Глава семнадцатая
Баку. Январь 1990 года
Трамвай тронулся, а я не села, слишком много набилось народу. На остановке у Гостиного двора всегда толпа. А мороз ужасный. Я бегу, бегу за трамваем, а из-за стекла задней площадки смотрит на меня человек. У него хмурое лицо, заостряющееся книзу, высокий белый лоб с косо упавшей черной прядью и серые глаза… любимые серые глаза… Я бегу, задыхаясь, я кричу: "Ваня! Не уезжай! Ванечка…" А он - ни слова в ответ, ни жеста. Печально смотрит, как я бегу, отставая все больше… Я останавливаюсь, нету сил бежать… пар от частого дыхания вырывается толчками… Трамвай уходит в туманную перспективу Невского… растворяется в вечерней мгле… и только тусклые шары фонарей… только отчаяние и жуть одиночества…
Я проснулась в слезах.
Еще не рассвело. Рядом на тумбочке деловито и монотонно работал будильник. Похрапывал Сергей. Я лежала без сна, старая женщина на исходе жизни, и душа у меня заходилась от печали.
Эти сны…
Сереже часто снится, как идут по каменистому склону какие-то бабы с кувшинами. А мне - мне снится Ваня Мачихин.
Ванечка, жив ли ты, мой любимый? Мне так хотелось, так мечталось быть с тобой до самого края жизни вместе, безразлучно… Ванечка, ты видишь, как я плачу?..
Окно за шторой чуть просветлело. Вот и новый день начался, шестое января, суббота. И я не жду от него ничего хорошего. Такой разлад в душе, в семье, что не хочется и начинать новый день.
Чем мы провинили Господа, что Он послал нам все это на старости лет?
Однако все чаще в моих мыслях появляется Бог. Я что же - стала верующей? Я, комсомолка-активистка Юля Калмыкова, ворошиловский стрелок, член агитпропколлектива - и кем еще я была в своей жизни? Как-то не вяжется все это…
Вот Сергей - у него никогда не бывало сомнений. Бога нет. Есть только родная партия. А если ты засомневался, то, будь ты хоть сыном родным, тебе несдобровать.
И даже если родная дочь…
Я чуть не застонала, вспомнив скандал, разразившийся в новогоднюю ночь, когда Нина объявила, что пришел вызов из Израиля.
Я позвала их встретить вместе Новый год. Они приехали - Нина с Павликом и Олежка. Ничего особенного я не готовила, да и что приготовишь, когда ни продуктов хороших, ни настроения. Все же сделала салат, лобио, соте из демьянок (так, если вы не знаете, бакинцы называют баклажаны). Нашлась и бутылка водки, а ребята привезли свой излюбленный "Кемширин" - полусладкое красное вино. И все шло как положено: проводили старый год, послушали обращение Горбачева, встали, когда кремлевские куранты начали державный звон, - и выпили за наступивший девяностый, и обменялись поцелуями и улыбками. Олежка лез ко всем целоваться, а от деда потребовал рассказать, как он "бабил Билин". От нас Олежка получил в подарок заводной автомобильчик, который, доехав до края стола, поворачивал и ехал дальше. Такая чудная импортная игрушка, которую я углядела на базаре у спекулянта.
Начался "Голубой огонек", мы смотрели, расслабившись, как московские знаменитости - певцы, балерины и эстрадные остряки - пытались поднять настроение нам, советским людям.
Позвонил Котик, поздравил с Новым годом и, между прочим, сказал: "Юлечка, тебе особые пожелания. Ты ведь знаешь, как я тебя люблю". Потом взяла трубку Эльмира, тоже пропела добрые пожелания и под конец сообщила, что Володя решил уехать в Москву, поживет там у Лалочки. По ее голосу я поняла, что Эльмира очень рада такому повороту. Она ведь страшно беспокоилась за Володю. Пыталась устроить его на работу в железнодорожную больницу и еще куда-то, но безуспешно. Не срабатывали даже ее высокие связи.
- Вот, - объявила я, положив трубку, - Володя уезжает в Москву.
- Ну и правильно, - сказала Нина. - А мы получили вызов в Израиль. Завтра, то есть послезавтра пойдем в ОВИР.
У меня сердце заколотилось, когда я услышала это. Ну прямо пустилось вскачь. Что-то моя аритмия расходилась. Пойти принять анаприлин?
