Умение владеть им и направлять по своей воле, не напрягая даже сотой доли разума и сил - в точности, как это было с прежней неживой, не имеющей ничего своего, оболочкой - приходило с поразительной быстротой. Карр уже довольно бодро шагал дальше, вниз по тропинке, ведущей прочь из проклятой лощины, по возможности избегая все еще не ушедшего оттуда солнца; человеческая рука без всякой видимой цели шевелила ветви орешника и приглаживала волосы - Карр не препятствовал, хотя и не понимал; пусть ее. Выйдя из лощины окончательно и ступив в пыль ведущей к людскому поселению дороги, Карр решил остановиться и продолжить прерванную на время инспекцию своего нового обиталища. Было, вероятно, часов около шести - всё доселе небывалое под этим небом превращение заняло какие–то полтора часа.
Он обнаружил, что хорошо представляет теперь обратную дорогу к… своему? выходит, что - своему - жилищу, без труда может вызвать в памяти образы отца, матери, младшей сестры - на фоне вечереющего леса, видеть который он продолжал при этом прекрасно, они появлялись совершенно, как будто наяву, словно - показалось сперва - какие–то призраки; однако потом он понял, что это лишь только особенность людской памяти, и подивился ее неожиданной силе; он даже попытался убедиться, что это точно - не настоящие призраки, которые он и сам с легкостью мог вызывать и развеивать - и убедился. Он начал гораздо лучше и тоньше понимать людскую речь, что они хотят сказать, когда говорят совершенно, на прежний его взгляд, абсурдные, противоречащие логике вещи. Начал глубже и яснее переживать их чувства, и они перестали казаться ему примитивными, но - неожиданным образом - и понятными; Карр осознал, что люди сами по большей части не осознают и не понимают до конца своих чувств и именно это отличает их чувства от мыслей.
Но наконец взгляд его упал на пучок растений - "букет", услужливо подсказала слово человеческая память - который он все еще машинально сжимал в левой руке; Карр подивился его нелепости и хотел бросить, но что–то удержало его от этого, и он не бросил. Вместо этого мысль побежала к цели сегодняшнего рокового похода в лес; он почувствовал, что волна новых, совершенно незнакомых ему ощущений поднимается откуда–то из глубины, казалось, покоренного им человеческого существа, но уже ничего не мог с ней поделать, надеясь только, что как–нибудь сумеет обуздать, если будет нужно, и ее, не позволит ей затопить его совершенно, заставить потерять власть над собой, увлечь в тот, уже памятный ему неотвратимый путь к хаосу и саморазрушению. Буря ярчайших образов закружилась перед ним, на сей раз заслонив даже окружающее; он будто двинулся вспять по реке Времени - вот он быстро и легко шагает, почти бежит по дороге, мимо каменоломен: горячее полуденное солнце печет его макушку, но он почти не замечает его и оно даже ему приятно; вот получасом ранее он выходит из города, переполненный радостью… - Карр запнулся на этом воспоминании, он никогда не испытывал ничего подобного - и теперь неистовая молодая радость, ведомая одним лишь чадам этого странного хрупкого мира, будто наяву затопила его, так что он даже терял - почти терял! - с таким трудом обретенную власть над своим новым воплощением и уже не мог провести четкую границу между ним и собою, даже более, не хотел этого - он хотел… страстно желал! чтобы продолжалась эта доселе неведомая ему радость, восторг молодого человека, который… Который, - далее Карр стал уже спокойнее разматывать клубок событий не скупившегося на них дня, - вышел сегодня из города, проветриться, переполненный радостью от - чего? А, - он вышел проветриться и собрать "букет" - зачем? И для - кого?
Внезапно он "вспомнил" все это. Для чего, для чего я здесь?! Уже вечер, мне нужно, я должен спешить, - бросившись громадными нечеловеческими прыжками по дороге, почти ничего не видя перед собою, не упав, не переломав себе конечности только благодаря соединенным вместе: земному животному инстинкту и совершенной мудрости предвидения сверхъестественного существа, он продолжал подымать из памяти - пунцовые от той же, что и у него, молодой радости щеки, тугую, манящую девичью грудь (прежнему Карру всегда было непонятно назначение этих мешков у человеческих особей женского пола), блеснувшие под ресницами глаза, ее имя… - Имя!.. Её имя! - закричал, не слышимый никем Карр, вновь чувствуя ни с чем не сравнимый запах юного ее крепкого тела, пробуждающегося для… - Любви!.. - почти заревел он на бегу, - любви… - повторил он, уже тише. Таково было первое из открывшихся Карру значений этого слова.
