После взятия Рима квартирмейстером моей эскадрильи бои быстро откатились на север. К середине июня французы заняли Ливорно, остатки каменной брусчатки, разбитой во время тогдашнего сражения, и сейчас еще валяются в окрестностях городского порта, да, верно, и будут валяться всегда. Тринадцатого августа американцы вошли во Флоренцию. Прежде чем покинуть город и укрепиться в горах за ним, немцы взорвали мост через Арно; Понте-Веккьо заставил их призадуматься, и в конце концов они подорвали подъезды к нему, а сам древний мост оставили нетронутым. Взрывы разрушили и дома, которые стояли на обеих концах Понте-Веккьо, однако их отстроили заново, сохраняя стиль соседствующих с ними, уцелевших, и лишь очень внимательный глаз способен заметить следы порожденных войной разрушений.
Перуджа, Ареццо, Орвието, Сиена и Поджибонси - все они находились теперь по нашу сторону линии фронта. Пизу взяли 2 сентября, и немцы отступили по равнинной прибрежной земле, чтобы занять позиции в горах за Каррарой. Так образовалась Готская линия, протянувшаяся через Италию до самого Адриатического моря; немцам удалось удерживать ее всю зиму и большую часть весны. Только в середине апреля союзники смогли прорвать их оборону и выйти к Болонье, а к тому времени война в Европе уже почти завершилась.
Рим, Сиену и Флоренцию немцы сдали в довольно приличном состоянии, зато в крошечной деревне Санта-Анна, стоявшей высоко в горах, за мраморными карьерами Каррары, они перебили в отместку за убийство двух своих солдат семьсот человек, почти всех жителей деревни. Когда срок ультиматума истек и деревня не выдала повинных в смерти солдат партизан, в ней подожгли каждый дом, а людей, выбегавших на улицы, расстреляли из автоматов. Остается только дивиться, почему люди, столь безразличные к жизням других человеческих существ, щадили города, в которых те жили. Может быть, потому, что рассчитывали вернуться в них?
Теперь они и возвращаются, каждую весну, - изголодавшиеся по солнцу немецкие туристы. Незамужние девицы слетаются, как я слышал, большими агрессивными стаями в Римини и другие расположенные вдоль адриатического берега города ради неустанных поисков солнечных ожогов, секса и сна - именно в этом порядке. На западном побережье, где мы провели несколько недель вблизи растянувшегося на четырнадцать миль песчаного пляжа, именуемого Версильянской Ривьерой, меню, вывески, извещения и ценники выполнены на четырех языках - итальянском, английском, французском и немецком. В этом же регионе находятся Виареджо, Камайоре, Пьетразанта, Форте-дей-Марми. И самый большой контингент июньских приезжих составляют здесь, вне всяких сомнений, немецкие семейства. Правда, к началу июля они практически исчезают. Каждый год, как нам рассказали, они приезжают пораньше и уезжают перед наступлением июля. Тосканцы, которые немцев недолюбливают, хоть и стараются свою неприязнь не выказывать, время от времени позволяют себе намекать, что немцы уезжают так рано потому, что июль - это разгар сезона, сопровождающийся ростом цен. Я подозреваю, впрочем, что тут есть и другая причина: к июлю в Италии наступает жара, а в Германии всего лишь теплеет.
Отель "Байрон" в Форте-дей-Марми - это недорогая жемчужина в короне семейных отелей. Номера в нем дешевы, еда готовится особенно тщательно, окрестности очень живописны, однако еще прекраснее, чем все это, его владелец, управляющий, портье, да и весь штат горничных и слуг, на редкость милых, вежливых, услужливых и участливых. Они впадали в печаль, если мне случалось обругать дочь или если мой сын напускал на себя несчастный вид. Зато короткого комплимента, сделанного любому из них, довольно было, чтобы все остальные озарились благодарными улыбками. Впрочем, сказанное мной справедливо в отношении практически любого ресторана и отеля Италии. В этой стране слова похвалы, особенно похвалы за старания оказать тебе личную услугу, достаточно, чтобы сделать того, к кому оно обращено, счастливым очень надолго.
Владелец отеля служил в той части итальянской армии, что стояла в Африке, и рассказать мне о происходившем во время войны в самой Италии не мог. Я тоже никому в отеле о моем военном прошлом не рассказывал, поскольку мы много раз прилетали в эти места, чтобы поражать указанные нам цели. Мосты Виареджо мы бомбили по меньшей мере один раз, мосты Пьетразанта - по меньшей мере четыре.
