Та оценивающе оглядела покупателя, поколебалась и после минутного отсутствия вынесла из подсобки большую и плоскую картонную коробку. Стала вытирать пыль с украшенной яркими заграничными надписями крышки, говоря хриплым голосом:
- Кажись, с позапрошлой зимы тут лежит. Не берут - экспедишникам он ни к чему, а своим… куда, в какую чертову филармонию они его наденут?.. Сто семьдесят рублей.
- Ох-ох! - дружно вздохнули бабки. - Дорогой, холера…
- Не в цене дело, - хмуро возразила продавщица. - Денег у людей навалом. Некуда выйти - вот в чем беда. - Глянула на Валентина - Скорей бы хоть ваши нашли что-нибудь… Наедут люди - все веселей… А то, кроме своих охламонов, никого и не видишь…
- Будет, все будет, - бодро сказал Валентин. - И рудники будут, и города, и железные дороги…
- Господи, страх-то какой!.. - только и вздохнули старушки.
- Ну, до городов-то небось еще далеко, - продавщица в первый раз за все время улыбнулась.
В нарядной коробке под папиросной бумагой оказался темно-серый французский костюм, и при одном взгляде на него Валентин, знающий толк в одежде, сразу понял: это будет как раз то, что принято называть "удачной покупкой". Пиджак сидел на нем, отлично. Брюки Валентин примерять не стал, но, прикинув на глазок, определил, что и они будут впору.
- Беру… но это не все. Еще дайте белую рубашку, что-нибудь приличное на ноги… - он окинул взглядом полки, посоображал и уверенно закончил - А также всякую там мелочь: носки, галстук, смену белья, мочалку, мыло…
Бабуси захихикали с одобрением.
- Ловкий парень… аккуратнай! Вот тожно-то тестю с тещей приятно будет поглядеть на такого жениха!..
Когда Валентин, неся в руках то, что не поместилось в рюкзаке, вышел на крыльцо, давешний гражданин с шампанским по-прежнему обретался на завалинке.
- Что, кореш, в город на выхлоп собрался? Или здесь погудишь? - дружелюбно спросил он. Лицо у него было по-детски округлое, румяное, из тех, что плохо поддаются загару. Глаза простодушные, светлые, со следами непрошедшего хмеля, выгоревшие волосы - торчком. Мощные руки и грудь - сплошь в наколках.
- В город…
- Завидки берут! - крепыш мечтательно зажмурился, пошевелил пальцами ног. - Я месяца три как оттуда. Тоже на выхлоп ездил… Какой мы там в "Байкале" гуж держали! Каждый вечер…
Он покосился на Валентиновы сапоги.
- Прохоря-то у тебя на б… ногу! Какой размер носишь?
- Сорок второй, - Валентин с интересом ждал, что будет дальше.
- Мой размер… - вздохнул босой обладатель шампанского. - Может, того… оттаранишь их мне? Тебе ведь все равно в город…
- А свои где?
- Прохоря-то? Забодал я их одному кирюхе. И тужурочку забодал… "Забодали тужурочку, забодали штаны и купили бутылочку на поми-и-н души!" - с блатным надрывом пропел малый. - Ну, отдаешь?
- Жалко вообще-то. Разношенные они и как раз по ноге… Но для хорошего человека…
Валентин присел на ступеньку, стянул сапоги и отдал их крепышу вместе с портянками. Тот, довольно сопя, начал обуваться. Валентин тем временем разглядел на его мощном предплечье корявую синюю надпись: "Нет прухи в жизни" - и невольно задумался: "Прухи… пруха… Ага, это то же самое, что везуха. Понятно!"
- В самый девке раз! - Малый бойко топнул ногой, встал и прошелся. - Давай, кореш, замочим это дело, - предложил он и широченной пятерней подхватил с земли шампанское, словно серебряного павлина за шею.
- Не можем жить без шампанского?
