Я не знал, зачем я отказываюсь от своего детства.
Два раскосых глаза смотрели на меня, обдавая невидимым кипящим маслом.
"Поздно уже, - вдруг поднялась Гуля. - Ехать пора".
"Да-да, поздно… - вскочила и закружилась Эльвира. - Сейчас печенья вам соберу, в дорожке погрызете… Гуль, могу я его об этом попросить? Ну ты знаешь, о чем".
И, не дожидаясь ответа, Эльвира протянула мне ладонь: "Пожми мне на прощанье руку, товарищ. Только долго пожми, ладно? Совсем я уже без вашего пола научилась жить, а без рукопожатий не могу, вот и прошу об этом…"
Я посмотрел на Гулю. Она стояла, улыбаясь, в дорожной куртке. Левый рукав измазан глиной.
Протянул руку Эльвире. Ее ладонь оказалась внутри моей. Она была шершавой и влажной, как газета, которую заталкивают в обувь для просушки. Я сдавил ее и потряс, как это делают при рукопожатиях.
Истошно тикали часы, а я все жал и тряс руку, которая казалась Гулиной рукой, но доказать это в сумерках было невозможно. Во дворе мычала корова, и плоды хурмы болтались на ветру, еще слишком вязкие для того, чтобы их есть.
Эльвира вышла в мужских туфлях сорок страшного размера. Она нас провожала.
"Там была его голова", - говорила она, тыча пальцем выше плотины.
Голова Ленина на бетонном кубе. Рельеф или барельеф, всегда путаю. Потом сняли, теперь на месте головы большая ленинообразная дыра.
"А я даже рада, друзья, что его сняли, - сказала Эльвира. - Чем меньше изображений, тем лучше. Изображения - это идолопоклонство. Я вот ни одного портрета у себя не держу, все в воду побросала. А теперь зато около этого места открылась белая дыра".
"Кто?" - переспросил я.
"Не кто, а что, физику учить надо, - обиделась Эльвира. - Есть во вселенной черные дыры, а есть, значит, и белые, которые счастье приносят. А Земля - часть вселенной, у нас, значит, тоже эти дыры есть, и черные, и белые, и еще, может, какие, которые пока от науки скрываются. А вот там, где раньше его голова стояла, там белая. Я там свадьбы сейчас организую. Я же в загсе два года работала, сейчас частную практику хочу открыть, чтобы квалификацию не терять".
При слове "свадьбы" Эльвира с плотоядной надеждой посмотрела на нас.
"Ладно, приезжайте еще, - остановилась она. - Ты, товарищ Яша, рыженький наш, Гулю люби и защищай. А когда будешь целовать, то на губы сильно не напирай, а лучше поцелуй ей по отдельности каждый глаз. Потом возьми руку, между пальцами на руке поцелуй и ее грудь не оставь без внимания…"
"Эльвира!" - сказала Гуля.
"Гулечка, я же как старший товарищ советую. Главное, Яша, от детства не отрекайся, детство - самое коммунистическое время жизни. Гуль, ты расскажи ему потом о стеклянном человечке, который детство ворует. Жил здесь такой раньше, еле прогнала. Не забудь рассказать, обещаешь? Целую. Целую вас крепко, товарищи. И тебя, Гуля, в глаза целую и в грудь, и тебя, рыженький, туда же… А что? Товарищи мужчины тоже любят, когда им грудь языком тревожат. Приезжайте!".
Больше мы туда не приезжали.
Только дня через три я увидел во сне, как иду ночью по дому Пра.
Под ногами хрустит песок. Открывается дверь на кухню. На кухне свет. В самом ярком месте сидит Эльвира в расшитом золотом платье. Перед ней миска с молоком. Эльвира чистит над ней большой гранат. Красные зерна падают в молоко. Туда же капает сок. Молоко становится розовым, Эльвира глядит на меня и все сыпет зерна.
Гуле об этом сне я рассказывать не стал.
Эльвира напомнила другую женщину. Самую первую. От которой я запомнил только горячее яблоко колена.
Мы ехали в одном троллейбусе. Троллейбус умирал и оживал и все тащился по направлению к Дружбе. Мы дергались, приклеившись ладонями поручням.
