"Строгий". Ну и правильно, что строгий. С матросами, с личным составом - нельзя иначе. Они, уйдя в увольнение, норовят выпить, особенно старослужащие, - с ними, я знала от Сергея, вечная морока. Как тут без строгости?
Однако история с Юркиным меня поразила.
Это был молоденький матрос из нового пополнения. Если не ошибаюсь, моторист. И, как рассказывал Сергей, старательный был паренек, не замеченный ни в выпивках, ни в других нарушениях дисциплины. Сергей даже написал о нем во флотскую газету "Страж Балтики". Он вообще был писучий. Чуть ли не с детства ощущал, по его выражению, потребность описывать окружающую жизнь. Его заметки отличались - как бы сказать - некоторой торжественностью стиля. "Боевая доблесть наших старших братьев, кровь, пролитая ими за нашу победу, воодушевляет нас и служит примером, - говорят бойцы молодого пополнения" - так писал Сергей. Все-таки в жизни такими словами не говорят. Ну да ладно, ему виднее.
В этой самой статье, озаглавленной "Пришла достойная смена", среди молодых бойцов, воодушевленных и так далее, упоминался и матрос Юркин. А через несколько дней кто-то доложил Сергею, что Юркин носит нательный крест.
- Представляешь? - рассказывал мне вечером, придя со службы, Сергей. - Вызываю, спрашиваю: "Верно, что ты крест носишь?" - "Верно", - говорит. "Придется, - говорю, - снять. Советскому военнослужащему не положено". А этот мальчишка, дохляк, знаешь что ответил? "Не сниму, товарищ капитан. В уставе нету запрета крестик носить". Я терпеливо объясняю: "В уставе нет, но есть обычай, традиция. Религия, поповщина несовместима с коммунистическими идеями, а мы, Советская Армия, призваны их защищать". А он: "Что плохого, если я крест ношу? Я по службе все сполняю". - "Да ты что - верующий?" - спрашиваю. "Верующий". - "Как же тебе, - говорю, - не стыдно? Молодой парень, советскую школу кончил, а ведешь себя как старорежимная бабка, у которой вместо грамоты боженька". Ему бы помолчать, обдумать мои слова, а он, петушок, возражает: "Я школу не кончил, только шесть классов, потом работать пошел, меня на молотилке обучили. А стыдиться, товарищ капитан, мне нечего, я всегда все, что велено, сполнял. Без отказу". - "Ну, - говорю, - раз ты такой исполнительный, так давай-ка сними крестик. Нельзя в армии с крестом". Он стоит, моргает, вид растерянный, а отвечает нахально: "Не серчайте, товарищ капитан, только я не сниму". Откуда берутся такие стервецы? И ведь не из Тьмутаракани какой - из Ленинградской области, Лужского района. Черт знает что.
- Сережа, - сказала я, выслушав его рассказ и наливая в чашки чай. - А верно, что плохого в том, что он носит крестик?
- Да ты что? - уставился он на меня. - Не должно быть у нас в армии никакой поповщины. Это же реакционная штука - религия. Она только мозги затуманивает. Не понимаешь, какой от нее вред?
- В вопросах философии, может, она и вредная. Но служить, работать - разве мешает? Ты сам говорил, что Юркин исполнительный, непьющий.
- Ну говорил. - В тоне Сергея я впервые услышала раздраженные нотки. - Я не могу положиться на бойца, у которого в голове вместо сознательности поповские бредни.
Быстрыми глотками он допил чай и перевернул чашку кверху дном.
Сергей дал Юркину сутки, чтобы "обдумать и поступить как положено". Юркин крестик не снял. Что было делать? На комсомольское собрание для проработки не потащишь: Юрки из несоюзной молодежи. Пошел Сергей к замполиту полка, доложил, спросил совета. А тот рассердился даже. Дескать, ты, Сергей Егорыч, не первый год служишь, сам должен соображать, что в таких случаях делают. Какой у нас принцип воспитания? Убеждение. А если убеждение не помогает, то? Вот и действуй.
