Валентин начал издалека и, называя про себя занятие свое критическим краеведением, обнаружил, что до постыдного мало знает о прошлом родной Сибири. Смешно сказать, о войне Алой и Белой розы, о Йорках и Ланкастерах ему было известно куда больше. Ну, Ермак… ну, Ерофей Хабаров… "бродяга к Байкалу подходит…" - вот, пожалуй, и все, что прежде всего приходило в голову. Хрестоматийные фигуры, славные дела… Но там, за дымкой столетий, маячила, оказывается, и иная "хрестоматия". Всеобъемлющее беззаконие являлось вообще чуть ли не нормой жизни старой Сибири. Назначаемые сюда воеводы, губернаторы дичали почти поголовно не то от окружающей дикости, не то от внутренней к этому предрасположенности и совершали удивительные вещи. Так, один из них своим непомерным самодурством и жестокостью довел население вверенного ему края до того, что жители соседнего городка, Верхнеудинска, собрали ополчение и, двинувшись ратным походом через Байкал, осадили его иркутскую резиденцию. Другой, задумав, видимо, перенести военно-строевую выправку петербургских проспектов в основанный казаком Похабовым Иркутск, приказывал отпиливать иногда чуть ли не половину дома, чтобы "спрямить" улицу, подгулявшую в смысле ранжира. Возможность беспрепятственно творить произвол доводила власть имущих не только до метафорического, но и до натурального сумасшествия, как это было с начальником нерчинских заводов, вообразившим себя - ни много ни мало - царем Сибири. В таких условиях чумазая и хищная, по выражению историка-демократа Щапова, местная буржуазия, не скрываясь, вела себя на манер худших азиатских деспотов. К примеру, золотопромышленники, желая избавиться от лишних хлопот, приказывали тяжелобольных рабочих попросту выбрасывать куда-нибудь в тайгу, подальше от глаз людских. В свое время стали достоянием гласности случаи, когда одного пораженного гангреной несчастного нашли объедаемым муравьями, а другого - тоже полумертвого и тоже полуобглоданного - вырвали из пасти волка…
Неприятно врезались в память промелькнувшие в одной из старых книг слова Нессельроде: "Сибирь была для России глубоким мешком, в который опускали наши социальные грехи и подонки…" Граф и канцлер, последователь циничнейшего прагматика Меттерниха, ведал, что говорит. Стало быть, сибирскому жителю впору было слезно взмолиться: "Люди добрые, чем же мой дом хуже вашего, что шлете ко мне сюда все, от чего рады избавиться сами?!" Богом и начальством обреченный вместе с чадами и домочадцами жить в "мешке для грехов и подонков", он волей-неволей должен был строить свое существование, применяясь к специфически местному явлению - варначеству. В знаменитом своем словаре Владимир Даль отмечал: "Положить варнакам краюху - уходя на летние работы, пермяки кладут на окно хлеб для сибирских бродяг". Но беглых не только задабривали - их и боялись: огораживались забором, держали цепняков, имели в доме ружьишко, окна закрывали ставнями на железных болтах - "фортификационный" прием, мало известный в Европейской России, на Украине или, допустим, в Белоруссии. Беглых и жалели - сибиряк, сам ссыльнопоселенец или же сын, внук такового, видел в бродяге хоть и небезопасного порой, но все же родственного себе бедолагу - что бы он ни сотворил где-то и когда-то, - ибо кто ж из нас в Сибири вовсе уж без греха…
Что ни говори, а сложившиеся за века традиции обладают колоссальной инерцией, живучестью, и жалостливое отношение к былым бродягам, пересекавшим "славное море" на омулевой бочке, начинало вдруг давать махровые побеги в дне сегодняшнем, побуждая целые деревеньки писать слезные петиции за браконьера, разрядившего двустволку в грудь егеря: "Того-то, мол, теперича уж не воскресишь, а этого - жалко…"
Сибирь с великим ее простором, великими богатствами недр, тайги и вод - безусловно, земля гигантской мощи, но, как с горечью душевной думал иногда Валентин, она напоминала в чем-то того могучего детинушку, о котором говорят в народе: "Сила есть - ума не надо". Такова была самокритично-крамольная мысль, являвшаяся коренному сибиряку Валентину Мирсанову. Больше того: известное изречение Ломоносова, что российское могущество прирастать будет Сибирью, он стал мысленно дополнять для себя словами: но и Сибирь будет извлечена окончательно из всех своих медвежьих углов российской энергией и умом, отмыта, причесана, чтоб можно было без сомнения явить миру ее бедовую физиономию, и двинута вперед.