Она покачивалась рядом. С большими базарными сумками, раздутыми, как две опухоли.
Несколько остановок по мне двигался ее взгляд.
Вначале я почувствовал его на затылке. Потом он влажно скатился по шее и пополз по спине, постепенно согреваясь. На пояснице он уже был таким горячим, что я повернулся и посмотрел на нее.
Так взрослые ищут взглядом маленького идиота, пускающего им в лицо солнечные зайчики.
Горячая капля на пояснице набухла, вздрогнула и скользнула вниз.
"Пойдем со мной", - сказал ее голос.
Мы вышли из троллейбуса. Я нес ее сумки.
Когда мы вошли в лес девятиэтажек, она положила мне на глаза ладонь. Она не хотела, чтобы я запомнил дорогу. Ладонь пахла сумками и поручнями троллейбуса.
Стали подниматься. Под ногами застучали ступеньки. Она вела меня, как слепую лошадь.
Мы вошли в квартиру, она сняла с меня ладонь. В коридор вышли дети: "Это наш новый папа?". "Да, на сегодняшнюю ночь это будет ваш папа", - сказала женщина и стала доставать из сумок продукты.
Потом мы сидели на кухне и слушали, как шипят котлеты. "Останься у меня", - сказала она, опуская мне в тарелку котлету и сухие комья гречки. В котлете отблескивала кухонная лампа.
Потом я звонил домой и лгал, а она вытирала руки об халат. Было слышно, как дети за стеной кидаются друг в друга гречкой.
Сколько ей было лет? Может, двадцать. Может, сорок. Есть женщины, заспиртованные в одном возрасте, как уроды в кунсткамере.
Но она была красивой. Колено.
Потом я помогал детям собирать железную дорогу. Поезд носился по рельсам и сбивал маленьких человечков, которых мы заботливо укладывали на его пути.
Наконец я отлепился от детей и зашел в спальню. Она стояла над кроватью и трясла простыней. "Как тебя зовут?" - спросил я. Она посмотрела на меня и опустила простыню. Простыня вздулась воздушным куполом и медленно осела. Мы легли. Было холодно.
В спальню заглянули лица детей.
"Что смотрите? - сказала женщина. - Несите скорее презерватив. Или вы хотите еще братика или сестренку?"
"Нет, лучше собачку!" - крикнули дети и бросились выполнять поручение.
"Они знают, что такое… презе…?" - спросил я, замерзая.
"Это было первое слово, которое они научились говорить, - ответила женщина. - А еще они на английский ходят".
Потом мы замолчали, потому что говорить было не о чем.
И я познал ее.
Утром мы наблюдали мокрый снег. Я увидел длинный кухонный нож у изголовья кровати. "Если бы мне было с тобой пресно, я бы тебя убила, - объясняла она, заправляя кровать. - И если бы слишком сладостно - тоже".
Я посмотрел на нож, на нее, потом на свои голые руки и живот. В окне продолжался снег.
"А как тебе со мной было?" - спросил я. И получил сырую тишину вместо ответа.
И снова ее ладонь была на моих глазах - она уводила меня из своего дома. И дети громко прощались с балкона и кидали вслед какую-то дрянь. А я все пытался поцеловать эту ладонь.
Больше мы не виделись. Через день я заболел и врал родным, что наелся снега. Постепенно сам стал верить, что это я упал в снег и медленно его кусал, пережевывал и заглатывал. И снег таял во мне, превращаясь в весеннюю воду.
Я долго думал, что у всех мужчин первый раз это происходит так же. Троллейбус, постель, нож. Очень долго так думал.
Шла осень. Нам с Гулей нужно было где-то встречаться. Нужна была некая точка в мировом пространстве, желательно с кроватью. Я ломал голову; Гуля смотрела на меня и поднимала с земли листья. Наполовину желтые, наполовину - зеленые. Как будто борьба осени с летом шла внутри каждого листа.
"В Ташкенте надо создать специальный парк для влюбленных, - говорил я. - С кабинками. Назвать Садом радостей земных".
"Такие парки уже есть. Только называются не так красиво".
