- Я немного послушал гитару, дабы оживить трапезу.
Он взглянул на меня с испугом, приблизился и опустил руку мне на плечо.
- Несчастный! И ты - тот святой, каковым считал тебя Дон Педро, ты - надежда Церкви, гордость благочестивых севильцев? Это проклятая Саламанка сделала тебя добычей нечистого! Лучше уж было остаться тебе неграмотным! - Он снова схватил меня за плечи. - Пришла пора вспомнить о душе твоей.
- Мы можем порассуждать и на сей предмет.
- Порассуждать? Что это значит? Может, ты желаешь вслух покаяться в грехах, осознав наконец, что смерть таки завладеет плотью твоей - изничтожит, сгноит ее, обратит в прах и даже хуже того?
- Нет, мы могли бы просто потолковать о делах моей души, а коли угодно - и вашей. Вы начинаете - я отвечаю, словно вы пришли что - то купить, и мы никак не сойдемся в цене.
Дон Мигель перекрестился и попятился назад. Он смотрел на меня оторопело и даже со страхом.
- И ты можешь говорить о своей душе, как цыган об ослике?
- Я могу говорить о своей душе так, словно участвую в ученом диспуте, а это не то же самое. Но сделайте милость, присядьте.
Я подтолкнул его к стулу и сам сел рядом. В полумраке глаза Дона Мигеля казались мне усталыми и тусклыми. Весь пыл благочестия сосредоточился у него теперь в кистях рук - длинных, темных, похожих на искореженные железные крюки. Он положил свою ладонь на мою, и я вздрогнул, как от прикосновения скелета.
- Я назвал тебя "сын мой", но это неверно. Ты - это я сам, и в сей краткий миг промелькнула предо мной вся моя молодость, проведенная расточительно и беспутно. Не знаю, не Господь ли послал тебя, дабы умерить мою гордыню. Тогда готов я пасть на колени и лобызать твои руки. Ты послан мне, чтобы воскресить мои воспоминания. Я - грешник, я оскорбил Всевышнего и поскупился на покаяние.
Он и впрямь упал на колени и хотел было поцеловать мне руки. Я с трудом удержал его, потом ласково погладил по седым волосам.
- Успокойтесь. Я знать не знаю, каковы были ваши прегрешения, но не думаю, что могут они сравниться с моими.
- Я полагаю своим долгом направить тебя на верный путь.
- А я не противлюсь этому.
- Будучи юнцом, я жил бездумно и как одержимый гнался за плотскими наслаждениями, тешил свое тщеславие, покуда в одну из ночей, когда я вернулся с очередной пирушки, Господь не сжалился надо мной и не явил мне картину моего погребения. С тех пор всякий поступок я обращаю во спасение свое. И, видя человека, погрязшего в пороке, непременно рассказываю ему в назидание эту историю.
- Но мне от нее проку мало. У меня все иначе: я не порочен и не тщеславен. Да и смерть понимаю по - своему.
- Но смерть, как ни взгляни, всегда одна! Конец всему, час ужаса, час страха! Тело теряет все человеческое, нет больше лица - есть череп. Смерть холодна, - он запнулся, - черна, - он снова замолк. - И Господь, - он поднялся, - потому что вот он Господь, - он указал в темный угол, - во всеоружии гнева своего. И горе тому, кто не несет раскаяния на ладони своей! И будет тому сказано: "Прочь, проклятый, тебе - вечный огонь, геенна огненная".
Тут рука его поспешно опустилась и теперь столь же грозно указывала на плиты, покрывавшие пол.
- Я не боюсь смерти.
- Как можешь ты говорить такое?
- Потому что так оно и есть.
- Даже Христос боялся ее!
- Иисус пришел, чтобы дать нам жизнь свою в назидание, а я глух к назиданиям, - я поднялся. - Все дело в воспитании, в обучении. Я, сеньор мой, дворянин. Мне с младых ногтей внушали, что нельзя ничего бояться и что худшее из худшего для кабальеро - это выказать себя трусом. А еще мне твердили, что мы, люди благородной крови, получаем жизнь, чтобы растрачивать ее по потребностям своим - не кичась этим, но и никому не давая отчета. Вот лучший из усвоенных мною уроков. Да, я помышляю о смерти, но она меня не пугает. Видно, я не таков, как другие…
- А ежели живешь ты во грехе?