* * *
Ближе к городу он перешел на быстрый, затем на обычный шаг; и вот, остановился в нерешительности. Прилив радости спал, сдержанный, наконец, его разумом, оставив после себя лишь легкое, приятное воспоминание и сознание того, что - начало постижению человеческих тайн им положено. Но - что следует делать дальше? Идти в город, к ней, играть до конца эту роль - готов ли он к этому прямо сейчас? да и хочет ли с самого начала затевать игру по чужим, как ни взгляни, правилам? - довольно и того, что несколькими минутами ранее он был чуть ли не погребен под волной еще незнакомых, а потому не подвластных ему до конца чувств.
Был уже настоящий вечер; солнце давно скрылось за чуть видневшимися вдалеке дубовыми кронами на холмах, однако небо еще полыхало и над ними, и в противоположной стороне, где облака оставались пока ярко освещены снизу; было еще довольно светло. Карр вновь, медленным шагом, так не похожим на стремительное движение его прежнего могучего тела, двинулся к видневшимся уже совсем близко окраинным улочкам, разбегавшимся от места, прозванного, почему–то, "торчком", где единственная грунтовая дорога от каменоломен переходила в мощеную брусчаткой главную улицу, плавно заворачивающую далее к базарной площади.
Оттуда, из–за поворота, уже появилась маленькая девичья фигурка; завидев его, еще не чувствуя настоящей беды, она бросилась чуть ли не бежать навстречу:
- Боже, что–то случилось? Я знаю, случилось - что–то нехорошее, да? - предательски ломким голосом стала она спрашивать, еще не дойдя до него. Карр не двигался с места, молчал, не зная, что предпринять.
- Что с тобою, ты ранен? - вспомнила она фразу из единственной, прочитанной ею когда–то книжки. - Или… ты разлюбил меня? - подходя ближе, почти лукаво потребовала она ответа на сакраментальный вопрос, который от сотворения мира женщины задавали мужчине в подобных обстоятельствах. Она хотела, вероятно, и еще что–то сказать, спросить, но, приблизившись, вдруг запнулась и уставилась на него во все глаза; попыталась улыбнуться, даже хихикнуть, будто глупой шутке - но это у нее не получилось. Она попятилась, затем вновь остановилась, продолжая шарить испуганным взглядом по его лицу. Карр решился, наконец, чуть ослабить хватку, которой он сдерживал бьющегося внутри юного, первый раз влюбленного мальчика, что постепенно терял разум от этой сцены и железных пут, сковывавших его, не дававших сказать ни слова, сделать даже вдоха. Он, наконец, шагнул, и руки его поднялись и протянулись вперед, чтобы обнять, быть может, погладить, успокоить ее - но она немедленно отшатнулась, также выставив перед собою ладони, не то защищаясь, не то умоляя, качая как–то укоризненно головою и не отрывая становящегося болезненным взора от его лица и - пылающих на нем чернотою адской бездны - глаз! - без намека на зрачки и белки, темнеющих, будто провалы в раскаленную топку, в которой сгорают, исчезая без следа, целые миры.
- Ты… - не прежним чистым девичьим, а неожиданно сиплым, будто простуженным голосом начала она и остановилась. - Ты!.. - повторила она с какой–то опасной интонацией, - ты не… Кто ты?!! - вдруг сорвалась она на крик, хриплый и безумный, разнесшийся вокруг коротким, ломающимся эхом.
- Карр. - Неожиданно для самого себя глухо выговорил он, будто признаваясь в преступлении, и протянул ей цветы, уже изрядно поникшие и помятые. - Возьми, - добавил Карр, - он собирал их для тебя, когда…
Она опустила взгляд, уже совершенно дикий, и механически взяла в руки ставший совсем жалким пучок. Затем поднесла его к самым глазам, прижала к груди и захохотала. Карр, знавший, что эти звуки означают у людей веселье и радость, глядел на нее и не мог понять - чему она радуется? однако стал было успокаиваться, полагая, что все, наконец, приходит в столь ценимый им порядок.
Вокруг них, держась, впрочем, поодаль, собирались люди. Из ближайших окон также высунулось две или три головы.
Девушка хрипло хохотала, уже почти совсем лишенным всего человеческого, больным хохотом помешанной; затем слезы покатились из ее глаз - Карр! Карр!!! стала кричать она все громче и громче; она принялась колотить ему в грудь кулаками, в одном из которых все еще были зажаты собранные для нее цветы, - Ка–арр!.. К–а–а-арр!!! уже рычала она, сквозь дикий хохот и рыдания. Затем замолчала внезапно, сделала неуверенный шаг назад и, резко повернувшись - бросилась вниз по главной улице.
Никто не остановил ее.
Карр, ничего не понимая, но чувствуя, что случилось что–то непоправимое, опустился прямо в дорожную пыль, закрыв, как это делают люди, лицо руками.
* * *
На следующее утро, уже после службы, с церковной колокольни понесся медленный, долгий и печальный звон.