А Сергей, пожевав губами, посмотрел на Нину. Его глаза стали тусклыми, оловянными, и он сказал резковато:
- Ну и что вы там будете делать? Апельсины в корзины укладывать? Да тебя раввинат и еврейкой не признает. Какая ты еврейка?
- Ну и пускай. Это там не мешает никому.
- Павлика призовут в армию, пошлют в Южный Ливан воевать с арабами.
- Не думаю, - возразил Павлик, свесивший лопатообразную, как у Маркса, черную бороду над тарелкой с лобио. - Мой возраст могут призвать только при мобилизации.
- Там все время военное положение. Пойдешь воевать, как штык.
- Папа пойдет воевать! - подхватил Олежка. - Ух! Папа, тебе дадут ружье?
- Олежка, спать!
Я поднялась и, преодолевая сопротивление и хныканье маленького моего паршивца, повела его в "кабинет". Постелила ему на раскладушке, уложила, а из большой комнаты неслись, все больше накаляясь, голоса спорящих.
- Баба, а я тоже буду воевать?
- Нет, родной. Надеюсь, что никогда.
Поцеловала внука, погасила свет и, выйдя в кухню, приняла полтаблетки анаприлина. Потом вернулась к столу.
С мерцающего экрана телевизора веселил страну кто-то из записных юмористов. Но его не было слышно. Нина, раскрасневшаяся, со злющими глазами, кричала:
- Ну и что в нем толку, в вашем социализме? Право на труд? Скажи лучше - право на нищенскую зарплату! Право на вечную нехватку всего, что нужно для жизни! Вечные очереди!
- Перестань, - сказал Павлик. - Мы же договорились, что…
- Осточертело! - не унималась Нина. - Вот где ваше вранье! - Она полоснула ребром ладони по горлу. - Ваш развитой социализм! Ваша дружба народов, стреляющих друг в друга!
Я видела: Сергей, побагровевший, с подергивающейся щекой, сейчас взорвется. Я схватила его за руку:
- Успокойся! Не надо, Сережа! Криком ничего не докажешь.
- Да, - сказал он неожиданно тихо, прикрыв глаза, - ты права. Если люди не понимают самых простых вещей… не понимают, что стыдно бросать свою страну в трудное время… - Он пальцем постукивал по столу, как бы такт отбивал. - То и не буду ее уговаривать. - Медленно повел взгляд на Нину. - Я не дам тебе разрешения на выезд.
- То есть как? - опешила Нина.
- От тебя потребуют официальную бумагу, согласие родителей. Я не дам.
- Прекрасно! - закричала Нина. - Замечательно! Ну хорошо, тебе наплевать на нашу жизнь. Но ты что же - ты хочешь сделать несчастным своего внука? Чтоб он всю жизнь мучился, как вы с мамой…
- Мы не мучились, - вставила я. - Мы жили жизнью страны, и папа прав, когда…
- Чтоб ваш внук кончил так же страшно, как бабушка Надя?!
Это уже было слишком. Я сказала, что в кабинете на диване им постелено, и вышла на кухню. Села на табуретку, массируя расходившееся сердце. Сергей встал передо мной, беспокойно глядя. Накапал мне валокордин…
Вспомнив все это ранним утром, я поняла, что уже не усну. Ну и ладно. Дома всегда полно дел. Подъем!
Зарядка по-тибетски мне не давалась этим январским утром. Зарядка по-тибетски требует полного отрешения от житейских забот. А они, заботы, кружились вокруг головы, как рой ос. Я их гнала, а они опять возвращались и кружились, кружились…
На завтрак сварила манную кашу.
- Геркулеса нет, манка кончается, - сказала Сергею. - Что будем есть? Пшенку?
- Пшенку, - кивнул он с полным ртом. - Помнишь, ты в Балтийске пшенные оладьи пекла?
- А они рассыпались.
- Все равно было вкусно.
- Просто молодые мы были…
- Юля, - сказал Сергей после завтрака, - я хочу тебе почитать.
- Ты кончил свои мемуары?
- Да нет. Далеко еще не кончил. Черт его знает, что у меня получается. Хочу посоветоваться с тобой.
По правде, не очень хотелось слушать его писанину - некогда. Я собиралась перебрать свой запас фасоли, да и следовало в магазин сходить, вдруг привезли какие-никакие молочные продукты. Но Сергей обидится, надуется…
- Ладно, - сказала я.
Только сели в кабинете, как зазвонил телефон. Я услышала голос Володи Авакова, и он мне показался веселым.
- Тетя Юля, извините за ранний звонок.
- Ничего, Володя.