Вскоре мне захотелось съездить в Пьетразанта, посмотреть на странный военный мемориал, стоящий там рядом с автомобильным мостом. Мост этот, новый и прямой, был перекинут через мелкую речку, не превышавшую шириной городской улицы, что и объясняет, почему мы бомбили его столь часто, - починить такой ничего не стоило. А военным мемориалом оказался стоявший вблизи моста разбомбленный дом - жители Пьетразанта решили сохранить его как вечное напоминание о немецкой оккупации. Эта несообразность едва не заставила меня улыбнуться - дом находится так близко к мосту, что разрушили его почти наверняка бомбы, сброшенные американскими самолетами. На самом новом мосту я увидел мемориал иного рода, показавшийся мне более трогательным, - табличка в память о девушке по имени Роза, совсем недавно погибшей здесь под автомобилем.
В один прекрасный день моя жена признала в человеке, который завтракал в нашем отеле, прославленного английского скульптора Генри Мура. Управляющий ее догадку подтвердил. Это действительно был Генри Мур. В Форте-дей-Марми у него имелся дом, а в окрестностях Виареджо и Пьетразанта - множество знакомых. Через некоторое время мы повстречали Стенли Блейфилда, скульптора из Уэстона, штат Коннектикут, и его жену. То есть за совсем небольшой срок мы увидели здесь сразу двух скульпторов; впрочем, Блейфилд рассказал мне и о других - о Жаке Липшице, владельце живописной горной виллы, которая стоит над дорогой в Лукку, о Бруно Луччези, которому удается, как уверяют его многочисленные завистники, продавать любую сделанную им вещь, и еще о многих скульпторах, каждое лето приезжающих в эти места, чтобы поработать и поразвлечься. Работают они в бронзе, а скульптуры свои отливают в Пьетразанта, в мастерской Луиджи Томмази, который считает их всех чокнутыми.
Чокнутыми Томмази считает их всех и из-за того, что они лепят, и из-за денег, которые платят ему, чтобы он отливал их работы. Томмази - улыбчивый красивый мужчина лет сорока, в синих бермудских шортах. Основной источник его дохода образуют предметы религиозного культа и, насколько я могу судить, перекошенные Пизанские башни - вещицы долговечные и пользующиеся постоянным спросом. Однако каждое лето при появлении скульпторов он с огромным удовольствием забрасывает свою основную работу. Ни он, ни его рабочие никак не могут поверить, что глиняные скульптуры, которые они получают, слеплены именно так, как задумали их ваятели, однако Томмази давно отказался от попыток исправлять ошибки, которые в них находит, поскольку знает по опыту, что благие намерения подобного рода скульпторами отнюдь не приветствуются. Его литейная мастерская - сокровищница изваяний, пребывающих на различных стадиях завершенности. Когда мы осматривали ее, Блейфилд не смог удержаться от нервной попытки отодрать ногтем большого пальца окалину с отливки одной из его собственных работ и получил в ответ холодный взгляд молодого рабочего. Во дворе мастерской стояла высокая замысловатая скульптура Липшица, наводящая на мысли о плодородии и плотской любви, - вещь невероятной силы и красоты; в скором времени ей предстояло занять постоянное место перед одним из калифорнийских зданий.
Флоренция - самый близкий к Форте-дей-Марми большой город; мы часто ездили туда, чтобы еще раз полюбоваться творениями Микеланджело и Боттичелли и купить сережки для моей дочери. Флоренция - лучший в мире город для ничегонеделания, поскольку предлагает массу возможностей что-нибудь сделать, но только не моему сыну, - ему там делать было решительно нечего, кроме как осматривать разного рода малоприятные места, которые мы посещали. Как-то вечером все мы пошли на флорентийский ипподром посмотреть рысистые бега. Дети туда допускаются, и многие из них благовоспитанно играют на травке за трибунами или сидят вместе с родителями на скамьях и наблюдают за заездами. Минимальная ставка мала. Бега - место семейного отдыха, общедоступное и безопасное. Сын угадал четверых победителей и выиграл восемь долларов. На следующий день выяснилось, что возвращаться домой он уже не хотел. Он хотел снова пойти на бега. Однако рысистые состязания в тот вечер не проводились, и я повел его в оперу. После чего он снова запросился домой. И очень скоро на шаг приблизился к нему - мы покинули Италию и отправились поездом в Авиньон. К нашему приезду там установилась изнурительная жара, на несколько дней придавившая всю южную Европу. До того моя семья ни от кого об Авиньоне ни слова не слышала - разве что от меня, - точно так же как и бóльшая часть нас, стоявших на Корсике, услышала об Авиньоне только тогда, когда мы получили приказ разбомбить тамошний мост через Рону. Одно из немногих исключений составлял штурман из Новой Англии - до войны он преподавал историю и страшно радовался всякий раз, как оказывался неподалеку от мест, игравших видную роль в его лекциях. Когда наши самолеты долетели до Оранжа и начали поворачивать на юг, к цели, он объявил по переговорному устройству:
- Справа от нас город Оранж, родовое гнездо королей Голландии и Вильгельма Третьего, который правил Англией с тысяча шестьсот восемьдесят восьмого по тысяча семьсот второй.