Что? Кто? Где? Да, говорят, девушка какая–то утопла, не знаю, правда, или нет. Какая девушка? Да вот я - я ее знаю, соседская дочка: с парнем своим поссорилась, бежала вчера через весь город, как сумасшедшая, вот, видать, на набережной–то как–нибудь и не удержалась, сколько раз уж голове говорили, огородить чем - скотины–то одной сколько так–то потопилось - а теперь вот, видать, и она, бедная… Может, того… сама? Может, и сама… кто теперь ее, молодежь–то, поймет. В церковь теперь–то редко ходят, вот и придумывают невесть что…
Ее нашли утром, на мелком месте, ребенку по колено, лицо застывшее, глаза открыты… В скрюченных пальцах запутались - решили, какие–то водоросли - но это, конечно, были те самые злосчастные цветы, нелепый с самого начала букет, уже совсем раскисший и неузнаваемый - первый и последний дар их невзначай погубленной любви.
(История эта, конечно же, наделала много шуму во всем городе и впоследствии рассказывалась заезжим - вернее заплывавшим изредка - путешественникам, перевираясь при этом немилосердно; так, спустя время, достигла она чуть ли не другого конца земли: известный в тех краях поэт вставил ее даже в свою пьесу, еще немного приукрасив - принимали, говорят, очень хорошо; многие плакали.)
…Карр продолжал сидеть, как сидел недвижимо со вчерашнего вечера - там же, на "торчке", закрыв лицо руками; он не слышал всех этих разговоров, но уже и сам догадывался, в чем дело; он не знал, почему так тоскливо и заунывно звонит колокол, и зачем он вообще нужен, но звук этот пробудил в нем какое–то глубоко скрытое внутри и дремавшее доселе неприятное знание, как–то связанное с тем, зачем он оказался здесь, теперь уже много веков назад.
Наконец он почувствовал некую неясную угрозу, сгустившуюся вокруг, поднял лицо, опущенное на руки, и огляделся. На "торчке" вновь собирался народ, подходя по главной улице и стекаясь из выходящих на него проулков - главным образом, молодые парни и мужики; многие - с оружием. Вновь, как и давеча, высунулось несколько любопытных голов. Толпа была небольшой, но угрожающей. Все молчали. Карр также молча и спокойно, не делая резких движений, поднялся и двинулся в сторону главной улицы, прямо на толпу. Никто не решался заступить ему дорогу, и толпа расседалась перед ним, давая пройти, но затем вновь смыкалась сзади.
- Да что вы все смотрите! - наконец услышал он чей–то голос за спиной. Как и тогда, века назад, на опушке перед его скалой, время остановилось для него: он, не торопясь, обернулся и увидел здоровенные вилы, пущенные ему в спину. Карр устало закрыл глаза, а когда через мгновение открыл, вилы уже рассыпались почти что невидимым человеческому глазу прахом, точно кто–то пустил темное облако спор из созревшего гриба–дождевика. Он высмотрел в толпе, кто их кинул - оказалось, какая–то баба. "В прошлый раз был хотя бы мужчина–охотник", - подумалось невесело. Карр подошел к ней - снова никто не смел препятствовать ему; сама баба глядела нагло и с обреченной ненавистью. Он поднял руку и небрежно толкнул ее в грудь; баба свалилась навзничь, будто ей отказали ноги, стукнулась затылком об утоптанную землю, но уже испуганно крутила головой, силясь подняться. Никто не подумал помочь ей; все как оцепенели. Карр повернулся и уже никем не преследуемый двинулся прочь по улице.
Волна страха и ненависти стала распространяться по городу быстрее, чем он шел. Все уже шарахались от него, как от чумного, даже те, кто еще ничего не знал о случившемся. Ворота и ставни захлопывались прежде чем он достигал их; матери утаскивали ревущих малышей; даже собаки вместо того, чтобы нести свою службу с честью, старались забиться в любую дыру, скаля уже оттуда зубы и тоскливо рыча. Так он прошел мимо базарной площади, бросив взгляд на церковь, с колокольни которой еще несся печальный звон, последовательно - мимо всех заведений и наконец достиг пристани и набережной. Он сразу понял, где это случилось. Тело давно, еще утром, увезли; он просто стоял и смотрел на озеро: оно казалось тихим и совершенно безмятежным. Лодки и баркасы все стояли привязанные к пристани, никто не захотел выйти на лов сегодня.
Он обернулся и взглянул на ряд домов, ближе всех стоявших к набережной. Он понимал, что кто–то непременно видел, что произошло вчера, но понимал также и то, что конечно же, не станет никого расспрашивать; никто и не захочет разговаривать с ним. Он мог бы принудить - но не видел в этом никакого смысла; в сущности, все это было ему неинтересно.