- Помните, вы говорили, у вас есть финские глазные капли, "котахром"…
- Да, я случайно набрела на них в аптеке на набережной.
- Тетя Юля, вы могли бы одолжить один флакон? Для бабушки. Я потом достану и отдам вам.
- О чем ты говоришь? Конечно. Приезжай.
- Я заеду ближе к вечеру.
- Хорошо. А ты, я слышала, собираешься в Москву?
- Ага. Лечу в следующее воскресенье, четырнадцатого. Уже взял билет.
- Останешься в Москве?
- Там поглядим, тетя Юля. - Он хохотнул. - Это дело не простое. Значит, до вечера.
Я посмотрела на часы.
- Ну так, Сережа. Читай.
Он уже был наготове, с очками на носу, с толстой тетрадью в руке. Не нравилось мне, что он на лбу собирает тысячу морщин. Такой был когда-то чистый красивый лоб…
- По-моему, ты не слушаешь.
- Слушаю, слушаю, - спохватилась я.
- Так вот. О детстве в Серпухове, о том, как меня из комсомола вытурили, а потом восстановили, ну и о прочем… о неудачной женитьбе… об этом написал, тут все ясно… А дальше идет с трудом… Вот послушай кусок. - Он начал читать: - "Сейчас в газетах много пишут отрицательного о действиях НКВД. Как они репрессировали людей без вины, а другие люди им помогали доносами. В связи с этим хочу задать вопрос: а мог бы в то время кто-нибудь, если он не сумасшедший, отказаться, когда вызывали туда? Усомниться кто-нибудь мог, когда тебе говорят: такой-то человек враг, мы его изобличили? Мы тогда были один остров социализма на весь мир. И мы знали твердо, что у социализма полно врагов, поэтому не удивлялись, что враги повсюду, даже в высшем партийном руководстве. Когда мне ответственный товарищ из управления НКВД ясно сказал, что Глухов враг, и доказательства представил, разве я мог не поверить?"
- Ты что же, хочешь описать всю свою жизнь? - спросила я.
- Хотелось бы.
- А зачем?
Сергей медленно пожал плечами.
- "Сейчас в моду вошло во всем сомневаться, - продолжал он читать. - Но если бы мы в те годы сомневались, что бы с нами было? Сомнение в правильности избранного пути пагубно! Оно парализовало бы волю. Мы не смогли бы построить первое в мире социалистическое государство…"
- Сережа, прости, что перебиваю. Ты действительно уверен в правильности избранного пути?
- Абсолютно. - Он посмотрел на меня поверх очков, как строгий экзаменатор на туповатого студента. - А ты что - не уверена?
- Не знаю… То есть, конечно, знаю… великая идея всеобщего равенства и все такое… Но почему она требует столько жертв? Неужели нельзя без жертвоприношений… как-то мягче…
- Странные вещи говоришь, Юля. Это же закон истории, что старые классы сопротивляются, когда строится новая формация. Ясно же, что надо сломить сопротивление.
- Но ведь новая формация оказалась… Сережа, все оказалось не так, как мы представляли. Не так, как виделось в наших девичьих снах.
- Девичьи сны! - Он хмыкнул. - Ты сказала, надо мягче. А я считаю, что как раз мягче и нельзя. С нашим народом. Вот объявили этот… примат общечеловеческих ценностей. Вместо классовых. И пошло-поехало… развинтился механизм… Нет, Юля, без жестокости у нас нельзя.
- Строили, строили, а теперь пишут - построили не то… А соцстраны? Всюду прогнали компартии, Чаушеску расстреляли… в ГДР демонстрации, хотят объединиться с ФРГ… Какой же это социализм?
- Безответственные политиканы, - сердито сказал Сергей. - Мы такую помощь им всегда оказывали, а они…
- Знаешь, такое ощущение, что после пира наступило горькое похмелье. Да и пировали как-то не по-людски…
- Политиканы! - зло повторил он. - Там, где надо просто власть употребить, языками размахивают. - Он кистью у рта изобразил болтающийся язык. - Не было бы никакого Карабаха, никакого Сумгаита, если бы - твердой рукой.
Телефон не дал ему договорить. Я взяла трубку.
- Мама, - услышала скороговорку Нины, - просьба к тебе. Мы с Павликом должны уйти, ты приезжай, побудь с Олежкой, а к двум часам мы вернемся. Ладно, мама?
- Куда вы уходите?
- Ну… по важному делу.
- Вечно у вас как на пожаре. Завезите Олежку к родителям Павлика.
