- Нет у них помещения. Им сегодня тоже в Толерантности выступать… Ну, пришли.
За поворотом открылся новый цех с уцелевшей со времен Белого Дурбека надписью на латинице (была мода): "SСHLIFOVALNI SEX".
"Шлифовальный цех", сообщала надпись поменьше.
Цех был обитаем: вертелись станки, бегали однообразные женщины в комбинезонах.
- Де-евоньки! - закричала Изюмина. - А ну-ка ручки вверх - и за голову! Триярский, помашите-ка вашим пистолетом, порадуйте коллектив…
Они бежали между застывшими комбинезонами.
- Салям… салямчик… - успевала здороваться Изюмина, - здоровьечко как… Руки, ручки за голову, говорю… Нет, не заложница - приказ Ермака Тимофеевича… Да, передам ему привет, все ему передам…
Забежали в подсобку - запах гуаши и скипидара.
- Стенды здесь изготовляем - не запачкайте. Вот и второй корпус.
Пространство снова выгнулось, взъерошилось, полетели пузыри. Штативы, реторты, шайбочки сухого спирта… Около одного завала Изюмина стала судорожно расчищать пол.
- Готово, - улыбнулась Изюмина, указывая изрезанной в кровь ладонью на железный люк. Вдруг разом посеревшее лицо Изюминой пугало даже больше ее кровавых ладоней и съехавшего набок фиолетового парика.
- Что там, Ариадна Ивановна? - Триярский нагнулся, сдвигая люк.
- Спасение… Быстрее! Вот фонарик. Как спуститесь - поворачивайте все время направо. Ну, теперь прощайте, мне пора…
- Куда? - Триярский был уже наполовину в люке.
- Куда… мм… лозунги рисовать, как вы мне и сказали. Верю-верю, что шутили… А кто сверху люк опять замаскирует? А погоню отвлечь? Хи-хи, фрау доктор Изюмина… все им покажет - вундербар.
Поправила парик и послала исчезающему в темноте Триярскому поцелуй.
Держась изрезанными пальцами за сердце, Изюмина закидала люк прежним мусором. Зашагала обратно; остановилась, достала зеркальце, пошаркала губы помадой. Побрела, пошатываясь… В комнате, пахшей гуашью и скипидаром, свернула к свежегрунтованным стендам, ожидавшим своей участи в виде изречений Чингисхана или Ницше.
Огляделась. Подползла к самому большому белоснежному стенду, благоухавшему чем-то пионерским и одновременно - причастным высокому искусству, Передвижникам, "Возвращению блудного сына", перед которым молодая Изюмина когда-то потеряла сознание, смутив экскурсию…
Погрузив кисть, Изюмина задумалась. И быстро, учительским почерком, вывела: ВЕЧНАЯ СЛАВА ПРОЛЕТАРИЮ ИВАНУ ПАНТЕЛЕЕВИЧУ ИЗЮМИНУ! УРА!
На "ура" рука дрогнула: из первого корпуса долетела гортанная речь, захрустели шаги. Придерживая правую руку левой, чтобы не дрожала, смаргивая накипающие слезы, Изюмина быстро дописала лозунг.
Через полминуты, когда страшная четверка (один, раненный Триярским, - с забинтованной рукой) ворвалась в комнату…
Ариадна Ивановна неподвижно сидела на полу.
В ладонях отпевальной свечой торчала измазанная в краске кисть. Стеклянные глаза глядели на ворвавшихся с немигающим детским удивлением. Над телом ее сиял свежей краской все тот же аккуратный лозунг:
ВЕЧНАЯ СЛАВА ПРОЛЕТАРИЮ ИВАНУ ПАНТЕЛЕЕВИЧУ ИЗЮМИНУ! УРА!
И ниже: Твоя Адочка.
Направо, еще раз направо.
Пятно фонаря елозило по стенам, сглатывалось тьмой.
Вдруг выплыла Изюмина, с охапкой рыжих хризантем (ей больше бы пошли гвоздики) - нет, показалось… Что это за топот сзади? Ну-ка, на них, фонариком. А-а, испугались!