Убеждению строптивец не поддавался. И тогда Сергей перешел ко второй части формулы воспитания.
Подробностей я не знаю. Знаю только, что крестик с Юркина сняли (или сорвали) двое старослужащих - по приказу Сергея.
Был зимний вечер, за окном мела метель. Она целеустремленно выдувала тепло из нашего щитового дома, содрогавшегося от ударов ветра. Помню, как раз в тот вечер я производила генеральный осмотр своего гардероба, чтобы отобрать тряпки, пригодные для пеленок. (Шел пятый месяц моей беременности. Мы, как видите, времени не теряли.) А Сергей сидел, обложившись газетами, за столом - обеденным и письменным одновременно, - и что-то, по обыкновению, писал своим крупным почерком.
В дверь постучали. Я выглянула. Соседка, жена штабного офицера, сказала, что к нам пришел какой-то матрос. Он и стоял у входной двери - маленький, облепленный снегом. Я велела ему отряхнуться (он отряхнулся, как щенок, вылезший из воды, сбил снег с шапки и ботинок) и впустила в комнату.
Юркин был щупленький и неказистый - типичное дитя голодного военного времени. Коротко стриженная белобрысая голова сидела на длинной шее, торчавшей из мокрого ворота шинели, - на неправдоподобно тонкой беззащитной шее.
- Садись, Юркин. - Сергей кивнул на стул, с которого я поспешно убрала свое тряпье.
- Не, я постою. - У Юркина был голос, словно он подражал интонации старой женщины. Его бледно-зеленые глаза беспокойно бегали, и весь он казался напряженным, трепещущим. - Товарищ капитан, - сказал он тихо, - вы крестик отдайте обратно.
- Ты сядь. Давай, давай, садись, Юркин. - Сергей, надавив на плечи матроса, заставил его сесть. - Послушай. Как ты думаешь, почему у нас после революции церкви закрыли и кресты посбивали? Ну, почему?
Тот пожал плечами.
- А потому, Юркин, - продолжал Сергей, сев напротив матроса и глядя на него серьезно и вдумчиво, - потому что революция освободила народ от угнетения. А кто был у угнетателей - у помещиков и капиталистов - первый помощник? Церковь. Церковь, Юркин, очень вредная, очень коварная вещь. Она затуманивает мозги байками про Иисуса, про мучеников за веру. И следовательно? Следовательно, отвлекает людей от борьбы. Ты понимаешь?
Юркин опять не ответил. Он часто моргал, вид у него был виноватый.
- Отвлекает от борьбы за новую жизнь. От строительства коммунизма. Вместо нужной нам бодрости, активности - церковь призывает к покорности судьбе, обещая покорным вечное блаженство в раю. Никакой загробной жизни нету, Юркин. Это выдумки поповские. Каждый сознательный человек понимает, что это один обман. Даже пионеры. Ты такого поэта знаешь - Багрицкого?
Стриженая голова Юркина мотнулась на тонкой шее.
- Вот у Багрицкого есть стихотворение. Умирает девочка, пионерка Валя. Мать просит ее надеть крестик. Говорит дочке: "Не противься ж, Валенька, он тебя не съест, золоченый, маленький, твой крестильный крест". А Валя отказывается. Ей не хочется уходить из активной жизни, ей жизнь дорога - но крест ей не нужен. Понимаешь? Вот тебе сознательность, Юркин.
Сергей откинулся на спинку стула, набил трубку, закурил.
Я предложила чаю.
- Давай, давай попьем. Ты сними шинель, Юркин, мы чаю попьем.
- Не, - сказал Юркин своим старушечьим голосом. - Товарищ капитан, отдайте крестик. Очень прошу.
У Сергея лицо посуровело, одна бровь поднялась.
- Не понимаешь, когда с тобой по-товарищески говорят. Ну нельзя, нельзя на военной службе крест носить. Отслужишь, пойдешь на гражданку - пожалуйста, отдадим. Хотя, - добавил Сергей, помолчав немного, - я все же надеюсь, что мы тебя перевоспитаем. Ну иди, Юркин, раз чаю не хочешь. Иди в казарму, отдыхай. Завтра летное поле от снега чистить, трудный будет день.