- А кто запретит роскошно жить и материться! - Малый ухмыльнулся, пояснил - Хотел водяры взять, да Клавка не дает. Почему, спрашивает, ты ее пьешь?.. А потому, что жидкая, была б, говорю, твердая - я бы ее грыз!.. Слышь, а ты где пахал?
- В Кавоктинской партии, знаешь?
- Это от Абчадской экспедиции, что ли? Как там мужики - ничего заколачивают? Или безнадюга?
- Будешь пахать - получишь.
- Шурфы-канавы? Бери больше - кидай дальше?
- Да, горные выработки.
- Ага… - малый задумался. - Я, вишь, с топографами шарился, а сейчас откололся от них. Пока вышки в тайге ставили - еще ничего, кругом шестнадцать выходило, а таскать рейки - это мне не в жилу. Я это дело знаешь где видел… согласно колдоговору!
Валентин рассмеялся. В этом квадратном малом, несмотря на неуклюжую приблатненность, чувствовалось обаяние натуры здоровой и бесхитростной.
- У тебя документы-то есть? - спросил он. - Паспорт, трудовая книжка…
- Ну есть, - малый уставился настороженно. - Что дальше?
- А дальше вот что: если надумаешь, то слетай в Абчаду и зайди там в отдел кадров экспедиции. Пусть тебя оформят в Кавоктинскую партию.
- А ты кто такой?
- Я-то? - Валентин усмехнулся. - Я, брат, шибко большой бугор. Старший геолог партии… Так ты запомни - Кавоктинская, усек? Зовут-то тебя как?
- Юра Махонин…
- Вот так, Юра Махонин, надумаешь - приезжай, нам горняки нужны. Бывай здоров!
- Пока, - пробурчал Юра, усиленно размышляя о чем-то. - Может, и приеду…
Осторожно ступая босыми ногами, Валентин миновал узкий переулок, стиснутый с обеих сторон ветхими заборами, и по каменистому откосу спустился к некогда прославленному своими россыпями руслу Гирамдокана. Берег был гол, пустынен и - странное дело! - отчего-то дик, хотя вот он, одноименный поселок, прямо тут же, и слышно, как собаки побрехивают во дворах.
Метров на триста ниже по течению, там, где подступали к самой воде чугунного цвета скалы, виднелись искореженные металлические опоры со свисающими обрывками тросов - скорее всего, остатки подвесной дороги.
Высокие склоны противоположного борта долины когда-то, конечно, были покрыты лесом, а теперь там среди тоскливо-сизого разлива крупноглыбовых россыпей лишь кое-где торчали одинокие хилые деревца.
Все это, вместе с жестоко и как бы напоказ перекопанным аллювием русла, являло картину не то былых сражений с применением полевой артиллерии, не то акта бессмысленного вандализма, учиненного какими-то сказочными великанами.
Можно было сказать еще хуже, - подумал Валентин, - впечатление такое, словно здесь прошло стадо свиней с железными рылами, но ведь и сам я тоже - хочешь не хочешь - имею какое-то отношение к горнодобывающему делу. М-да… из всех элементов таблицы Менделеева золото обладает, должно быть, наиболее "колониалистским" характером - там, где речь идет о нем, потребительская сущность человека по отношению к природе выступает в наиболее, так сказать, чистом виде: пришел, добыл и ушел, оставив после себя разоренную, загаженную землю. Ну что это такое? Сейчас у нас тысяча девятьсот шестьдесят пятый год, и поселок стоит на Гирамдокане вот уже почти век, а отойти от него на сто метров - и хочется взвыть от запустения и какой-то обреченности и наколоть на себе большими буквами: "Нет в жизни прухи!" Действительно, что больше скажешь, когда тысячи людей десятилетиями гнули хребет на этих вот холодных берегах, дичали, спивались, харкали кровью, подыхали, как псы, - и все это ради того, чтобы какой-то миллионер, кто-то там последний из семейства здешних золотопромышленников, слюнявой развалиной доживал сейчас в далекой Америке свою никому не нужную жизнь. У долгой и жестокой эпопеи итог оказался гнуснейшим!