"Где? Ты знаешь адрес?"
"Не знаю, - отворачивалась Гуля. - Тебе надо, ты и узнавай. У меня до сих пор все болит".
Золотистый Ленин с укором глядел на меня с октябрятской звездочки.
И тогда я вспомнил о Якове.
У Якова в доме было четыре комнаты.
У Якова были глуховатые, забитые песком времени, уши.
Яков радовался моим редким приходам. Ему нравилось, как я пью с ним чай. Ему нравилось мое ухо, куда безболезненно укладывались его километровые рассказы.
Я хотел записать его на диктофон. Молодость Якова прошла под гул сражений и войны с тифом. Он писал на паровозах "да здравствует", прикладывая трафаретку. По вечерам он болтался с гармоникой, и кривоногие сарты глядели на него со смуглым любопытством.
Я привел к нему Гулю без предупреждения. Гуля стояла причесанная, блестя сразу двумя значками, пионерским и октябрятским.
Калитка была открыта. Мы вошли в грязный плодоносящий сад. На земле гнили и пузырились мухами яблоки. На смоковнице сидел соседский мальчик и объедался. Увидев нас, он с достоинством слез и удалился.
Его трусики мелькнули над забором и исчезли.
"Яков! - позвал я. - Яков!".
Тишина.
"Яков! Я-я-яков!"
"А какое у него отчество?" - спросила Гуля.
"Не знаю".
"Странно все-таки у русских. Придумываете всем отчества, а сами их не любите".
Во дворе потемнело. Погасли золотые Ильичи на груди.
"Может, уснул, - сказал я. - Уснул или…".
Я представил, как мы заходим и натыкаемся там на его опустевшее тело. Как я начинаю куда-то звонить, путая цифры.
"Какое у него все-таки отчество?" - сказала Гуля, оглядывая двор. Мальчик подсматривал из-за забора, чтобы снова вернуться на дерево, где ему было так хорошо и интересно.
Надо было войти в дом. Вместо этого я обнял Гулю. Ткнулся носом в ее щеку. У нее были какие-то новые духи: сухие, осенние, с запахом айвы.
Пра стоял на пороге и смотрел.
Мы отшатнулись друг от друга. Гуля спрятала лицо в ладони.
Яков подтянул брюки и стал искать в кармане инструмент речи.
Мы пили чай с тортом и сухарями. Торт принесли мы. Яков посмеялся над тортом, но на стол его допустил.
"Гостите, - смотрел на нас Яков. - Гостите и делайте, что вам там надо. Комната у меня о! - цыганочку плясать можно, а вы молодые. Только не прибрано, Клавдия вон обещает мне все субботник, а не дождешься. И крыша шалит, протекать стала".
Я махал руками: ничего, сойдет.
"Родился я одна тысяча восемьсот девяносто девятом году", - начал Яков, глядя на Гулю.
"Да, у меня дедушка тоже очень долго жил. Все из-за горного воздуха. Дышит и живет. Когда, ругается, я уже умру? А сам все горным воздухом дышит".
Яков слушал внимательно. Несколько раз подносил к губам чашку, но не пил.
"А вы видели Ленина?" - спросила Гуля.
"Я его голову на поездах рисовал. Хороший был вождь. За это Каплан в него палила из пушки. Все от бабской ревности".
Он снова посмотрел на Гулю.
И спросил ее что-то. Я не понял что. Это было на узбекском, который я не знал. Гуля улыбнулась и ответила. Еще вопрос. Ответ, улыбка. Вопрос. Они засмеялись.
"Пра, Гуля прекрасно говорит по-русски", - попробовал я проникнуть в их беседу.
Они не обращали на меня внимание. Они весело разговаривали.
В середине разговора Яков заснул.
Гуля стояла и рассматривала картинку. Картинка была вырезана из журнала и криво приклеена скотчем к стене. Часть скотча отошла и почернела.
Я с детства знал эту картину с желтым голым мальчиком на красном коне.
Раньше не понимал, почему конь такой красный, а мальчик такой голый и не стесняется. Мне казалось, что в трусах все было бы гораздо красивее. Потом я узнал, что и лошади могут быть красными, и мальчики - не такими, как нас заставляли быть с детства. Но я был обычным - раздевался только под шумящим душем, когда никто меня не видел, и никакие лошади не дышали в мое мокрое плечо.