А эт-то что такое?! Ермак Тимофеич, ну-ка, сбросьте кимоно, я вас узнал. Э-э, да вы - женщина. "Я не женщина, я наша японская самодеятельность. Видите кокошник - это для во поле березоньки". Допустим. Аллунчик! Ты-то что здесь делаешь? "Руслан, я пришла сообщить, что мы разные люди. Я вообще со всеми мужчинами - разные люди. Ты должен был спасти Черноризного, как мою самую сексапильную идею".
Снова направо. Или это уже "лево"? Аллунчик, это право или лево? Да прекратите эту головную боль, наконец! Ах, и Лева здесь… Лева, у вас с собой нет анальгина? остался в аптечке "мерса"… в вашем новом жилище не пьют анальгин? Вы поэт, Лева, вы поэт.
Ну вот, и вы исчезли… А, бабочки, бабочки… Стойте - вы какая бабочка? Порода, имя, год рождения. Секундочку, сверюсь с "Кто есть кто". Простите, вы не махаон? А вы - капустница. Что такое… Про вас ничего не написано… ну, не расстраивайтесь - про меня тоже. Я скоро стану одним из вашего стада, мы будем лететь по подземелью, сворачивая все время направо. И вылетим к небу, где луна, луна. Она ведь тоже - бабочка, только ночная… Как больно… Можно я вытру вашими крыльями слезы… Что это? Что это, почему погоня - спереди? Конец… куда провалился пистолет… А-аааааааа!
Навстречу шло высокое, с бычьей головой, чудовище, держа перед собой синее пламя.
Из Триярского вырвался еще один крик, и сыщик рухнул к каменным ногам подбежавшего чудовища.
Первую секунду Акчура испугался не меньше - шаги, потом пронзительный свет в лицо… наконец, крик этот жуткий.
Нет, это его, кажется, испугались. Вон, смотри, упал. Сумасшедший какой-то. Хотя в этом лабиринте тронуться - даже понятно. А фонарик у него… здорово.
Акчура нагнулся. Живой, дышит… улыбается.
- Э, мужик! - Акчура помог ему подняться. - Здравствуйте, говорю.
Улыбка.
- Я тоже рад, - улыбнулся Акчура. - Может, чего-нибудь скажете?
Улыбка. Акчура нахмурился:
- Я - Дмитрий. Дима. Ди-ма. Вы - кто? Вы?
Посветил в лицо. Лицо, между прочим, умное. И без особой щетины - значит, новоприбывший. Или у него там в сумке бритва? Что у него там, кстати?
- Рус-лан, - неожиданно сказал незнакомец. - Рус-лан.
- Да?! - обрадовался Акчура. - А я Дима, Дмитрий Акчура. Может, читал что?
При слове "Акчура" Руслан забеспокоился, заводил зрачками, кивнул. "Ну, вот и психи меня уже знают", - хмуро поздравил себя Акчура.
- Я сумку твою гляну, сумку? Разрешаешь? Эту вот сумку.
Руслан прижал сумку к себе. Потом расстегнул молнию и достал мертвую черепаху.
- У, - сказал он, качая ее на ладонях.
"Полный шизик", вздохнул про себя Акчура.
- Ууууууууу, - неожиданно откликнулась тишина. С той стороны, откуда только что явился Руслан со своей рептилией.
- Стой… это не эхо… смотри!
Руслан тоже повернул голову в сторону этой новой ноты, плывшей по лабиринту… Следом просочился свет, бледный и невнятный.
- Свет, - заплакал Руслан.
- Ну да, свет, свет, соображаешь, шизик. Откуда только он тут взялся… Айда, узнаем. Айда. Ну, идем, может, там какое-нибудь спасение.
Новые знакомцы встали - Акчура с фонариком, Руслан со своей черепахой. "Не плачь", - уговаривал Акчура, подталкивая вперед Руслана, - "я вот тоже знаешь, как ревел, а потом камешек меня спас, и тебя я с фонариком встретил, и обойдется все может… в фонарике надолго батареек? Ну, топай, братишка, топай…".
Шли, сворачивали, снова сворачивали. Свет, вначале едва ощутимый, нарастал; вот уже Акчура мог разглядеть в нем, не тыча фонариком (даже погасил для экономии), лицо своего нового знакомого. Странно, по мере приближения оно разглаживалось, делаясь из скомканного в улыбку - просто очень печальным; "безумно печальным" - хотя Исав бы так не написал (что с ним сейчас…?).
- Смотри, смотри, Руслан!