- Недавно я сделался воплощением греха и не успел еще с этим обвыкнуться. Я шагнул в неведомые земли, и, как знать, может статься, в смертный час страх посетит меня. Пока же у меня нет для вас ответа.
- Мне говорили, что ты сластолюбив, но не тщеславен.
- Нет, я не сластолюбец. И пожалуй, никогда им не стану - мне отвратительно любое ослепление, а любовное самозабвение, как я убедился, сродни опьянению вином, которое мне тоже не по душе.
- Но отчего ж вчера… - Дон Мигель заколебался. Потом доверительно шепнул: - Я все знаю.
- Пересуды челяди?
Он опять помедлил, и его замешательство навело меня на след предателя.
- Я сам назову вам имя: Командор де Ульоа.
У Дона Мигеля словно груз упал с плеч. Он подвинулся ближе ко мне и зашептал:
- Нынче мы вместе вышли после капитула ордена Калатравы. Дон Гонсало был озабочен: "Меня тревожит Дон Хуан Тенорио! Не дале как вчера мы проезжали мимо "Эританьи", и вдруг он как о деле привычном завел речь о веселых забавах и порешил там остаться - с девками, в крепком подпитии, словом, надругался над памятью отца… Это в пост - то… А я уж подумывал о нем как о женихе для моей дочери Эльвиры!"
- Для его дочери Эльвиры? У Командора есть дочь?
Дон Мигель Маньяра, этот духовидец и человеколюбец, перестал интересовать меня в тот самый миг, как упомянул имя Эльвиры де Ульоа. Он попытался было продолжить свои нравоучения, но мысли мои уже витали в ином месте. Я быстренько отделался от него, пожертвовав изрядную сумму на бедных, и спор о моей судьбе был отложен до лучшего случая.
7.
Судя по всему, визит ко мне Дона Мигеля нельзя было назвать случайным… Вот уже несколько часов как вокруг меня происходили вещи сверхъестественные, и я не мог не увидеть в его посещении, да и в чем угодно другом, особого смысла. Но все вставало на свои места, стоило усмотреть здесь отражение небесного промысла, Господней воли: тогда Командор де Ульоа опять был не более чем орудием, дав повод Дону Мигелю явиться ко мне и сыграть роль посланца Провидения. Да, этот сморщенный старик стал ни много ни мало как Господним вестником. Вот обрадовался бы он - и примирился бы с собой, - если бы догадался о том!
Но мысли мои недолго задержались на Маньяре. Он имел неосторожность упомянуть об Эльвире, и известие о ее существовании встревожило меня, подхлестнуло мое воображение и заставило предположить, что она - то и была дамой, которая говорила со мной, укрывшись за ставней, и назначила свидание на десять часов нынешней ночью. Маньяра явился посланцем неба, но к концу визита оборотился еще и вестником лукавого, ведь в моем нечаянном интересе к Эльвире не было ни капли благочестия.
Я уже не сомневался. Первая заминка в пылких речах Дона Мигеля и стала, по моему разумению, вешкой: тут в дело вмешался дьявол; вторая заминка ознаменовала дьяволову победу - может, победу ничтожную, грех был простительным, почти и не грех вовсе, но все же победу. Существование Эльвиры все осложняло. Теперь мои отношения с Командором не могли увенчаться только ссорой, поединком и его гибелью.
Мысли мои побежали еще дальше. После того как я согрешил и испытал чувство свободы (нынешним утром в соборе), Бог и дьявол начали охоту на меня. Пока меж ними случилась лишь первая стычка - не жестокая и не драматичная, нечто вроде уведомления о намерениях, был подан знак, что они рядом, не забыли обо мне, что свобода моя - дело нешуточное. Я почувствовал гордость: значит, на небесах меня принимали в расчет. О том, что дьявол никогда не забывал обо мне, я был уверен и прежде.