"Ты на него чем-то похож", - сказала Гуля, проведя пальцем от уха мальчика до его впалого, напряженного живота.
Там, где прошел ее палец, краски стали ярче. На кончике Гулиного пальца застыл полумесяц пыли.
Мы бесшумно вышли из комнаты. Для нежности оставалось совсем мало времени.
Спальня состояла из динозавра железной кровати и двух книжных полок. На полках темнели банки с огурцами.
Кровать расстелена и горько пахла свежим бельем. Когда Яков успел постелить эти простыни? Простыни были наждачными от крахмала и брезгливо отталкивали человеческое тело. Я снял их. Они были не нужны.
Гуля стояла с простыней и смотрела, как я сдираю с себя рубашку и борюсь с рукавами.
В каких позициях мы с ней только не пробовали.
Сплетясь и перекатываясь по хрипло рыдавшей кровати.
Забравшись под потолок, где от нашего дыханья двигалась паутина.
Упершись пятками в подоконник, а ладонями - в полки с огурцами.
Сползая по стене вниз головой.
Раскачиваясь на оконных рамах.
В этой позиции нас увидел снова соседский мальчик на смоковнице. Смоква выпала из его рта и полетела на землю.
Яков проснулся от холода. Потрогал скатерть.
Где-то хлопали рамы. Надо включить телевизор. Глядя в телевизор, Яков немного согревался.
Правда, звук из телевизора давно исчез. Испарился куда-то, вытек. Яков пробовал принять меры; пару раз стукнул по нему кулаком. Когда Яков был нестарым и сильным, это помогало. Теперь телевизор плевал на его кулаки.
Тогда Яков притащил к телевизору радиоприемник и стал включать их вместе.
"Нет, это не дело, - сказал Яков, дрожа от холода. - Радио телевизору не товарищ. Попрошу этого… пусть он стукнет. Он молодой, кулаки свежие".
Мы стояли в дверях и смотрели, как он дует на пальцы, пытаясь их согреть. Хотя в комнате было тепло, изо рта у него шел пар.
Я бил по телевизору кулаками.
Не помогало. Мелькали кадры немого кино. Ползли и раздваивались какие-то рельсы.
"Молодежь, с техникой обращаться не умеет", - говорил Яков. Гуля сидела в шали, которую опустил на ее плечи Яков, и пила чай.
Внезапно прорезался звук.
"Вот теперь - другое дело. Айда последние новости слушать".
Шел прогноз погоды. Потом стали показывать фильм про человека, который ходил и охранял мосты. Человек дул в холодные руки, потом доставал из кармана маленького человечка и вел с ним разговоры.
"Такие фильмы делают для того, чтобы их не смотрели, - сказал Яков и потянулся к выключателю. - Все хочу написать им, чтобы комедии хорошие снимали".
Изображение исчезло, уступив место отражению комнатной лампы и отпечатку ладони посреди экрана. Потрескивало статическое электричество. "Пусть лучше кинокомедии делают".
Я нащупал Гулино колено под столом и сжал его.
Яков растянул гармошку.
"Нам пора идти", - сказал я.
Гуля кивнула: "Отец за опоздание ругать будет".
Я вспомнил золотые зубы.
"Что, отец гармонь не любит?" - нахмурился Яков.
"Любит", - неуверенно сказала Гуля.
"Тогда скажи ему, что тебе дедушка Яков на гармонике романсы пел".
Гармошка чихнула пылью; красный в прожилках глаз Якова подмигнул Гуле.
"Ты скажи мне, гармоника: где подруга моя?" - запел Яков.
Вставная челюсть вылетела из поющего рта и упала в остатки торта.
Соседские дети, подглядывавшие в окно, засмеялись.
"Провод на заборе намотаю и ток пропущу, - говорил через несколько минут Яков, вернув себе дар речи. - Леденцами кормить не буду!".
"Мы пойдем, наверное", - сказала Гуля, вставая.