"Вот говорят: сибиряк! - невесело размышлял Валентин. - И уже одно это считается как бы похвалой. Что ж, есть в нас немало хорошего, именно своего, сибирского, этого не отнимешь. Но вот сами-то мы неужто не сознаем иногда свою… ну, скажем, сиволапость? Взять вот хотя бы это наше знаменитое: у нас, мол, сто верст - не расстояние, сорок градусов - не мороз, пятьсот граммов - не выпивка. Что это, как не скрытая ирония над собой? Ведь сто-то верст перестают быть расстоянием только при высокой насыщенности автострадами, магистралями, а до этого у нас, в Сибири, еще дожить надо. А уж алкогольная выносливость - совсем не то качество, которым можно хвастаться, будучи в здравом уме…"
"Край мой златоносный…" Геологу не нужно было слишком напрягать ум, чтобы сообразить: золотодобыча была отраслью, не требующей вложения больших средств. Это не сталелитейный завод или фабрика мануфактуры. Труд - большей частью самый примитивный, ручной. Небольшие мобильные артели. Цель - выжать все, а там хоть трава не расти. Породившая золото земля не получала взамен ничего. У благородного металла оказывался ветреный девичий нрав: дождалась жениха - и вон из родного гнезда…
Словом, от мытья золота, как и от рубки леса по былой методе, до настоящего промышленного освоения в те времена дело никак не могло дойти. Естественно, в таких условиях не могла развиваться настоящая производственная культура, и как следствие не блистала и всякая иная культура. Отсюда протягивалась ниточка и к убыванию сибирской живности, которая, начиная с времен оголтелой погони за "мягкой рухлядью", представлялась, видимо, чем-то несметным и неисчерпаемым. Поэтому обращение с ней, этой живностью, долго, очень долго оставалось, мягко говоря, в высшей степени вольготным. Уже после того как Валентин занялся своим "критическим краеведением", он узнал, что если б не революция и не последовавший вслед за ней ряд энергичных природоохранных мер Советской власти, то истреблявшийся веками знаменитый баргузинский соболь сегодня уже не существовал бы в природе.
Как бы новыми глазами перечитывал Валентин знакомые еще со студенческих лет сибирские воспоминания академика Обручева. И тут его вдруг поразили раньше не привлекавшие особого внимания заметки об охотничьих нравах конца прошлого века:
"…в Сибири до сих пор не существует никаких законов, определяющих дозволенные способы и время охоты и защищающих молодые выводки. Сибирские охотники все еще держатся старых дурных привычек пользоваться ямами, петлями, капканами и тому подобными западнями, причем наряду с самцами нередко попадаются и стельные самки или сосунки… Но еще бесчеловечней, чем этот вид охоты, облавы, устраиваемые в марте, когда начинаются оттепели и верхний слой снежных полей превращается в тонкую ледяную корку, которая выдерживает охотника и собак, но становится роковой для тяжелого оленя и еще более тяжелого лося. При этой варварской охоте несчастные животные, как самцы так и самки, загоняются до полусмерти. Более сильным и быстрым все же удается спастись, хоть и с окровавленными, до костей изрезанными острым льдом ногами, но стельные самочки почти все без исключения становятся жертвами охотника. Некоторые из этих грубых Немвродов, с которыми мне приходилось встречаться, открыто хвастались тем, что при таких мартовских облавах они убивали сотни оленей и лесных косуль; иногда количество уничтоженных животных достигает тысяч, а так как транспортировка такой массы дичи до ближайшего города при бездорожье тайги по большей части совершенно невозможна, то с животных снимаются только шкуры, а остальное оставляется в лесу.