Постояв так какое–то время и чувствуя направленные на него со всех сторон, из самых неожиданных укрытий любопытные и боязливые взгляды, Карр отпустил "поводья" и дал себе медленно брести, куда глядят его проклятые глаза. Он шагал не спеша, задумчиво поглядывая себе под ноги, по запутанному, хотя и не весьма обширному лабиринту мелких улочек и переулков, время от времени выходя к окраине, к взбиравшимся невысоко на холмы, или просто притулившимся к ним бедным домишкам, снова уходил вглубь, несколько раз в разных местах пересекал главную улицу и, коротко говоря, вскоре совсем потерял представление, где находится; собственно, его это почти и не заботило.
Наконец, бродя так, он оказался перед домом, который, как он понял, был "его собственным" - Карр для простоты решил называть это так, - домом, где он родился, вырос, где жила его немногочисленная семья - отец, мать, он сам, его младшая сестра; домом, куда он еще недавно собирался привести свою молодую жену, которая лежала теперь бездыханная, страшная, приготовляемая к своему последнему пути вызванной для этой цели специальной бабкой… По прежнему не вполне сознавая, что делает, он машинальным движением толкнул калитку и вошел.
Отца не было, он с ночи ушел в лес и, вероятно, даже не знал о произошедших событиях. Младшая сестра тихо играла в какую–то сложную игру в глубине внутреннего дворика, малочисленная прислуга, почуяв его, попряталась кто куда еще когда он стоял в переулке, напротив. В нескольких шагах перед ним, растерянно остановившись, и глядя на него широкими от ужаса глазами, стояла только обо всем уже знавшая мать. Он ожидал повторения вчерашней сцены, или скорее - сегодняшней, на входе в город, но, тем не менее, повинуясь безотчетному человеческому порыву, подошел к ней и неожиданно для никогда не делавшего так Карра стал перед ней на колени. Она было отпрянула; но затем положила руки ему на плечи, стала гладить его волосы, лицо, его трижды проклятые, ненавидимые уже им самим глаза:
- Сыночек мой, - все повторяла она, - мальчик мой, бедный мой мальчик…
Карр понял, что если сейчас же, немедленно, он не погасит сознание человеческого существа, тело и разум которого занял, не погасит его полностью, не скует бесчувственным сном мертвой материи, камня - человеческое сердце его разорвется, волна еще не виданной им ни здесь, ни даже по ту сторону его здешнего бытия безрассудной и сметающей все на своем, не разбираемом ею, пути силы поднимется и затопит его навсегда; разум его, выйдя из–под контроля, взорвется новой чудовищной черной звездой и истребит навсегда не только себя, но и самого, неуязвимого во всех других случаях Карра. Во всех других, - мелькнуло у него в мыслях, - но не в этом, нет.
Однако и что–то иное, не имеющее ничего общего с простым страхом исчезновения из ткани бытия, поднималось в нем. Карр представил, что должен испытывать сейчас этот несчастный, как он уже понимал, мальчик, если сознает, что с ним произошло и происходит, если вот прямо сейчас он это поймет - и содрогнулся, и сделал ранее для себя странное - стал изнутри успокаивать человека, как испугавшуюся лошадь, баюкать его, как проснувшегося от страшного сна ребенка: - Не волнуйся, милый, не бойся, это всего лишь сон: вся жизнь, и прошлая и будущая - всего лишь сон, не плачь, успокойся, усни… - и человек поверил, рассудок его смежил уже затрепетавшие было вежды, предпочел погрузиться в безумие спасительной сейчас лжи, навсегда расставшись с чудовищной, противоестественной правдой выпавшего ему жребия.
Мать все стояла, бессильно прикрыв сухие бесслезные глаза, уже ничего не говоря, только губы ее чуть еще шевелились, возможно, произнося слова молитвы. Карр понял, что ему лучше уйти прямо сейчас и навсегда. Он лишь не смог сдержать любопытства и подошел ко все игравшей невдалеке и, казалось, не обращавшей никакого внимания на происходящее младшей сестре. Приглядевшись, он понял, что игра ее изображала похороны, она укладывала в маленькую деревянную коробку тряпичную куклу и закапывала ее в песок; затем, изобразив, как могла, положенную скорбь, прочитав также что–то вроде молитвы, выкапывала, и все начиналось сызнова. Карр заметил, что глаза у куклы сделаны из больших, иссиня–черных бусин. За те несколько минут, что он провел рядом с ней, девочка так и не подняла на него взгляда, казалось - даже не заметила, увлеченная своею жутковатой игрой.
Он уже прикрывал калитку, готовясь уйти, как снова услышал тихий спокойный голос матери:
- Спасибо тебе, - проговорила она ему в спину, - кто бы ты ни был…
Карр быстро зашагал прочь.
* * *
Таково было страшное и окончательное постижение им слов человеческого языка: "любовь", "милосердие" и - "благодарность".