Валентин сплюнул на как бы доныне хранящий следы прошлого песок и принялся снимать куртку.
Как понятное продолжение раздражающих мыслей вспомнилось вдруг ночное происшествие, и тогда он пожалел, что не порасспросил Лиханова, когда тот давеча упомянул о "пошаливающей" зимовьюшке. Подумалось: а почему обязательно надо считать того старика плодом бредового полусна? В конце концов, притопавший за полночь дедок, пусть даже и с некоторым изъянцем в голове, явление отнюдь еще не сверхъестественное. Рассказывал же старый друг отца Лабазников о том, как он некогда ночевал один у костра в безлюдной Приамурской тайге и, проснувшись вдруг среди ночи, увидел по ту сторону огня голую женщину с копной вздыбленных волос; она некоторое время смотрела на геолога, потом, дико вскрикнув, бросилась прочь, в непроглядную лесную темень. "Вот тогда-то я, единственный раз в своей жизни, действительно испытал настоящий страх", - говорил Лабазников. А дело объяснилось потом довольно-таки просто: в селении километрах в двадцати от того места, где он заночевал, утонул ребенок; его мать, от горя повредившись умом, уже несколько дней скиталась по тайге; позже ее, конечно, изловили, отправили в больницу, и чем там завершилось дальше дело, Лабазников не знал. Валентин допускал, что нечто подобное могло быть и в случае с ним, но настораживало другое: многое из того, что наговорил старикан, было связано, пусть даже полярным образом, с кое-какими мыслями и соображениями самого Валентина. Стало быть, старичок - фантом, творение подкорки?.. Все это крайне подозрительно…
Было холодновато. В вышине ветер гнал с юга вороха серых облаков и сваливал их куда-то за волнистый гребень водораздела на той стороне долины.
Валентин разделся догола и, поеживаясь, остановился у кромки воды, чтобы остыть.
"Нет, - подумал он, - с одним золотом настоящего освоения здесь не получилось и не получится. Хотя бы в силу чисто психологических причин. Остро, прямо-таки до зарезу необходимы уголь, строительное сырье, железо, полиметаллы, медь, фосфаты, химическое сырье. Не помешала бы и нефть, но это уже в идеале. Железная дорога нужна, черт побери! Вместо всех этих экзотических автозимников по замерзшим рекам и аэродромов-пятачков среди тайги. К чертям собачьим такую романтику! Вот разве только в память о наших доблестных предшественниках - и об отце в том числе - сохранить один-два работающих прииска, пусть даже в качестве музея!"
5
Когда-то Валентин, безоговорочно убежденный патриот Сибири, искренне полагал, что сохранение во всей цельности и нетронутости сибирского приволья, таежного малолюдья не только желательно, но и со всех точек зрения полезно. Сожалел, что воды рукотворных морей где-то затопят вековые насиженные углы с их из могучего леса рубленными избами в деревянных кружевах, дорогими кому-то погостами, охотничьими угодьями, сенокосами и выпасами; что исчезнет сибирская деревня, утвердившаяся одной ногой на пашне, а второй - в тайге, исчезнет и былой сибиряк, выносливый, себе на уме человек, владелец порой незарегистрированной лайки и порой же неучтенного ружья, а вместо него явится безликий, обмятый в трамваях горожанин с продуктовой авоськой. Хотя Валентина не могло не покоробить услышанное однажды в глухой старинной деревеньке: "Мы туточки от веку своим миром живем, чужих к себе не шибко-то пущщам…" - однако же он с пониманием выслушивал разговоры таежных мужиков о том, что "каку опять холеру надумали строить? Чего им не хватат? Понаедут тыщи народу - добра не жди. Всего зверя распужают, тайгу сведут", что и без того "рази ж нонче рыба? Рази ж нонче орех? Вовсе ничего не стало. А вот при дедах наших - тожно всего было стоко, хучь задницей ешь!".