Я призвал Лепорелло и велел ему покрутиться по Севилье, чтобы добыть сведения о семействе Дона Гонсало, о самом Командоре и о том, какая слава идет о нем по городу. Едва слуга скрылся из виду, как мне доложили, что прибыл торговец платьем - осевший в Севилье француз, который лучше любого другого разбирался в европейских модных новинках. У него был высокий голос и женские манеры. Он сообщил мне, что его услугами пользовались содержанки многих важных господ и что все оставались довольны - как его скромностью, так и умением. С ним явилась служанка, по его приказу она раскрыла сундук и принялась вытаскивать товар. Я осматривал всякую вещь, расспрашивал о достоинствах, кое - что даже щупал.
Служанка отобрала все необходимое для полного приданого. Потом позвали Мариану, сняли с нее мерки - где - то принялись ушивать, где - то прибавлять, и через пару часов нижнее белье было готово. Верхнее платье выбирал я сам - под цвет ее лица и волос. Затем торговец удалился, оставив служанку. Мариану раздели, одели, причесали, подрумянили, а я, сидя в углу, за всем наблюдал, но не с чувственным удовольствием, а с любопытством. Порой я спрашивал название какого - нибудь предмета или бросал замечание о том, шла вещь Мариане или нет.
- У девушки удивительное тело, - заметила служанка. - Слишком худое и подвижное. А мужчинам обычно по вкусу полненькие и спокойные.
Мариана покорно делала то, что мы ей велели: ходила туда - сюда, стояла, наклонялась, хотя присутствие служанки ее и смущало.
- Будь мы одни, - шепнула она мне, - я и ходила бы поосанистей.
- А когда служанка ушла, спросила: - Для кого ж все это добро?
- Для тебя.
- Но зачем?
- Женщина, достойная стать хозяйкой этого дома, должна носить платье, достойное как этого дома, так и ее самой.
Мариана склонила голову мне на плечо, спрятав лицо.
- Но я недостойна…
8.
Ровно в десять я вышел на улицу и встал у дверей так, чтобы было видно - я один. Лепорелло получил указания следовать за мной тайком, не на миг не теряя из вида. Наконец, чуть припоздав, явилась дуэнья: она шла семенящей и неровной походкой, держась поближе к стенам домов. Лицо ее закрывала вуаль, но по походке я легко угадал в ней старуху.
- Дон Хуан?
- К вашим услугам.
- Следуйте за мной и ни о чем не спрашивайте.
Мы тронулись в путь. По освещенным луной улицам разливался аромат цветов, из - за темных ставень слышались вздохи. Я никогда не думал, что в Севилье любят так расточительно, вкладывая в любовь столько пыла. По дороге нам не встретилось ни одного закутка, откуда не раздавались бы шепот и стоны наслаждения. Мы миновали какие - то улицы и площади и попали в глухой тупик - как я понял, туда одним боком выходил дом Дона Гонсало. Дуэнья остановилась у зарешеченного окна, бросила: "Сюда!" - и метнулась в темноту. Я успел обернуться и в конце улицы различил фигуру Лепорелло: он стоял широко расставив ноги, уперев руки в боки, готовый заступить на караул.
- Дон Хуан.
Голос доносился из - за цветов. Я приблизился. Я не знал, как подобает держать себя. Но вспомнил, как поступали герои виденных мною комедий, и поднес руку к шляпе, хотя, скорей всего, в ночной темноте приветствие мое не было замечено.
- Дон Хуан! Подойдите ближе.
Лоб мой коснулся цветов, а потом и оконной решетки. И тут я ощутил на щеке жар сдерживаемого дыхания.
- Еще ближе. Не бойтесь.
- Бояться? Чего?
- А вдруг я убью вас.
- Зачем?
Она засмеялась.
- Вы правы. Зачем? Вот нелепость - звать вас, чтобы убить, а ведь вы так нужны мне.
Я раздвинул цветы и прижался лицом к решетке.