- А слева от нас, - ответил ему по радио полный омерзения голос родившегося в Чикаго стрелка-радиста, - зенитки.
Мы с самого начала знали, что налет скорее всего окажется опасным для нас, поскольку трем самолетам предстояло идти перед основным нашим строем и разбрасывать кусочки фольги, чтобы сбивать с толку радары зенитных орудий. Мне, бомбардиру одного из этих самолетов, заняться было особенно нечем - только сидеть, накрыв голову металлической каской, которая защищала ее от осколков снарядов, а когда зенитки смолкли, посмотреть назад - выяснить, как чувствуют себя наши бомбардировщики. Один из них, горевший, шел вниз по пологой спирали, вскоре обратившейся в неуправляемое вращение. И я наконец увидел раскрывавшиеся парашюты. Трое летчиков покинули этот самолет. Трое других остались в нем и погибли. Одного из первых троих нашли и спрятали жители Авиньона, и в конце концов доставили целым и невредимым назад бойцы французского Сопротивления. Пятнадцатого августа, в день вторжения в южную Францию, мы снова полетели бомбить Авиньон. На этот раз немцы сбили три наших самолета, и никто из их экипажей не уцелел. Стрелок моего самолета был серьезно ранен в бедро. Я оказал ему первую помощь, а на следующий день навестил его в госпитале. Выглядел он хорошо. Ему сделали переливание крови, он должен был вскоре поправиться. Зато я чувствовал себя ужасно - мне предстояло совершить еще двадцать три боевых вылета.
Вот где шла настоящая война - в Авиньоне, не в Риме, не в Л’Иль-Русе, не в Поджибонсе, даже не в Ферраре. Там я был еще слишком неопытным, чтобы испытывать страх. Теперь же все разговоры вертелись в Авиньоне вокруг только что закончившегося, весьма успешного летнего фестиваля искусств. Людей на него съехалось больше, чем когда-либо прежде, и воодушевленные этим городские чиновники, отвечавшие за привлечение туристов, уже начали строить на следующий год планы, которые позволили бы им добиться еще большей удачи.
Авиньон, объяснили мне, существует главным образом благодаря туристам, и я удивился, услышав это, поскольку город маленький - такой маленький, что окна нашего номера, находившегося в тыльной части отеля, выходили на узкую улочку прямо напротив заведения, которое я принял было за салун и которое, если верить намекам отельных служителей, было борделем. Какая-то женщина, хриплая и громогласная, хохотала, кричала и пела в нем до четырех утра. А когда она наконец заткнулась, в соседней с заведением булочной начали рубить тесто. Утром я попросил, чтобы нам дали другой номер, и портье мгновенно понял меня и посоветовал не заходить в расположенное за отелем заведение.
- Это очень плохое место, - сообщил он с сожалением, из которого можно было вывести, что сам-то он посещает другое, намного лучшее. Портье перевел нас в номер, находившийся во фронтальной части отеля. Из окон его открывался вид на прелестное уличное кафе с огромным, затенявшим столики деревом посередке.
День спустя мы снова ехали в поезде - мое турне по полям сражений закончилось. Оно приводило меня лишь в места самые мирные и сводило с людьми, нисколько не озабоченными угрозой какой-либо новой войны. Странно сказать, но мою войну я нашел, и совершенно неожиданно, в маленькой нейтральной Швейцарии, уже после того как сдался и почти утратил к ней интерес. Она внезапно явилась мне в обличье дородного дружелюбного француза средних лет, с которым мы познакомились в одном из игрушечных швейцарских поездов, усердно одолевавших горы, которые отделяют Монтре от Интерлакена.
Он не говорил по-английски, курил сигарету за сигаретой и уберег нас на одной из станций от пересадки в поезд, который завез бы нас неизвестно куда. Он тоже ехал в Интерлакен провести отпуск у друга, которому принадлежало шале, стоявшее в деревне под этим городом. В то утро он простился в Монтре с женой и сыном, посадив их на поезд до Милана, - сыну хотелось побывать в Италии.
О семье своей француз говорил так непринужденно, что я без каких-либо колебаний поинтересовался, когда он собирается присоединиться к жене.
И получил поток приглушенных, произнесенных сдавленным голосом французских слов, ставших ответом на вопрос, которого я не задавал. Он начал рассказывать нам о сыне, и глаза его заблестели от слез.