Даже в Иркутской губернии, в этом центре восточносибирской цивилизации и, казалось бы, человечности, существует много местностей, где массовое бесцельное избиение крупной дичи привело к такому полному ее исчезновению, что деревни, обязанные прежде своим благосостоянием охоте, теперь нередко бывают вынуждены тяжело бороться за свое существование. Так, например, в восьмидесятых годах крестьяне незначительной, расположенной недалеко от Иркутска деревушки Олхи убили за одну облаву пятьсот стельных лесных косуль; в другом, тоже недалеком от Иркутска местечке Моты количество несчастных жертв достигло тысячи; в третьем - Балаганске - даже тысячу пятьсот. И все это за одну длящуюся несколько дней облаву!"
Валентин искренне и всей душой скорбел, но не удивлялся, когда слышал толки о том, что дичи с каждым годом все меньше, что вот-де растут дети, которые ни разу в жизни не слышали журавлиного курлыканья. И думалось ему: нет, не понаехавшие "тыщи народу", а сам предприимчивый сибиряк явился тому причиной. Что там говорить про времена Обручева, если в не столь уж давнем прошлом Валентин сам бывал свидетелем того, как, скажем, туманными сентябрьскими утрами, лишь завиднеются над деревнями и селами косяки и клинья да прольется с высоты волнующий клич перелетных птиц, земля открывала по небесным странникам беглый огонь. Не продрав еще глаз, палили прямо из распахнутых окон. Лупили, выскочив в одних подштанниках, с крыльца, со двора, с крыш. Стреляли из двустволок солидные мужики, взапуски смолила из дедовских берданок шустрая пацанва, даже бабы нет-нет да потявкивали из какого-нибудь зачуханного ствола тридцать второго калибра. И попадали - нечасто, но попадали…
Вообще, если вспомнить, удивительная царила распущенность в отношении оружия. Ружья дарили, ими обменивались, давали в придачу, скажем, к свинье или корове, покупали с рук и в сельпо так же свободно, как часы-ходики с гирей на цепочке. Их усовершенствовали: к гладкоствольным дробовикам приспосабливали нарезные вкладыши. Присобачивали самодельные приклады, ремонтировали с помощью сапожных гвоздей и напильника. "Автоматизировали" - устанавливали на звериных тропах в виде самострела.
Десятилетний оголец, поспешающий в лес с перемотанным проволокой - того и гляди рассыпется - дробовичком, ни у кого не вызывал и тени тревоги. Наоборот, отцы поощряли раннее охотничье рвение своих сопливых отпрысков: "Сибиряк растет, добытчик!" Ободренный отеческим напутствием, "добытчик" ретиво набивал руку, палил во все живое, не имеющее хозяина-заступника, - в сорок, удодов, дятлов, сусликов, бурундуков, зайцев. Последних давили еще и проволочными петлями - необременительное занятие старых да малых. Или бывало так: играют дети в избе, один из них хватает висящую на стене батину "ижевку", понарошку наставляет на другого, нажимает курок - гром, дым, кровавые ошметки по стене. Беда непоправимая… А в праздничные дни сколько гремело выстрелов по деревням - в хмельном озверении, в шутку или просто от широты души, от избытка чувств.