Они вышли к небольшому пещерному озеру. Посередине горел островок. На нем - необыкновенной работы трон - он и разбрасывал по пещере синее сияние.
- Трон Малик-Хана! Тот самый. Это сколько ж гелиотидов? - бормотал Акчура.
- Здравствуйте.
Этот шероховатый, обыденный голос, прилетевший непонятно откуда (Акчура завертел головой, смаргивая слезы), совершенно не вязался ни с озером, ни с троном, ни с песней - тоже, кстати, не разберешь откуда летевшей.
"Может, на колени нужно?", - думал Акчура. На всякий случай поклонился:
- Великий царь… Малик-Хан…
Островок покачнулся:
- Я просто посланник. Мне нужно получить черепаху, тогда я смогу отвести безумие и помочь вам выйти обратно к солнцу.
Снова Акчура напрасно вертел головой: никаких звуковых приспособлений на гладких стенах пещеры не выделялось.
- Черепаху? - переспросил Акчура ("Сказать - не сказать, что мертва?", - кипело в мыслях). - Но она по дороге, к сожалению, м-м…
- Она уснула. Положите к основанию трона.
Остров шелохнулся и поплыл к спутникам, передвигая под собой в бесшумной воде свое еще более подробное светящееся отражение.
Теперь, приблизившись, трон проступил во всех деталях. Был он действительно из гелиотида, как белого, так и зеленоватого, носящего имя "змеиного", или "наманганского". На спинке трона более темным гелиотидом было набрано дерево, имевшее дугообразные ветви, между которыми блуждали Солнце и Луна. Вершина причудливого дерева была занята птицей синего камня, стоявшей по щиколку в гнезде, в котором, видимо, ожидала птенцов. Корни древа сторожились двумя сильными черепахами, а вокруг него замерло в хороводе двенадцать отборнейших звезд. Вся эта картина мерцала, Солнце с Луною переговаривались сиянием, а крыло птицы то покрывалось яростным огнем, то делалось мирным.
Рядом с плывущим островом поднялась из воды…
Черепашья голова, окутанная тиной и песком. Остров был черепахой.
"А ведь я слышал, что гелиотид - это слезы подземных черепах", - мелькнуло у Акчуры, не отрывавшего мокрые глаза от трона. Где слышал? Музей… экскурсоводная указка в сухонькой руке. Как постарела эта рука! Он помнил ее перепачканную мелом, скребущую школьную доску: "МЫ ДЕ-ТИ ДУР-КО-РОВ, НА СМЕ-НУ ОТ-ЦАМ МЫ СПУС-ТИМ-СЯ В ГО-РЫ…". "Мы! де! ти! дур! ко! ров!", повторяет следом за помазанной мелом рукой даун Янька, Акчурин сосед по парте. И весь класс повторяет, радуется, торопится скорее в горы - на смену отцам. А то эти хитрые отцы успеют сами найти трон Малик-Хана, распилить его между собой и потащить его на какое-нибудь свое ВДНХ, и напишет тогда на доске Адочка "Позор 4-му Б!", заставит снимать трусы и сдавать гелиографию…
Трон подплыл к берегу.
- Кладите.
Руслан топтался со своей черепахой, пялясь то на трон, то на Акчуру.
- Ну, давай, давай, братишка, - похлопал его Акчура, - давай же, будет хорошо… Хорошо тебе будет, дурак, нормальным станешь!
"Хорошо, что не буйный", вздохнул Акчура, глядя, как его новый друг послушно протягивает каменное черепашье тельце к слепящему трону.
Ожила.
Заработала лапками, подняла мешковатую голову. Поползла, переваливаясь к трону.
- Как загорится - хватайте.
"Кто еще тут загорится?", - успел подумать Акчура.
Едва достигнув трона, черепашка остановилась. Панцирь сплющился, расслоился, затопорщился четырьмя углами, стал похожим на стопку листов или книгу и - вспыхнул.
Уже стихшие голоса запели сильнее; словно раздуваемое ими, пламя взмыло вверх. Акчура побледнел: "Как же… невозможно… руки!". Он, казалось, сам был на пороге безумия, глядя на гибнущее в огне спасение.
Внезапно Руслан нырнул руками в огонь и - вырвал оттуда книгу. Да, стало ясно, это именно книга. Обугленная и мертвая.