"Куда - пойдем? - расстроился Яков. - Я вам главного не спел. Вы мне только ее, сукину дочь, придержите…"
И потыкал пальцем в челюсть.
Выходя от Якова, натолкнулись на женщину. Она стояла в воротах, расширяясь и зорко глядя на нас. Резкая тень от нее тоже, казалось, смотрит на нас снизу.
Мы обнялись.
"Навещать приходил? - строго поглядели женщина и ее тень. - Или домом интересуешься?"
Я поклялся, что просто навещать.
"Смотри, а то старик еще не помер, дай Бог ему здоровья и спокойной смерти, а наши уже зашевелились, дележку устраивают. А я адвоката наняла, тоже не дура, правильно? Что, я буду ждать, когда дом от меня уплывет, что ли? Я ж в эту недвижимость кровь и пот свой вкладывала, правильно? А остальные думают: с тортом сегодня пришли и завтра они наследники. Я правильно говорю?"
Я вспомнил ее. Тетя Клава. Золотая тетя Клава. Работала в кассе цирка, проводила нас, сопливых, с заднего входа на елки. В благодарность мы целовали ее щеки, похожие на апельсины из елочного подарка.
Мы попрощались с ней и пошли, а она все кричала нам в спину: "Я ведь правильно говорю? Правильно? Правильно? Или нет?.."
Я проводил Гулю до дома. До девятиэтажки.
До квартиры провожать не стал. Мерещился ее отец, лязгающий золотыми коронками.
Мы устало целовались перед лифтом.
Двери то закрывались, то открывались. Гуля нажимала на кнопку, ее палец просвечивал красным.
"Можно, я буду называть тебя "Солнышко"?" - спросил я, прощаясь.
"Можно. А я тебя - "Ильич", идет?"
"Почему Ильич?"
"Да так… Месячные все никак не начинаются".
Она шагнула в лифт и поплыла сквозь этажи, закрыв лицо ладонями.
…Приветствуя Коммунистическую партию, собрание женщин-работниц Самарканда шлет свой сердечный привет великому вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину и от всего сердца пролетариата желает ему скорейшего выздоровления. Мы ждем Ильича снова у руля мирового пролетарского корабля.
Да здравствует международная солидарность пролетариата!
…Привет вождю мировой революции шлет красная молодежь Бухары. Выздоравливай поскорее да и за работу!
"Я, кажется, ошиблась с подсчетами, - говорила она на следующий день. - Они завтра начнутся. Завтра, как штык".
Мы стояли в ее подъезде, я вытащил ее звонком, сонную, в час ночи.
"Послушай, Ильич, иди домой. Мои все спят".
"Идем, я скажу им, что мы женимся".
"Дурак, они тебя убьют, расчленят и спустят по частям в мусоропровод. Кто ночью такие вещи делает?"
"Хорошо, я подожду утра".
"Утром они на работу".
"Днем!"
"…на работе".
"Вечером…"
"…смотрят ящик - не оторвешь".
"Когда?"
"Никогда! Никогда. Они мне уже определили жениха".
Она провела рукой по моему свитеру. У меня заболела кожа, как будто пролили смолу. Так было со мной один раз, когда наверху смолили крышу. С неба упала тогда черная капля и застыла на голой коже.
"Он сейчас в Штатах, на приданое вкалывает".
Теперь капли смолы летели на меня дождем.
"Лакей мирового империализма…"
"Да, типичный лакей и ревизионист. Недавно мешок помады прислал. Я теткам раздала…"
Мы озверело целовались.
Внезапно я потерял ее губы.
"…зачем ты меня превращаешь в животное, зачем, ну скажи, зачем ты превращаешь меня в животное, в животное, зачем?.."
Слезы соленым молоком текли по ее щекам, губам, подбородку. Я тихонько слизывал их.
"Солнышко, я не превращаю тебя в животное".
"Нет, превращаешь, зачем, зачем ты меня в животное, я не хочу животным…"
"А кем ты хочешь быть?" - крикнул я.
Эхо разносило мой крик по этажам.
Гуля замолчала. "Никем. Маленьким листиком. Маленьким-маленьким листиком".
"Я буду твоим деревом".