Но куда убедительней подобных досужих сетований было то, что Валентин видел сам: потревоженные добычными работами долины, замутнённые гниющими топляками сплавные реки, угрюмые проплешины вырубленной и захламленной тайги… Да и постоянное убывание зверя и рыбы тоже нельзя было не заметить человеку, большую часть года проводящему наедине с природой. Инженер-геолог, он прекрасно понимал необходимость и неизбежность промышленного освоения тайги, сам способствовал этому - и поначалу с бездумным профессионализмом.
Первый уязвляющий укол сибирскому самолюбию Валентина был нанесен в одном из городов европейской части Союза, когда он, получив отпуск после годичной работы в экспедиции, впервые в жизни отправился на запад. И причиной этого уязвления явились не древние златоглавые соборы, не украшенные кариатидами здания великолепной архитектуры, ажурные мосты, фонтаны и конные статуи на площадях, подобных которым у себя дома он не видывал, и не фруктово-овощное изобилие, чего в родимой сторонушке, увы, тоже не имелось. Нет, он был ошеломлен зрелищем самых заурядных белочек, что шныряли в городском парке - правда, очень культурном, ухоженном - и доверчиво брали из рук прохожих угощение, не подозревая, видимо, о том, что вот сейчас, в данную минуту, рядом стоит и таращится на них некто из того доблестного морозоустойчивого племени, которое навострилось "одной дробиной" попадать их пушному брату точно в глаз.
"Это что же такое делается? - удрученно размышлял Валентин. - В парках - белки. На городских прудах - дикие утки… А в Москву, говорят, даже лоси заходят!" Наверно, не бог весть уж каким великим событием было появление в столице лося, но за этим - Валентин это отчетливо сознавал - стояло многое, ибо уж в его-то город, даже на самую дальнюю окраину, сохатые вряд ли посмеют сунуться: что делать, сибиряк убедительно внушил всем и вся, что он великий охотник.
Утром следующего дня - бывают же такие совпадения! - Валентин купил в гостиничном киоске свежую газету, начал просматривать и вдруг наткнулся на заметку о том, что в Москве, в парке культуры и отдыха, некий турист свернул шею мирно дремавшему возле каких-то Голицынских прудов черному лебедю. Зачем? А просто так. Сам не знает почему. Мелькнувшее, едва он начал читать, предчувствие не обмануло Валентина: турист этот оказался землячком, так сказать, "парнем из нашего города". Валентин представил себе его ничуть не смущенную ухмылку: "Гы-ы, ну свернул и свернул - подумаешь, делов-то! Я ж не знал, что не положено".
До самого конца отпуска случай этот не выходил из памяти и в конце концов побудил его предпринять некий эксперимент. Тогда полеты ТУ-104 на восток все еще продолжали оставаться новинкой - возможно, этим объяснялось добродушие стюардесс; впрочем, не был очень уж строг и сам Аэрофлот. Как бы то ни было, Валентину удалось без особых хлопот погрузить в самолет вместительную клетку с приобретенными в зоомагазине двадцатью рыжими белками. Дальнейшее, как говорится, стало делом техники: однажды рано-рано утром он подъехал на отцовской "Победе" к городскому саду, перемахнул через решетку ограды и там, под сенью старых и молодых деревьев, выпустил хвостатых путешественниц на волю.