Юркин нахлобучил шапку и молча вышел.
Ночью, около четырех, нас разбудили. Сергей, в майке и трусах, отворил дверь, вышел в коридор. Я услышала:
- Товарищ капитан, меня дежурный прислал. Юркина нет в части.
- Как это нет? - сказал Сергей незнакомым мне грозным голосом.
- Нету. Как вечером ушел из казармы, так и не вертался.
Сергей быстро оделся, сказал, чтобы я спала спокойно, и ушел.
Конечно, я не спала остаток ночи. Вслушивалась в завывания ветра, потом различила отдаленный гул мотора. Я стояла, запахнув халат, у окна, от которого несло холодом и неопределенной тревогой. Где-то вдалеке, за метелью, скользнул свет автомобильных фар.
Искали Юркина чуть не всем батальоном. Обшарили территорию части, все закоулки аэродрома. Когда рассвело, один сержант, оружейник, обладавший зорким глазом, приметил полузанесенный снегом след - он вел от поселка через кустарник в поле. След был не прямой, где-то терялся, возникал вновь - там, где ноги идущего глубоко проваливались в наст, - и привел этот след в лес.
Лес на косе негустой, да Юркин и не углубился в него, лежал на опушке под сосной - сугроб, а не человек. Поначалу думали, он замерз до смерти. Но когда привезли его на санях в санчасть, обнаружилось слабое-слабое дыхание, и была тоненькая ниточка пульса. Бедолаге впрыснули камфору и так скоро, как было возможно, переправили через пролив в Балтийск, в госпиталь.
Сергей поехал с ним.
Возвратился домой к вечеру, вошел в комнату хмурый, как будто незнакомый, и не поспешил обнять меня, как всегда обнимал, возвратившись со службы.
- Жив? - спросила я.
Сергей кивнул. Сев на стул у двери, снял ботинки, сунул ноги в тапки и остался сидеть, уронив руки между колен.
- Жив, - сказал он тусклым голосом. - Но обморозился сильно. Пальцы на ногах придется отнять…
Я ахнула.
- И кажется, на руке на одной… Иначе пойдет эта…
Он замолчал, глядя в окно, разрисованное морозом.
Невесело начинался Новый год. Мальчик с тонкой шеей - с шеей, с которой сорвали крестик, - незримо присутствовал в полковом клубе на концерте самодеятельности, а после концерта - на новогоднем вечере для офицеров и их семей.
Это было как наваждение. Наверное, я очень уж впечатлительная. Но я видела, что и Сергей переживал. Он часто навещал Юркина в госпитале, отвозил ему яблоки, появившиеся в военторговском ларьке. А когда - где-то уже в феврале - Юркин, демобилизованный вчистую, уезжал, Сергей проводил его до Калининграда, там посадил на поезд.
Юркину пришлось ампутировать, кроме пальцев ног, кисть правой руки.
Крестик ему отдали.
Невесело, невесело шел пятидесятый год. 23 февраля Сергей уговорил меня съездить в Балтийск, в Дом офицеров, на праздничный вечер. У меня пузо было уже большое, хоть соседки и говорили, что я "аккуратно хожу". Я стеснялась, но очень уж хотелось Сергею вывезти меня в свет - и мы отправились на рейсовом катере.
В Доме офицеров посмотрели фильм "Золушка", потом направились в ресторан, но там не оказалось свободных столиков. Я предложила ехать домой. Но тут появилась пара - высокий черноусый старший лейтенант кавказского вида и с ним под ручку Валя Сидельникова.
Валька кинулась ко мне целоваться. Взглянула на мой живот, заулыбалась:
- О-о-о! Будет дело!
Познакомила нас со старшим лейтенантом, его звали тоже Сергеем, а фамилия была армянская, я не запомнила. Он имел какое-то отношение к Дому офицеров, во всяком случае, очень быстро нашелся для нас четверых столик, а на столике воздвиглись две бутылки с серебряными головками - Господи, шампанское! Такая редкость! Я и всего-то раз пила его - однажды дядя Юра принес к какому-то празднику.