* * *
Единственный сын этого француза, приемный, получил на войне в Индокитае ранение в голову, лишившее его возможности жить без постороннего ухода. Ни пойти, ни поехать куда-нибудь один он не мог. Он пролежал в госпитале семь лет, сейчас ему тридцать четыре. "Это плохо", - сказал француз, подразумевая рану сына, весь наш мир, погоду, настоящее и будущее. А затем, не знаю почему, пообещал мне: "Вы еще поймете, вы поймете". Голос его задрожал. Из уголков глаз поползли по щекам слезы, он ужасно смутился. Мальчик был слишком молод, неловко закончил он, словно извиняясь за свою несдержанность, чтобы получить увечье, которое останется с ним до конца его дней.
Он повернулся и ушел в другой конец вагона. Моя жена молчала. Дети притихли; впрочем, их одолевало любопытство.
- Почему он плакал? - спросил мой сын.
- О чем он говорил? - спросила дочь.
Что можно рассказать сегодняшним детям, не напугав и не опечалив?
- Ни о чем, - ответил я.
Джозеф Хеллер рассказывает об экранизации "Поправки-22"
Превращение "Поправки-22" в фильм было для меня делом нисколько не трудным, потому что я в нем не участвовал. Я очень легко решил эту проблему еще в 1962-м, просто-напросто отойдя в сторонку. После того как я продал роман киностудии "Коламбиа пикчерс" и получил первый чек, мне стало решительно наплевать, что с ним произойдет.
Кого-то это может удивить, кому-то показаться враньем, но я действительно думаю, что хороших фильмов вообще было снято совсем немного, и потому не мог всерьез ожидать, что таковой удастся сделать из моей книги. Меня нисколько не заботило, снимут ли его вообще, - если бы книгу превратили в разудалую комедию, я и то глазом бы не моргнул.
Конечно, в следующие четыре-пять лет мне пришлось старательно актерствовать, потому что большинство людей, которых я встречал, отчаянно заботило то, что "они" могут испортить мой роман или не смогут воссоздать его в полной мере на экране, - ну и мне приходилось изображать равную озабоченность, однако на деле я такой не испытывал. На деле я вообще никакой не испытывал, и, обладая правом написать первый сценарий - использовать его киностудия была не обязана, ей надлежало лишь заплатить мне за труды, - очень скоро от него отказался. Я не хотел писать сценарий "Поправки-22", поскольку, написав таковой, был бы вынужден принять на себя заботы о дальнейшей его участи. А я знал, что сценарист имеет очень мало влияния на процесс съемки фильма.
После публикации романа в 1961 году многие начали интересоваться правами на его инсценировку и экранизацию. Продюсеры и режиссеры звонили моему литературному агенту и спрашивали: "Права на экранизацию еще не проданы?" - она отвечала: "Нет". Они говорили: "Хорошо, мы вам скоро перезвоним", - и больше она о них ничего не слышала.
Истина состояла в том, что никого и ни на какой студии права на экранизацию "Поправки-22" не интересовали, поскольку сотрудники студий, которым полагается читать книги, а затем рекомендовать их начальству, ничего на самом-то деле не читают. Они всего лишь просматривают списки бестселлеров, а покупать рекомендуют права на экранизацию книг, которые продаются лучше других, и пьес, которые пользуются наибольшим успехом. А "Поправка-22" в публикуемый "Нью-Йорк таймс" список бестселлеров так и не попала и была для студийного начальства сущей бедой, чумой, назойливым комаром, потому что все больше актеров и режиссеров приставали с просьбами купить права на эту книгу и позволить снять по ней фильм. Студии же не желали иметь с ней никакого дела. Во-первых, она, как я уже говорил, не была бестселлером, а во-вторых, тем, кто занимал в студиях самые важные посты, никак не удавалось понять, что это, собственно, за книга. Если кто-то из них и пытался ее прочитать, такие смельчаки останавливались, в чем я нисколько не сомневаюсь, примерно на восьмой странице и говорили себе: "Про любовь тут ничего нет. Этой книге не хватает девушки, которая умерла бы, едва дожив до двадцати, от лейкемии и принесла бы нам миллионы долларов".
И потому, встречаясь с важными шишками какой-нибудь кинокомпании, я улавливал источаемую ими активную неприязнь еще до того, как успевал продемонстрировать им те неприглядные стороны моей личности, которые могли бы ее оправдать. Я был проблемой, с которой им не хотелось связываться.
С другой стороны, существовали люди, которым книга очень нравилась и которые видели в ней возможность снять хорошее кино. Орсон Уэллс, к примеру. В 1962-м или 1963-м я был в Лондоне, и Уэллс позвонил мне по телефону. Та неделя получилась какой-то странной, потому что за день до его звонка мне позвонил Бертран Рассел, хотевший познакомиться со мной. Я поехал к нему в Уэльс и провел там один из самых незабываемых дней моей жизни.