* * *
Устремившись скорым поначалу шагом и скоро затерявшись в проулках, местами просто перетекавших друг в друга, а местами - ветвящихся, Карр почувствовал вдруг необычную, незнакомую ему раньше усталость: ноги уже не были налиты прежней силой и подрагивали, он шел все медленнее, снизу поднималось какое–то гложущее чувство, похожее на боль; наконец Карр понял, что человек попросту голоден - древняя, глубоко укоренившаяся внутри потребность ЖРАТЬ, свойственная - вспомнил он - всякому живому существу в этом мире, постепенно пробивалась снизу, подмывая даже поставленные - из впервые пережитого им сострадания - плотины сна и забвения, даже заслоняя тот ужас, который им вместе, хотя и по–разному, пришлось пройти за последние сутки. Карр понял, что должен немедля накормить это, почти утратившее разум существо, иначе оно потеряет и свою, теперь уже жалкую, жизнь - мысль об этом после всего пережитого была для него невыносима. Но как это сделать - Карр не знал.
Ему пришлось вновь отпустить немного узы, связывающие человеческое существо, надеясь, что если не разум, то хотя бы инстинкт и память подскажут ему, что нужно делать. Он не ошибся. Стопы его направились к ближайшему угловому дому, освещенному гаснущим уже к тому времени вечерним светом; к какой–то двери - к ней еще вели несколько спускающихся чуть вниз ступенек.
Он отворил дверь и вошел.
Чад и шум окружили его, чувства его раздвоились: бессмертному нездешнему существу эта обыкновенная для места, где много людей едят, пьют и галдят, атмосфера была скорее неприятна, но для измученного и усталого от свалившихся на него испытаний голодного человека - привычна, желанна, а в ту пору - жизненно необходима. Впрочем, удерживалась она недолго - пока он спускался по еще трем скрипящим деревянным ступенькам в общий зал трактира, его заметили; шум, как–то вдруг сломавшись, стих, и даже чад, все делавший расплывчатым на уровне глаз и уж совсем скрывавший низкий потолок, стал, казалось, медленно рассеиваться.
В воцарившемся наконец полном молчании подошел он к занятому еще минуту назад, но теперь волшебным образом оказавшемуся свободным столу, и тяжело уселся на единственный стоящий возле табурет - остальные два валялись, опрокинутые в явной спешке. Из–за его спины, привычно склонившись, показался хозяин - если бы не некоторая, присущая всем тамошним жителям - трактирщикам в особенности - грузность, можно было бы сказать, что он дрожит как лист; даже полные щеки его, цветом обыкновенно походившие на вареную свеклу, были теперь почти бледны и заметно тряслись. Карр внимательно следил, как добывает у себя из кармана несколько металлических кругляков, как произносит какие–то слова, из которых понял только "всего" и "побольше"; хозяин, напротив, все понял, казалось, прекрасно, потому что уже через несколько минут на столе появилась дымящаяся человеческая еда, кружка и кувшин с какой–то жидкостью. Карр не мог знать, что общая стоимость принесенного чуть ли не втрое превышала уплаченную трактирщику сумму: тот, умудренный опытом, знал, что потеряет в сто раз больше, начнись какое–нибудь безобразие, которое, как он опять–таки понимал, медленно готовится, сгущаясь из тяжелой, враждебной тишины и косых взглядов, бросаемых на его нового посетителя.
Человек стал есть. Карр вопреки своему обыкновению не стал наблюдать - он съежился где–то в самом дальнем уголке их общего сознания и впал в задумчивость.
Дождавшись, пока человек насытится - спустя некоторое время (довольно малое: оголодав, тот ел жадно и быстро) - Карр вновь стал укутывать постепенно его уже совсем ослабевшее от пережитого и покорное, как сонный ребенок, сознание пеленой милосердного забвения, сковывая так, чтобы оставить лишь некоторую свободу, чтобы более походил он на живого человека, чем на механическую куклу. Наконец он решил, что должное равновесие между ними достигнуто: Карр встал из–за стола, твердым неторопливым шагом поднялся по скрипнувшим ступенькам и вышел вон.
Уже совсем стемнело. Пройдя несколько вперед по необыкновенно для здешних мест прямому переулку, он скорее почувствовал, чем увидел, выскользнувшие вслед ему тени. Карр горько усмехнулся и замедлил шаги. Человек временно прекратил свое существование. По переулку двигалось древнее нездешнее существо, не имевшее даже земного имени, и не нуждавшееся ни в глазах, чтобы видеть, ни в ушах, чтобы слышать. Почувствовав, что тяжелая, окованная железом дубинка уже готова опуститься на его голову, он устало - в который раз - шагнул из реки Времени и остановился в стороне.