Посмотреть, что из этого вышло, он, занятый все дни экспедиционными делами в управлении, смог лишь через неделю. В горсад он пришел в середине дня, когда в аллеях было просторно, малолюдно и тихо настолько, что сухой шелест пока еще малочисленной желтой листвы отчетливо различался в легком шуме зеленых крон. Неотрывно скользя по ним взглядом, Валентин прошел весь сад из конца в конец, но нигде не заметил хотя бы смутно промелькнувшей тени пушистого зверька. Где-то из репродуктора лилась негромкая музыка, доносились слова песни: "Далеко-далеко, где кочуют туманы, где от легкого ветра колышется рожь…" Откуда-то долетали веселые вопли резвящейся детворы. Попался навстречу пожилой мужчина, по виду пенсионер, а может, и нет. С тросточкой, в шляпе, с объемистым животиком любителя пива. Крики детей сделались громче, стремительно приблизились, и ватага их, с треском штурмуя кусты, промчалась через боковую аллею. Следом за ними со свистом и гиком пронеслась группа подростков возрастом постарше. Пожилой мужчина вдруг почти подпрыгнул на месте, воинственно взмахнул своей тростью, затем поспешно принялся тащить из кармана очки. "Молодцы, белку бьют! - радостно сообщил он недоуменно остановившемуся Валентину. - Нынче ее развелось тут видимо-невидимо. Умные люди с собаками приходят. Жене на шапку, хи-хи!.." Очки наконец оказались на носу, и могучий охотничий инстинкт, словно ураган, унес человека с животиком в обильные зверем глубины городского сада. Да, "парни из нашего города" - и стар, и млад - в святой своей простоте явно не ведали, что "не положено" устраивать облаву на белок в собственном горсаду, так же как и скручивать шеи лебедям на московских прудах…
Мысли обо всем этом, словно осколок, до поры до времени не напоминающий о себе, затаились где-то в недрах памяти, однако, стоило однажды получить письмо от друга из Якутии, они с острой болью всколыхнулись снова. Друг, работающий в круглогодичной экспедиции на севере Якутии, сообщал, между прочим, что в их поселке на двенадцать тысяч населения приходится более тысячи дюралевых лодок с мощными подвесными моторами. Валентин живо вообразил себе эту армаду, представил количество стволов, разносимое ею по озерам, речкам и рекам того края, величину территории, которую может покрыть эта огневая сеть, - и перед глазами с необыкновенной отчетливостью, словно в оптическом прицеле, запрыгали резвушки белки из парка далекого города. Дело было в поле. Валентин прочитал доставленное вертолетом письмо, лежа у себя в палатке. Рядом стоял окантованный самоварным золотом радиоприемник "Турист", нежно-розовый, как молочный поросенок. Шла музыкальная передача для геологов. Исполнялась песня о привольной земле сибирской, об изумительной сибирской удали. "Сибирь, Сибирь, люблю твои края!.." - заливалась певица. Валентин дослушал, взял свою двустволку и спустился к реке. Чуть постоял у воды, потом ухватил ружье за концы стволов и, широко размахнувшись, плашмя хряпнул прикладом о большой округлый валун. Брызнули щепки. Изуродованное ружье Валентин забросил на середину реки, после чего молча ушел к себе в палатку. Видевшая все таборщица оробела и долго не решалась никому об этом рассказывать, но все-таки не выдержала, однако ей мало кто поверил: это ж надо окончательно чмыхнуться, чтобы так обойтись с прекрасной централкой отменно кучного боя… В тот вечер он долго лежал без сна, хотя утром предстоял тяжелейший маршрут, рассчитанный как минимум на пятнадцать часов непрерывного хода. В голову лезли мысли, раздражающе противоречивые, никак не желающие укладываться хоть в какое-то подобие системы. Так продолжалось до тех пор, пока не припомнились вдруг читанные однажды стихи:
Мир не закончен
и не точен,-
Поставь его на пьедестал
и надавай ему пощечин,
чтоб он из глины
мыслью стал.
Нет, неспроста запали в память эти строки. Они, скупые, но столь много в себя вместившие, ждали своего часа - и вот явились, когда сказалась в них нужда. Таково, очевидно, свойство настоящих стихов; для того они, надо полагать, и пишутся или, по крайней мере, должны для того писаться. Строки эти стали как бы постоянным эпиграфом к дальнейшим размышлениям этого и последующих вечеров и дней, стержнем, на который нанизывались мысли, не всегда, впрочем, безукоризненные, шероховатые, с острыми углами, режущими гранями, словно образцы, отбитые в маршруте резким ударом геологического молотка.