- Как ты живешь, Валечка?
Шампанское играло во мне, кружило голову, делало меня легкой, словно летящей.
- Живу как живется.
- А он неженатый? - тихо спросила я, качнувшись к ее уху. - Он порядочный?
- Неженатый. - Валя выглядела несколько растерянной. - Его переводят в Свинемюнде, физруком базы. Вот он меня зовет…
- Поезжай! - зашептала я горячо. - Непременно с ним поезжай! Ты увидишь виноградники Франции и равнины Италии…
Валя посмотрела на меня испытующе. К ней вернулось обычное насмешливое выражение.
- А ты уже на них насмотрелась? - сказала она.
В мае я родила девочку. Вряд ли вам будет интересно описание родов, тревог и радостей материнства. Женщины все это знают, а мужики… Ну что ж мужики - мой неизменно внимателен и заботлив. Всегда и во всем я ощущала его твердую поддержку. А ведь это именно то, что нам, бабам, нужнее всего.
И уж особенно в условиях послевоенного гарнизонного быта, когда было легче со спиртом, чем с молоком и сахаром, и негде купить те же пеленки, не говоря уж о коляске, а соску для Ниночки - обыкновенную соску - мне прислала мама из Баку. Кстати: в 51-м, летом, Сережа взял отпуск, и мы съездили с годовалой дочкой в Баку. Незадолго до этого мама рассталась с Калмыковым - говорила, что прогнала его, но Галустянша рассказала мне по секрету, что Калмыков просто ушел к молоденькой. Ну да, он любил молоденьких, это точно.
Но я не об этом. В той поездке Сергей выказал такую заботливость, такую разворотливость (ведь было безумно трудно с билетами, с питанием в дороге), что я снова уверилась в правильности своего выбора. Маме Сергей очень понравился, она мне так и сказала: "Рада за тебя. Твой Сергей хороший муж".
И все шло у нас ладно, и уже Сергея представили к очередному званию майора, поскольку предполагалось повышение по службе (на ответственную должность в политуправление флота), - как вдруг грянула резкая перемена в нашей жизни.
Было это в сентябре 1952 года. Сергей пришел со службы необычно рано, снял мокрый от дождя плащ, подхватил подбежавшую к нему Ниночку на руки. Я сразу увидела по его вымученной улыбке: что-то случилось.
В тот день выдали немного муки, я испекла блинчики и предвкушала, как Сережа станет их есть и похваливать. Если бы еще и сметана… да где ее взять?
Сергей ел блинчики один за другим, запивал чаем - и молчал.
- Что случилось? - спросила я.
- Ничего.
- Сережа, я ведь вижу. Господи, что еще?
- Да ерунда, - сказал он неохотно. - Чушь собачья… Я его последний раз в тридцать шестом году видел… Ему и полгода не было…
- О ком ты, Сережа?
- Да о Ваське… ну, о сыне… Разве могу я нести ответственность, если никакого не принимал участия…
- Что случилось?! - закричала я. - Ты можешь сказать ясно?
Он посмотрел на меня так, словно в первый раз увидел.
- Пришла какая-то бумага. По линии органов. Васька арестован в Москве.
Я хлопала глазами, а он допил чай и перевернул чашку на блюдце кверху дном.
- Завтра меня вызывают в Балтийск, в отдел… К особистам, в общем…
Наш поселок стоял, можно сказать, на краю земли. На узкой песчаной косе Фрише Нерунг. Но мне даже нравилось это: тут у меня был - впервые в жизни - свой дом. Пусть не дом, всего лишь комната в пятнадцать метров, с окном, из которого всегда дуло, как ни затыкай щели. Но это была моя комната; я тут жила со своим мужем и дочкой - и впервые ощущала себя не квартиранткой, занимающей угол, а хозяйкой. Теперь же, когда Сергея вдруг вызвали в особый отдел, оказалось, что дом-то мой построен на трясине… или на зыбучих песках… и опять мне стало неуютно, тревожно - как в Питере, когда арестовали Ваню Мачихина…
Из Балтийска Сергей вернулся не то чтобы веселый, но - приободрившийся. Обнял меня, подкинул Ниночку к потолку, она радостно верещала - потом мы сели на тахту, и я навострила уши.