- Кто вы?
- Всему свое время. Прежде хочу предупредить, что быть здесь для вас опасно. Командор не оставляет дом без надзора. В любой миг вас могут обнаружить и отколотить.
- Это вас он так ревностно стережет?
- Нет. Свою дочь.
Мне почудилось, что нежный, едва слышный голос наполнился печалью; но лишь на миг, и она снова заговорила:
- Вы можете, ежели желаете, удалиться.
- Для того вы меня и звали?
Я почувствовал, как ее легкие руки крепко вцепились в мои.
- Нет, Дон Хуан. Я позвала вас…
- Эй, хозяин! Берегитесь!
Лепорелло мчался по улице, а за ним неслись две тени. С другой стороны спешили еще двое. Дама быстро проговорила:
- Вот и они. Бегите направо, там дверь, продержитесь, пока я вам не отопру.
Я услыхал ее быстро удаляющиеся шаги. Лепорелло уже стоял рядом со мной.
- Мы попали в ловушку.
- Вытаскивай шпагу и защищайся. Обо мне не беспокойся.
Я отыскал дверь и прижался к ней спиной. В тиши переулка зазвенели удары шпаг: готов поклясться, что даже искры полетели. Мимо меня метнулись два человека - на Лепорелло напали сзади. Я бросился было ему на подмогу, но тут дверь беззвучно отворилась, кто - то схватил меня за плащ и затянул внутрь. Потом дверь снова захлопнулась. Я оказался в полной темноте, наверно, то была прихожая, рядом слышалось женское дыхание.
- Они убьют моего слугу.
- Но не убьют вас.
- Я бросил Лепорелло в беде.
- Может, у него достанет сноровки…
Среди звона шпаг мы различили крик. Все затихло. Но лишь на миг, потом послышались стоны раненого, топот убегающих ног, и кто - то завопил: "За ним! Не дайте ему уйти!" Женщина взяла меня за руку,
- Не тревожтесь, Дон Хуан. Ваш слуга…
- Вы уверены, что он сумел убежать?
- Наверняка. Следуйте за мной.
Я подчинился. Двери, коридоры, темные комнаты, патио, где я побывал нынче утром, ароматы, пение фонтана. Мы шли довольно долго. Порой свет, проникавший сквозь окна без ставень, позволял мне разглядеть белые стены, мрачные тени шкафов, пятна картин. Женщина была моего роста и уверенно двигалась в темноте.
Она отпустила мою руку и отодвинула затвор на какой - то двери.
- Погодите.
Я слышал, как она прошла туда - сюда по комнате, потом зажгла свечу. Она стояла в углу, ко мне спиной, и свет вычерчивал ее силуэт. На ней было изящное платье свободного покроя, волосы падали на плечи, словно она только что поднялась с постели. Она взяла канделябр, повернулась и двинулась ко мне, а когда оказалась достаточно близко, подняла свечу и осветила свое лицо. Ей было лет тридцать - тридцать пять, она была красива. Я окинул взглядом ее фигуру, но платье скрывало все, кроме выступавших вперед полукружий груди.
- Я донья Соль, жена Дона Гонсало.
- Но… вы так молоды!
- Я вторая его жена.
- Все равно… Командор - старая развалина!
Она горько улыбнулась и поставила подсвечник на стол.
- Если бы только это…
Теперь она говорила в полный голос, не таясь, и даже с долей театральности. Потом положила руки мне на плечи и заглянула в глаза. Взор ее пылал, губы дрожали.
- Что вы думаете обо мне?
- Мне трудно судить, я вас не знаю.
- Взгляните на меня получше, Дон Хуан. Нравлюсь я вам?
- Это да.
- Заметно ли, как я несчастна?
- Вы кажетесь слегка печальной.
- Нет, нет. Я несчастна. Горе разрушило мою красоту. Когда меня выдали за Командора…
Я и раньше слышал в доме какой - то шум, но тут он раздался так близко, что Донья Соль замолкла на полуслове.