На Акчуру взметнулись глаза - уже не безумные, но тревожные.
Час десятый. ПРОБУЖДЕНИЕ
- Где… я?
- Под землей. Оклемались немного?
Триярский поднялся, взял у Акчуры фонарик, помотал им…
- Что-нибудь помните? - спросил Акчура.
Нащупав фонарем озеро, Триярский наклонился. Наполнил ладонь. Провел по лицу: воспаленный лоб, глазные впадины, губы. Вода бежала по коже, обжигая.
- Кажется, помню. Руслан Триярский, капитан в отставке.
- Дмитрий Акчура… писатель в отставке. - Акчура протянул руку.
Ее встретила еще мокрая рука Триярского:
- В отставке? Я недавно читал ваш…
- С сегодняшнего дня. Часа три-четыре назад, наверное…
Акчура поднял с земли бывшую черепаху… и бывшую книгу: рассыпалась углем прямо в ладонях. Как он там прочитал…?
- Руслан - давай на "ты"? - посвети-ка…
Подставил под свет рукопись - в черных язвах. Простроченные арабской вязью страницы, попав под прицел фонарика, крошились и осыпались, как пыльца с крыльев бабочки. Только одна - та самая, которую прочел Руслан, - не распылилась. Полуобгоревшая, она была на ощупь из более прочной бумаги, и прилежно разграфленная.
- На "ты" - так на "ты", - отозвался Триярский, всматриваясь в сбереженную строку квадратного письма. - Что это означает, как вы… ты думаешь?
Акчура пожал плечами:
- Это ты ее прочитал, ты у нас арабист, тебе и…
- Я… прочитал? Я не знаю арабского. То есть, когда меня держали люди Черного Дурбека, слышал, конечно, речь. Нет, ты что-то путаешь.
- До того, как очнуться, ты прочитал это по-арабски: "День сомнения". Вспомнил?
Триярский прошелся по пещере:
- День сомнения … Не помню. Что может означать: "День сомнения"?
- Что угодно. Может, на арабском, что-то особое. А так: день - он и есть день, а сомнение…
- Подожди. И день бывает разный, и сомнение. Например, такой вот день. Просыпаешься утром, около семи, за окном - хляби небесные, и кто-то барабанит в калитку: звонок все лень починить. Так?
- Ну, бывает.
- Тогда продолжим. Вдеваешь голые ступни в калоши, на плечи чапан… На пороге. На пороге, ммм, например, женщина хрупкой такой красоты, уши, может, только великоваты… впрочем, дело вкуса; кстати, в ушах - серьги из змеиного гелиотида…
- Стоп, это - Аллунчик?!
- Повторяю: например. Заходит. Так и так: пропал муж.
- Якуб… Якуб ее пропал. Она мне ведь говорила. Звонила накануне вечером…
- Ну, да мало ли в природе исчезающих мужей… Слушай дальше.
Акчура слушал. Местами перебивал, начинал, размахивая ладонями, говорить. Потом снова замолкал, мусолил пуговицу от куртки, посмеивался, шепотком ругался…
Да, он - дисграфик. И что облучали, знал: для лечения. Его так лечили только два раза, потом от боли лопалась голова, рвало, Марина Титеевна неслась в школу, кому-то совала конфеты: не облучайте! Родители, кстати, многие что-то чуяли, таскали, кто мог, взятки… Нет, Адочка, Ариадна Иванна, пальцем к взяткам не прикасалась, пересылала всех к Черноризному и к какому-то Мовсесяну. Потом Акчуру перевели в нормальную школу. Никакого диалектического скачка (хмыкнул) не было, продали оставшиеся от матери бусы…
С Черноризным снова столкнулся пару недель назад: показывал московским литераторам музей гелиотида, там - ба-бах, Адочка. Ну, началась "учительница первая моя" и все такое. В конце экскурсии является сам Ермак Тимофеевич, меценатом, твердит "русская литература", "судьбы русской литературы"; москвичи пялятся на просвещенного зама, а тот провозглашает себя почитателем Акчуры… нет, в кабинет не заходили: там "ремонт" и сразу лицо секретное. А сегодня это письмо от него. Советует ("как почитатель, друг и поклонник") срочно сматываться. Нет, я собирался и до этого, но… Исав удерживал. А сегодня - предал. Заманил зачем-то в эту мышеловку.