- Понимаешь, - сказал Сергей, - они получили бумагу. В какой-то московской школе несколько девятиклассников организовали группу изучения марксизма. Заводилой был Васька. Я и не знал, что они в Москву переселились. Лизин муж, бухгалтер Кузьмин, работал в наркомземе. Он Ваську усыновил, дал фамилию, а когда эту группу арестовали, Кузьмина тоже взяли, и он заявил на допросе, что Васька не его сын, а мой. А я-то уехал, когда ему полгода было, и больше никогда не видел. А они говорят: "Мы понимаем, что вы касательства к воспитанию не имели. Но между вами и сыном могла быть переписка". Я говорю - даю честное партийное слово, не было никакой переписки, ни одного письма. Я и адреса не знаю и даже что они в Москву переехали…
- Постой, Сережа. Что-то я не понимаю. Группа изучения марксизма - что в этом плохого?
- Ну… это они так себя назвали. А следствие определило по-другому: молодежная антисоветская организация.
У меня, наверное, был вид идиотки.
- Ну что ты не понимаешь? Лезут в Маркса, ищут… ну, несоответствия между тем, что написано, и тем, что получилось… Дурак Васька, - сказал он, скривившись, как от зубной боли. - Маркса ему, видите ли, надо читать. "Краткого курса" ему, дураку, мало. В "Кратком курсе", в четвертой главе, весь марксизм в сжатом виде - читай, изучай, как все люди. Первоисточники ему, видите, нужны.
- Мы в институте конспектировали первоисточники.
- Так то в институте, под руководством преподавателя. Это другое дело. А тут сам полез, без подготовки.
- Ну и что, если сам? Парень хотел разобраться…
- То и плохо, что сам! - Раздраженная нотка появилась у Сергея. - Что может понять в философии безусый юнец? Ему и семнадцати еще нет. Дурак, вот и все!
Я вздохнула. Незнакомый мне дурак Васька арестован за чтение Маркса. Понять это трудно, но факт есть факт. Да мне-то какое дело? Мне нужно, чтобы под ногами была не трясина, а твердый грунт…
- Значит, они от тебя отвязались, Сережа?
- Подполковник, который со мной беседовал, умный мужик. Понимает, что моей вины нету никакой. Он так и сказал: "Мы понимаем, что вы не виноваты. Мы, - говорит, - посоветуемся в политуправлении".
Спустя два или три дня вызвали Сергея в политуправление. Какой у него там был разговор, он не счел нужным мне рассказать. Но я видела, какой он ходит хмурый.
Еще прошла неделя, другая - вдруг Сергей мне заявляет:
- Юля, мой вопрос решен. Демобилизуюсь. Ухожу в запас.
Я чуть не села мимо стула.
- Тебя выгоняют с флота?
- Никто не выгоняет, - отрезал он таким тоном, что я сразу вспомнила портнихины слова об его строгости, которой побаивались подчиненные. - Ухожу с правом ношения формы.
- Но ты же не виноват!
- Если бы был виноват, то другой… другое было бы решение. А так… ну арест сына тень на меня бросает. Неужели непонятно?
- Что я должна понять?
- Ты действительно наивна или разыгрываешь наивность? Ну нельзя, нельзя с такой тенью на политработе! Да еще в такой обстановке! В ударном соединении!
- Не смей на меня кричать, - холодно сказала я.
- Я не кричу… Объясняю просто…
Еще около двух недель заняло оформление бумаг. Перед тем как начать укладывать вещи, я спросила:
- Так мы поедем жить в Баку?
- В Баку? - Сергей наморщил лоб.
- У тебя есть какое-нибудь другое место?
Он покачал головой. Не было у него никакого другого места.