…Минуту он созерцал растянувшуюся от самых дверей трактира процессию: вот - он сам; вслед за ним - его несостоявшиеся убийцы; снова он сам, уже почувствовавший их за своею спиной; снова они, крадущиеся за ним, как им кажется, ловко, но на самом деле неуклюже, неумело - обычные жители обычного людского, не то маленького города, не то - большого поселка, движимые всего лишь страхом перед ним, неведомым - тем, что они никак не могут понять; и еще - обидою, что страх этот лишает их воли, решимости противостоять ему и покончить с ним открыто, лицом к лицу, глаза - в глаза… Вот, наконец - самый, вероятно, отчаянный из них, опускающий на его голову дубинку: если бы она, движимая привычной к тяжелой физической работе рукою, достигла цели, голова его неизбежно разлетелась бы от удара, как глиняный горшок…
Карр пошел вдоль этой удивительной процессии, неумело притрагиваясь человеческою рукою - как шел он совсем еще недавно, притрагиваясь и легонько теребя ветви орешника в той злополучной лощине - к лицам и плечам застывших во времени, скованных им людей; наконец он приблизился к последнему из них, отставшему, прикрывшемуся, вероятно, чтобы подбодрить себя, длинным черным плащом, полагая его зловещим, но на самом деле придававшим коренастому и простому лицом работяге дурацкий театральный вид. Подумав мгновение, Карр отобрал у него этот плащ, завернулся в него сам и побрел дальше по переулку и затем за угол - все так же, вне существующего и всемогущего только лишь для здешних смертных тварей, Времени. Скрывшись за углом, он сделал шаг, вернулся в его текучие струи и немедленно услышал отдаленный хряск выбившей искры из дорожной брусчатки дубины, а затем - приглушенную яростную ругань опешивших людей. В непредставимо для них далеких пределах бесконечного мрачного мира крошечный, еле видимый осколок отделился от самого края древней каменной плиты и с еле слышным звуком упал на уже усыпанный такой же каменной крошкой и пылью пол; рисунок покрывающей плиту вязи чуть заметно изменился. Невредимый Карр, слившись с темнотой в своем нелепом черном плаще, стремительно шел прочь из города.
* * *
Он не стал отходить далеко, укрывшись пока в окружавших город холмах. Со временем он становился все более и более задумчив, иногда подолгу совсем не замечая, что происходит вокруг. Карр не боялся попасться на глаза кому–либо, однако и не желал этого; он просто был совершенно уверен, что никто не станет искать его здесь намеренно, а случайно разглядеть, как ближе к вечеру он покидал громадный скальный монолит в глубине одного из холмов - будто появляясь из–под земли - чтобы посидеть где–нибудь на пологой вершине под кронами старых деревьев, поглядеть на закатное небо и предаться медленным, но упорным и напряженным размышлениям о вещах таких же далеких от приютившей его ныне земли, как это, наливающееся темнотой и открывающее свою истинную глубину и бесконечность небо, или столь же бесконечные угрюмые каменные катакомбы, породившие его и ставшие теперь такими, казалось, чужими и враждебными. Лишь пару раз он выбирался дальше - за каменоломни, где оставил свое прежнее, долго и верно служившее ему тело, плод его многовековых упорных трудов и предмет тайной гордости; в первый раз он немного беспокоился, но затем, убедившись, что оно тихо и покойно спит невредимым в древних скалах, глубоко под неугомонной в своих суетливых проказах землею, перестал тревожиться и впоследствии возвращался к нему, больше для порядка, только раз в два, или даже три месяца.
Тем временем погода стала понемногу портиться. Сразу после его ухода из города мелкий колючий дождик стал сначала накрапывать, а затем затянул необычными для этой, летней еще поры долгими набегами. Ветер, как это часто бывает в таких случаях, стал редок и вял, что придавало всему делу какую–то безысходность. Озеро посерело, налилось свинцом, отражая склонившееся над ним хмурое, без единого просвета небо; покрылось гусиной кожей от уколов холодных дождевых капель. Рыбаки, все же сперва выходившие несколько раз на лов, ругались, плевались, однако сети приносили только какую–то мелкую рыбную дрянь, а иной раз и вовсе ничего, кроме обычного в таких случаях мусора. После этого их лодки уж так и качались, привязанные у пристани, поливаемые тонкими, но назойливыми струями дождя. Солнца совершенно не стало видно, и только изредка и ненадолго, рано утром, или совсем к вечеру его лучи все же чудом пробивались из–под низко нависших туч и освещали их снизу багряным светом, наводя на мысль, что где–то там, далеко, они, благодатные, расточаются беспрепятственно, и только этот несчастный край спрятан от царственного взора великого светила точно серой ватной повязкой в опасении оскорбить его видом какой–то беды, ненароком поселившейся здесь.
