел в углу, довольный тем, что гости не уделяют ему никакого внимания. Дом переполняли Эды, Чандлеры и Луизы, предоставившие хозяина себе самому. Он чувствовал, что уже сыт всем этим по горло. Сыт скучнейшими правилами, которым подчинялось ведомое им искусственное существование, сыт тусклыми людьми, с которыми встречался на тусклых приемах, сыт любезностями, которые вынужден был говорить тем, кого втайне презирал.
Он тосковал по настоящим людям, жившим неподдельными страстями, наслаждавшимся самим фактом своего существования, - людям, которым приход смерти всегда кажется слишком ранним. Время от времени ему случалось встречаться с ними. Случалось видеть вечерами парочки, которые предавались любви по темным закоулкам или в открытую ссорились на улице. Он часто слышал беззаботный смех, вылетавший из открытой двери какого-нибудь бара. Слышал в автобусах людей, с пылом обсуждавших Хаксли или Шёнберга, и много раз видел студентов с печальными, серьезными лицами, прохаживавшихся вдоль библиотечной стены, слепых ко всему, кроме страшного обаяния некой неосуществимой мечты. А во Франции, неподалеку от испанской границы, он увидел однажды то, что осталось от лоялистов, - сообщество одетых в лохмотья, умиравших от чахотки людей, заброшенных и забытых, день за днем исчезавшую популяцию никому не нужных героев, между тем как здесь, в гостиной, Купера окружали мужчины с бриллиантовыми перстнями на мизинцах и женщины, не прочитавшие за всю жизнь ни одной газетной передовицы.
- А, вот ты где! - Он поднял взгляд и увидел улыбавшуюся ему Луизу. - Что же ты сидишь совсем один?
- Отдыхаю, - ответил Купер. - По-моему, всем и без меня хорошо.
- И пьешь, как я вижу. Прошу тебя, не напивайся.
- Напиваться не буду, - пообещал он. Внятное произнесение слов давалось ему не без труда, из чего следовало, что он пьянеет. - Мне бы и в голову не пришло напиваться на нашем приеме. Это неприлично.
Пару секунд Луиза внимательно изучала его. Затем весело улыбнулась, давая ему понять, что ничего особенно страшного не произошло, - она всегда улыбалась так, обнаружив, что мужа что-то раздражает.
- Я, собственно, не из-за этого к тебе подошла, - продолжала она. - Случилось нечто ужасное, дорогой. Я совсем уж собралась подать гостям мясную закуску и вдруг обнаружила, что у нас нет горчицы.
Она замолчала выжидающе.
- И ты хочешь, чтобы я сбегал за ней? - спросил он.
- А ты можешь?
- Конечно, - ответил он. - Ты же знаешь: большего удовольствия, чем бегать в магазин за горчицей, для меня не существует.
- Ну пожалуйста, дорогой, - жалобно произнесла она. - Я не стала бы просить тебя, если бы это не было совершенно необходимо.
- До встречи с тобой это было любимейшим моим времяпрепровождением.
Глаза ее гневно вспыхнули, однако лицо осталось спокойным.
- Ты слишком много выпил, - негромко, но строго произнесла она. - Я же просила тебя не пить слишком много. А теперь, будь добр, веди себя разумно. Ведь не могу же я подать мясо без горчицы, верно?
- Нет, - ответил он. - Подать мясо без горчицы ты никак не можешь.
Он неторопливо поднялся на ноги, протянул ей свой бокал.
- И пожалуйста, дорогой, поторопись. Нельзя заставлять гостей ждать.
- Это верно, - согласился он. - Заставлять гостей ждать нельзя.
Купер вышел в прихожую и неспешно направился к уборной. Там он умылся холодной водой, причесался. А когда вернулся в прихожую, из гостиной выбралась на нетвердых ногах и приблизилась к нему женщина. Марсия Чандлер, жена Эда.
- А я тебя все ищу-ищу, - улыбаясь, сказала она. - Насилу нашла.
Он покорно улыбнулся ей и терпеливо стоял, пока Марсия укладывала ладони ему на плечи и чмокала в щеку.
- Ты всегда такой красавец, - хихикнув, сообщила Марсия. Женщиной она была рослой, худой, с острым лицом и крупными зубами. - Такой чистенький, и никогда ни капли пота. Поспорить готова, ты даже летом не потеешь.
Она вызывающе взглянула Куперу в глаза и, поскольку он ничего не ответил, добавила:
- Жалко, что ты не работаешь на меня. Господи, как мне хочется, чтобы ты был моим шофером.
- Это почему же? - спросил он.
- Потому что тогда я могла бы целоваться с тобой, сколько душа попросит.
Он слегка наклонился к ней:
- А тебе хочется целоваться со мной?