Сибиряк-охотник или же сибиряк, мнящий себя охотником, слыхивал, конечно, что есть законы, упорядочивающие охоту, мельком натыкался взглядом где-нибудь в сельпо или на стене заготживсырья на отпечатанный на оберточной бумаге плакат, призывающий соблюдать сезонные сроки охоты на боровую, водоплавающую и прочую дичь, но простодушно полагал, что не про него сие писано. Какие сроки? Где - в Сибири? Да он милиционера, лесника, объездчика раз в год видит, да и то в високосный, а в остальное время закон - тайга, медведь - прокурор. Еще меньше, чем с бумажными увещеваниями, сибиряк считался с религиозными запретами типа: "Убивать лебедей - грех". Ну, может, где-то там оно и грех, а Сибирь-матушка велика, здесь все спишется. И списывалось…
Ну а с рыбой - с той вообще не церемонились. Ее ловили удочками, петлями, переметами, "корчагами", сетями и просто штанами с завязанными гачами. Ширяли острогой. Глушили же не только благородной взрывчаткой, а ухитрялись карбидом и даже негашеной известью. В пору, когда байкальский омуль шел на икромет, его даже не ловили, а гребли по принципу "хапай-имай!" и мешками увозили явно и тайно, иногда даже столь причудливым способом, как в тендерах паровозов. Долгое время не оставались в накладе ни "свои", прибрежные, браконьеры, ни "чужие", приехавшие за сотни верст. Наконец оскудел даже великий Байкал. Простодушный сибиряк поначалу не мог сообразить, в чем тут дело. Привыкший к беспрестанно и на все лады повторяемым словам о бездонности, безбрежности и неисчерпаемости всего сибирского, он и мысли не мог допустить, что что-то здесь может вдруг иссякнуть по его вине. Тогда родились и объяснили всё слухи о том, что из дальних заграниц наезжают с диковинными орудиями лова хитроумные любители омулька и берут рыбу чуть ли не эшелонами. Вот это уже было более доступно пониманию сибиряка, чем занудливые слова, обращенные к его сознательности.
Увы, Валентин знал сибиряков, которые любили и ценили сибирскую природу только у себя на обеденном столе. Как в глубине самой злодейской личности может сидеть хоть и малюсенький, но все же хороший человечек, так и в душе подобных, даже образованных, сибиряков таился этакий крошечный хват, которому, правда, не всегда дают волю, но уж если дают, то - ого-го! - в какого верзилу он вымахивает, предприимчивого, себе на уме и безумно храброго в своем нахальстве. Вот, скажем, сельский механизатор, рабочий таежного леспромхоза, "большой человек" из города или района, свой брат экспедиционник или пенсионер дядя Вася из соседнего двора. Каждый из них вполне степенная личность, хороший семьянин, мягкий и, быть может, робеющий перед женой, иногда жалуется на сердце, на печень, записан в библиотеку. И вдруг - на тебе! - мчится такой гражданин, совсем как в фильме про шпионов, через ночную тайгу в брезентовом "газике" с включенным прожектором, в глазах - леденящий блеск, в руках - многозарядный карабин. Пещерно свиреп, решителен, готов к пролитию крови не хуже какого-нибудь мафиози. Или в позе наемного головореза-десантника бесстрашно сидит у раскрытой дверцы вертолета, летящего на высоте полусотни метров, и опять-таки вооружен, весь начеку. А вот еще: на мощном мотоцикле "Урал" пробирается через такие чертоломные места, куда даже волк не рискнет сунуться, а он - ничего, только весь в алчном мыле, и в коляске у него - двустволка, нейлоновая сеть, а то и кое что посущественней…
Работая в Саянах, Валентин иногда натыкался в кедрачах на целые, можно сказать, фабрики по обработке шишек. Бог ты мой, чего там только не было - и всевозможные лущильные барабаны, и грохоты, и иные всякие приспособления для добывания и очистки ореха. Все это добротное, сделанное с толком, с умом. Особенно впечатляюще выглядели колоты - древесные обрубки без малого в обхват толщиной, насаженные по типу молота на крепкие длинные рукояти. Какому-нибудь хиляку такую штуковину и от земли не оторвать. Но те, кто оборудовал здесь свою укромную фабрику, - люди лошадиного здоровья. Уж коли ахнут этим колотом по кедру, содрогаются и земля, и небо. Шишки падают дождем. На дереве же, ясное дело, остается травма, возобновляемая каждый год. Кедрач медленно, но верно гибнет. Но это еще туда-сюда, в какой-то мере даже милосердно, ибо "прописавшиеся" здесь шишкари берегут "свое" добро, топором все же не орудуют, а ведь есть и такие, кому свалить ради полусотни шишек вековое дерево - все равно что раз плюнуть… Потихоньку скудели некогда богатые кедрачи в дальних хребтах, и рынок реагировал на это однозначно: меньше орехов - выше цены. Те, у кого имелись сугубо "собственные", никому постороннему не известные кедровые места, потирали руки в предвкушении еще более прибыльных времен. И подобные монополисты, крепко сидящие на своих тайных участках и готовые, если придется, защищать их, не останавливаясь ни перед чем (Валентин еще с детских лет запомнил случай, когда из-за сорока кулей орехов в хребтах убили двух человек), были, само собой, не только среди шишкарей, но и грибников, ягодников, рыбаков, охотников и прочего предприимчивого люда. Им, ясное дело, освоение тайги, упорядочение промысловых дел и постановка их на твердую государственную основу были совсем даже ни к чему. "Пущщать" в свои доходные владения чужих им смертельно не хотелось.