Птицы и звери стали понемногу исчезать, кто - прячась от непогоды и хандры в норах и укрывищах, кто - просто уходя навсегда из этих мест, точно из пораженных какою–то болезнью. Голуби и мелкие птахи совсем исчезли из города, сменившись стаями черных большеголовых воронов, которых даже и не видано было прежде в этом краю. Нахальнее стали шебаршиться крысы. Бездомные собаки, прежде беспечные и игривые, стали беспокойными, чаще скалили клыки по каким–нибудь совершенным пустякам и начинали мало–помалу сбиваться в стаи. Матери уже запрещали своим ребятишкам играть с ними как раньше.
Карр по обыкновению своему ничего этого не замечал, вернее, полагал происходившие перемены чем–то обычным и вполне естественным.
* * *
Однако раз, возвращаясь с долгой своей прогулки к каменоломням, Карр еще издали ощутил, как что–то изменилось на поляне, раскинувшейся по склону холма, в котором он обыкновенно проводил многие, порою, дни, а то и недели - укрываясь от беспокойства наружного мира, - и который начал как–то незаметно для себя называть "домом". Было раннее утро, редкие теперь солнечные лучи, проникавшие из–за горизонта неким противоестественным образом - как бы снизу вверх, - кой–где подкрашивали нависшие облака розовой хмарью, но поляна и весь холм тонули в еще не успевшем рассеяться сером сыром сумраке; воздух наполняла тусклая тишина, какая обыкновенно и бывает ранним непогожим утром, но тогда казалось - здесь и нет никого, совсем ни одного живого существа, даже вездесущих насекомых, чтобы нарушить ее.
Подойдя, он рассмотрел, что ближе к верхней границе леса безобразно чернеет выжженная плешь большого кострища - угли уже полностью погасли, подернулись золою и даже успели немного отсыреть; прямо посредине поляны каким–то немыслимым образом взгромождена довольно большая известняковая плита, явно привезенная издалека - с каменоломен; это - учитывая, что ее еще нужно было втащить сюда (снизу тянулась уродливая, прежде немыслимая в этих краях полоса безжалостно развороченного леса) и воздвигнуть - составляло огромный и нелепый в своей бессмысленности труд.
Между кострищем и плитою виднелась также притащенная откуда–то колода жертвенника, темная и скользкая от покрывавшей ее - вероятно, крови; вокруг колоды, впрочем, было пусто. А на самой плите, на этот раз уже в две или три краски, был довольно умело изображен поднявшийся на задние, похожие на птичьи, с огромными страшными когтями лапы, воздевший передние, такие же неестественно когтистые, и подъявший оскаленную пасть к белому пятну луны - чудовищный черный рогатый волк!
* * *
…Страшным криком, мешая человеческие и нечеловеческие слова, мучительно кричал и ревел по–звериному Карр, ломясь через заросли, не разбирая пути, оставляя за собою еще одну безобразную просеку покореженного леса, прочь, прочь, от ставшего в единый миг ненавистным ему места, от воздвигнутого нечеловечески тяжелым и бессмысленным трудом алтаря во славу и хвалу - ему - проклятию здешней земли.
Наконец, остановившись, он понял, что устал. Он безмерно устал от всего этого веками длящегося и веками повторяющегося действа, несущего бесконечно все то же, и обрывающегося все тем же, чтобы спустя то или иное время, в том или ином краю, возобновиться и продолжиться с прерванного места…
Он пойдет, - решил он, - к самому главному, самому могущественному их божеству - Карр уже смутно чувствовал, что капище того находится в здании на площади, хотя и рукотворном, но источающем невидимую и неощущаемую - в полной мере - здешними жителями могучую силу; силу, что весьма, однако же, ощутима и внушает трепет сверхъестественному существу, которым он был и по–прежнему оставался.
Он пойдет и поклонится ему - Карр неожиданно для себя, с ужасом осознал, что - рожденный и посланный свергнуть и низринуть его - сделает это с радостью и благоговением, - и спросит - что? о чем? А… вот - спросит. Он найдет, о чем спросить.
* * *
Утренняя служба уже подходила к концу, когда церковные двери растворились, и в них показалась человеческая фигура, укутанная в черный, глядевшийся в ту минуту и вправду зловеще суконный плащ.
Повисло молчание; даже старик–священник, монотонно читавший что–то положенное на тот день из Писания, закашлялся и умолк.