- Мой муж! За ним сходили. Но не бойтесь. Если он обнаружит вас в спальне жены, ему это будет безразлично.
- Зато мне - довольно неприятно, - пошутил я. - Доселе мы считались друзьями.
- Я избавлю вас от встречи с ним.
Она подтолкнула меня к маленькой дверце, отперла ее, и я оказался в узкой комнате, заставленной шкафами. Над дверцей имелось стеклянное окошко, и я, изловчившись, добрался до него, чтобы наблюдать за происходящим. В дверь спальни колотили, голос Дона Гонсало громыхал:
- Эй! Скорей открывайте! Чтоб вам всем сгореть!
Донья Соль неспешно взяла свечу и отворила дверь. Дон Гонсало вихрем ворвался внутрь. За ним следовала юная девушка в накинутой поверх рубашки шали. Донья Соль повернулась к мужу, так что девушка оказалась в тени.
- В дом пробрался мужчина!
- И вы ищете его здесь?
- Я буду искать его хоть на дне преисподней! И убью наглеца!
В правой руке он держал огромную шпагу, в левой - пистолет. Донья Соль хранила невозмутимость.
- Велите принести огня и обыщите все.
- Тут? К чему? - Он повернулся к Донье Соль и окинул ее презрительным взглядом. - На тебя - то уж никто не позарится.
- Тогда зачем вы меня разбудили?
- Чтобы ты присмотрела за дочкой, пока я стану обыскивать дом.
- При упоминании Эльвиры голос его дрогнул, и глаза заметались, отыскивая ее во мраке. - Ты здесь?
Дочь шагнула вперед и оказалась на свету. Она была миловидной, стройной и грациозной. По спине рассыпались темные волосы с золотистым отливом. Небрежно накинутая шаль оставляла открытыми пухлые, красиво очерченные руки.
Дон Гонсало протянул чудовищную лапу с зажатым в ней пистолетом, обнял дочь за плечи и пылко притянул к себе. Она подчинилась, но как - то вяло. Дон Гонсало спрятал пистолет и пальцы его нежно погладили обнаженные плечи Эльвиры.
- Честь дочери… - начал Дон Гонсало, все крепче прижимая к себе девушку.
- Оставьте ее на меня и ступайте, а то незваный гость успеет улизнуть.
- Я разрублю негодяю башку надвое! - взревел Дон Гонсало и выпустил Эльвиру, но прежде еще раз погладил. - Я покажу, покажу этим севильским юнцам, что такое…
Донья Соль захлопнула дверь, оборвав вопли мужа. Девушка прижалась к стене.
- Я так хочу спать, - промолвила она певучим голосом.
- Сдается мне, сеньорита, что вы не слишком обеспокоены случившимся.
- Как и ты сама. Я не привыкла к такого рода покушениям, потому и не знаю - радоваться мне иль слезы лить.
- Но неужели тебе не боязно: в доме прячется какой - то мужчина, может статься, ему нужна ты?
- А чего мне бояться, если никогда ни один мужчина не искал меня? Да случись такое, я, верно, не испугалась бы. Надо думать, мужчины не так дурны, как судит отец, а есть среди них и красавцы. Вот и пускай бы один из них оказался рядом со мной, остался навсегда. - В тоне ее засквозила игривость, а по губам пробежала улыбка досады и горечи. Она скинула шаль и взяла в руки веер. - Жарко! Почему ты не откроешь окно?
- А если кто с улицы увидит тебя раздетой?
- Но я просила открыть только окно, а не ставни. К тому же…
На ней была рубашка из такой тонкой ткани, что сквозь нее просвечивало тело. Донья Соль отнесла подальше свечу и распахнула окно. Эльвира подошла к окну, подняла руку над головой и продела пальцы в решетчатый узор.
- Эльвира!
- Что?
- Если вернется твой отец…
- Пускай. Какой грех в том, что я хочу глотнуть воздуха?
- В том греха нет.
- А в мечтах о муже, который оберегал бы дом от незваных гостей?
- И в этом нет греха. Но вслух о таких вещах не говорят.