Триярский хмыкнул:
- Когда Черноризный посылал меня сюда, он назвал эту мышеловку, знаешь как? "Спасение". А потом сказал, что "Исав" (первый раз это имя услышал), "Исав предупреждал". Твой, видимо, Исав.
- Сомневаюсь.
- И я… - Триярский еще раз посмотрел на арабский листок, - …сомневаюсь. День такой - сомнения. Исчезает Якуб. Разбивается его водитель. Непонятно кем раскрывается заговор против Серого Дурбека. Выпадает из окна Черноризный. Появляется - то есть, наоборот, - пропадает какой-то Исав… У меня уже пальцы на руке кончились загибать. Наконец, известный литератор Акчура… Кстати…
Углубился в свою сумку, зашуршал:
- Сегодня встретил имя "Акчура" в заметке, где о мавзолее Малик-Хана… ну где же книжка? Была же. Ну, "Кто есть кто", в начале: история города, Мавзолей (швырнул сумку). Посеял! Хотел показать, "акчура" - что-то историческое, с Малик-ханом…
Нырнул ладонью во внутренний карман. Достал белый квадрат, развернул.
- Нет, только схему перерисовал Мавзолея… Стой! Посвети-ка.
Желтое пятно мазнуло по разложенным листкам. Они лежали рядом: листок с арабской строкой и только что развернутый, с планом мавзолея.
- Выход из лабиринта! - хрипло прошептал Акчура.
Мавзолей в плане выглядел точным повторением второй половины арабской строки.
- Да, видимо… Но где мы сейчас находимся?
- Что это круглое у тебя тут?
Акчура ткнул в рисунок.
- Источник… Ну да - источник Малик-Хана, который…
- Который - озеро! Мы же у озера! Озеро, о-озеро. Спасибо… тебе, Малик-Хан!
Акчура завертелся в танце: "Озеро, озеро… выход!", - и его песня волнами мчалась по арабским изгибам лабиринта, крошась на эхо.
- Идем… - торопил Триярский, укладывая обгоревшую рукопись в сумку. А Акчура все плясал и кружился, расплескивая вокруг свои тяжелые античные руки.
Через пятнадцать минут - в двух шагах от проходной, где только что повесили довольно странный лозунг: "Вечная слава Пролетарию Ивану Пантелеевичу Изюмину! Ура!" (замазали только "Адочку"), зашевелилась клумба.
Из клумбы выросли две мужские головы.
- Где это мы? Руслан, мы где, а? - спросила первая, щурясь и пьянея от света.
- На Заводе. И как можно скорее должны его покинуть … тихо и без танцев.
- Наркотики? Взрывчатые вещества?
Все тот же невыспавшийся охранник бороздил пальцами бока Триярского.
- Ваш пропуск… Подписанный!
Триярский отколупнул от пачки, выданной Аллунчиком, пару купюр.
- А его где пропуск? - охранник любовно поглядел на Акчуру.
Прошелестело еще несколько купюр.
- Кудаа-а? - зарычал охранник (совсем уже не сонный) на устремившихся к выходу приятелей. - У вас (потряс журналом) написано: "с собой 1 череп.". Где "череп"?
- Вот - череп! - похлопал себя по голове Триярский, - череп - вот…
- Брателло, такие шутки делать не надо, - обиделся охранник и нажал на кнопку: явилось еще двое. - Этот "череп" по-русски был "черепаха". Знаешь, что мне от начальства влетело за этот твой "череп"?
Ткнул пальцем вверх, где белело "Не укради. Моисей".
- Начальство "Почему?" кричало. Топало. Меня из-за этой твоей "череп" уволят - ты моих детей кормить станешь?
Вызванные охранники покачали фуражками: Триярский, измазанный и небритый, как кормилец доверия не внушал.
- Так что, - широкоформатно зевнул охранник, - это… в три раза серьезней того, что у вас могло бы не оказаться пропусков.
Триярский заколебался, калькулируя оставшуюся сумму. Не хватало.
- Дайте пока вашу сумку… может у вас там еще и наркотики.
Вырвал сумку; стрекотнула молния.
В сумке на месте обгорелой рукописи лежала живая черепаха.
Площадь перед заводом была пуста - если не считать двух-трех подбрезентовых старушек, торговавших тапочками и карамелью.