Раньше, когда Валентин сталкивался с подобными чувствами - а они, разумеется, высказывались не всегда прямо, - в мозгу всплывало дремучее слово "кулачество". Но, занявшись своим "критическим краеведением", он сообразил, что тут нечто иное, нечто более давнее и глубокое. Память подсказывала: тебе это знакомо… ты читал об этом… Но где, когда? Очевидно, в студенчестве, в университете… У Владимира Ильича? Но в каком из его трудов?.. При своей привычке додумывать все до конца Валентин не стал откладывать выяснение на потом, а сразу же помчался в районную библиотеку. И уже по дороге его осенило: "Развитие капитализма в России" - именно там надо смотреть! И точно, немного полистав плотненький коричневый том, он нашел ее, эту фразу, которая еще, кажется, на третьем курсе запала ему в голову: "Дело в том, что в Сибири… нет сложившейся частной собственности на землю. Зажиточный крестьянин не покупает и не арендует земли, а захватывает ее…" Захватный способ землепользования - вот он, четкий, емкий, предельно сжатый, как всегда у Ленина, ответ на его расплывчатые догадки и вопросы. Двигаться дальше было уже проще: захватный способ распространялся в Сибири не только на пахотные земли, но и вообще на любые угодья - сенокосные, рыбные, охотничьи, ягодные… Бесследно исчезнувшие из сельского хозяйства, захватные традиции все еще отсиживались, как кикиморы, в кержацких уголках тайги, и Валентину доводилось самолично слышать рассуждения, можно сказать, до умиления беззастенчивые: "На тоем хребту наш дедушка Бухтей еще сыздетства шишковал, потому хребет Бухтеевским зовется, стало быть, никто туды не моги соваться!"
Вторжение нового - будь то автомобильная дорога, новый поселок, заповедник или заказник - потомки дедушки Бухтея встречали со скрытым или явным неодобрением Им хотелось бы продолжать и дальше жить по старинке, оставаясь наедине с беззащитной природой и верша свою расправу над ней без посторонних глаз, живодерствуя без свидетелей. Это было не что иное, как перенесенное на другое поприще старообрядческое стремление отсидеться в стороне от всего, блюсти в своей деревне, в своем углу темное варварство, древнюю изуверскую власть сильного над слабым, старшего над младшим, беспрепятственно давать выход "нашему крутому таежному ндраву", хранить в священной неприкосновенности свою кондовость, трухлявые гробы своего прошлого.
Так это оценивал и понимал Валентин, но, оказывается, были люди, которые думали совсем иначе. Сибирь виделась им исключительной "матушкой", а ее пережитки - "духовной преемственностью", "нравственными заветами прошлого", "суровой и простой библейской значительностью", "вековыми устоями своеобычной сибирской сторонушки". Ну, относительно "библейской значительности" Валентин ничего возразить не мог, а вот насчет "почвенной мудрости" и "теплоты сострадания", якобы издавна лампадно теплящихся в старых деревнях, то тут у него было что сказать.
"Комиссар повел их в конце великого поста в дремучий бор по течению реки Тарбагатай, позволил им самим выбрать место и обстроиться как угодно, дав им четыре года льготы от платежа подушных податей. Каково было удивление этого чиновника, когда посетил их через полтора года и увидел красиво выстроенную деревню, огороды и пашни в таком месте, где за два года был непроходимый лес…"