Не обращая внимания ни на кого, Карр двинулся прямо к алтарю, к укрепленному там громадному, ладно сработанному сосновому кресту, на котором повисла, бессильно уронив голову на грудь, фигура человека, почти голого и почти жалкого; однако именно от этой фигуры и веяло той самой могучей силой, что почуял Карр еще в своих метаниях по ночным переулкам города, жизнь которого он, как теперь начинал понимать, разрушил - нечаянно, и навсегда. "Нет - не разрушил, - вдруг словно кто произнес у него в голове, чуть ли не насмешливо, - даже тебе это теперь не по силам; но изменил, действительно, навсегда, и более не быть ей такою же безмятежной и, в сущности, счастливой, как прежде - отныне и во веки веков".
- Боже, - закричал не стесняющийся и даже не замечающий никого и ничего, кроме этой распятой фигуры, человек по имени Карр, - зачем, для чего это все? Для чего ты принес сюда, на эту прекрасную и жестокую землю существ, которых сотворил - я знаю! не отпирайся! - для лучшей, высшей участи, зачем позволяешь им уподобляться животным, делать эти непотребные дела, которые они делают - так что даже мне, исчадию черного, во всем враждебного им мира, посланному сюда для их попрания и уничтожения, вместе - слышишь меня! - вместе с тобою, их создателем и пастырем - даже мне мерзости их кажутся ужасными… - его пытались схватить, оттащить, но он легко сбрасывал неумело наваливающихся с разных сторон ремесленников и рыбаков и продолжал: - …в то время как образом и заключенной в них силою они подобны богам - богам! - слышишь! - зная уже тебя, и твое могущество, они пытались поклониться - мне! - ничтожному безжизненному орудию, созданному с единственной целью - уничтожить их, истребить их род с лица земли, на которую ты привел их, так, чтобы и памяти не осталось о них, а заодно и о тебе самом!
Они убивали чад своих в знак поклонения мне! Резали, как скот! Они, наконец, как я теперь начинаю понимать, предали страшным, жестоким страданиям и смерти тебя самого!!! - не отдавая себе отчета, для чего это делает, он, так же как и тогда - перед матерью - пал на колени: - Для чего, для чего ты терпишь все это! для чего не вмешаешься, не исправишь их - или не уничтожишь их сам, своею рукою, если ничего другого нельзя поделать; или не заткнешь, наконец, проклятые щели, через которые такие, как я и подобные мне или направившим меня, могут проникать сюда и разрушать этот прекрасный, этот, полный неведомой нигде более живой гармонии мир, не уничтожишь, наконец, меня самого, не рассеешь как дым?
Хотя, - продолжал он уже тише, - ведь теперь даже я, страшное и, возможно, недостойное порождение мрака преисподней, познал значение, как мне кажется, главного, что ты заповедал им и что составляет вашу силу… - И я тоже… - вдруг неожиданно даже для самого себя продолжил он, - хочу - любить… и быть… любимым… - Тобою, - добавил он уже чуть слышно.
Последние его слова прозвучали в почти совершенной уже тишине. Никто из прихожан не смел не только нарушить воцарившееся безмолвие - не говоря уже о том, чтобы подступиться ко все еще коленопреклоненной фигуре - но, казалось, даже дышать. Только священник, укрепляемый и движимый силою простой веры своей и косности, вместе придававших ему мужества в сознании долга перед Господом и вверенной ему паствой, шептал, указывая дрожащим перстом: - Еретик… Еретик!..
Карр встал с колен, повернулся спиною к алтарю и, глядя в пол, тяжелым, почти грузным шагом направился к оставшимся открытыми дверям. Никто и не подумал остановить его.
- Еретик!!! - наконец закричал старик ему в спину тонким, срывающимся голосом, - изыди, сатана!!! Именем Господа нашего заклинаю тебя - изыди!!! - выцветшие глаза его расширились и стали совсем прозрачны. - Пожалуйста… - уже не сознавая, что несет, прошептал он в конце концов.
Крик его повис в тишине. Лишь странное, брошенное им слово - "Еретик!" - пугливой птахой проносилось то здесь, то там, отражаясь, почти видимо, в круглых от ужаса и изумления глазах собравшихся в церковном покое.
Уже стоя в дверях и готовясь затворить их, Карр бросил было прощальный взгляд обратно, к алтарю, и ему почудилось будто распятый, ничуть не двинув опущенной в смертном оцепенении головой, глянул на него, не грозно и строго, а - печально и как бы с пониманием, сделал попытку улыбнуться разбитыми и запекшимися губами и вдруг - подмигнул…