- Гольдберги тоже не будут дома. Мама, очень прошу!
- Дай мне трубку! - вмешался вдруг Сергей.
Но я отстранила его руку и торопливо сказала Нине, что приеду. Ну а теперь будет буря.
Но Сергей только развернулся в своем крутящемся кресле спиной ко мне и что-то пробормотал. Мне показалось - выматерился. Никогда прежде я не слыхала от него этой словесности, он ее не любил.
- Сережа, - сказала я самым мягким тоном, на какой способна. - Не ярись, пожалуйста. Это наш внук. Ничего не поделаешь.
- Да, - услышала его сдавленный голос. - Внук, которого от нас увозят…
На остановке я долго ждала "восьмерку" на сильном ветру. Возле нашего дома, на взгорке, ветры какие-то осатанелые. Троллейбус в сторону улицы Бакиханова не шел и не шел. Я плюнула и села в "восьмерку", идущую в обратную сторону. Этот путь - по проспекту Нариманова, мимо Баксовета и Азнефти, по набережной - займет немного больше времени, вот и все.
Расчет оказался неправильным: я не сделала поправки на наше безумное время. На набережной, не доезжая до поворота на проспект Кирова, моя "восьмерка" застряла. Перед нами стояла вереница других троллейбусов. Пассажиры выходили, я тоже сошла и направилась вдоль бульвара к углу Кирова.
Со стороны площади Ленина несся громоподобный шум митинга. Кто-то высоким голосом кричал в микрофон, рев то и дело покрывал его слова. И чем выше и истеричнее становился голос оратора, тем яростнее взрывалась протяжным криком и воем толпа. Шум и ярость… Невольно вспомнился роман Фолкнера, читанный лет десять тому назад в журнале, - роман, поразивший своей сложностью, мрачностью, какой-то непримиримостью героев, - да, он назывался "Шум и ярость"… Вдоль бульвара я вышла к площади. Она, сплошь запруженная черной людской массой, была как огромная грудная клетка, извергавшая рев неутоленной ярости. Я видела каменную трибуну у южного фасада Дома правительства, на трибуне - плотную группу людей, кто-то в центре кричал в микрофоны. Над трибуной увидела портреты, на одном узнала насупленное бородатое лицо аятоллы Хомейни в чалме. Среди незнакомых флагов полоскалось на ветру зеленое знамя…
Как во сне, я шла вдоль фасада гостиницы "Азербайджан", идти становилось все труднее, народ прибывал и прибывал. Большие группы текли по улице Гаджибекова и вливались в человеческое море на площади, а там - я увидела, остановившись на краю толпы, - там подняли страшный крик женщины, да, женщины в темных платках, пожилые, но и молодые лица мелькали, а одна, с неистовыми черными глазами, что-то выкрикивала, выбросив вверх руку, показывая четыре растопыренных пальца, а пятый, большой, был прижат.
- Что она кричит? - спросила я у стоявшего рядом дородного человека в хорошем пальто и шляпе.
Он смерил меня холодным взглядом и ответил как бы нехотя:
- У нее четыре сына. Кричит, что всех четверых отдаст.
- Как это - отдаст? - не поняла я, но человек в шляпе отвернулся.
Продираясь сквозь густевшую толпу, я пошла обратно, к набережной. Ветер хлестнул дождем, я раскрыла зонтик. Меня трясло от холода. Только ли от холода?..
Троллейбусы наконец тронулись. Я села и доехала до кинотеатра "Низами".
Торопливо шла я по улице Видади. Еще издали увидела у подъезда нашего старого дома красную машину. Поднялась на площадку бельэтажа. Из-за дверей квартиры Галустянов неслись крики. Ссорились они там, что ли? Я позвонила к своим. Нина отворила и, впустив меня, воскликнула:
- Неужели нельзя было пораньше?! Мы опаздываем!
- Во-первых, здравствуй, - сказала я, снимая шапку. - Плохо ходит транспорт. Куда вы спешите?
Нина и Павлик уже одевались. Олежка выскочил в переднюю, прилип ко мне, радостно вереща.
- Мы записались на языковые курсы, - сообщила Нина, натягивая сапоги, дергая "молнию". - Сегодня первое занятие, а мы опаздываем!
- Что за языковые курсы?
- По изучению иврита. Это на частной квартире. Родители Павлика записались и нас записали. Ну, пока! В два - полтретьего вернемся!
Они открыли дверь, и тут раздался пронзительный крик Анаит Степановны. Я вышла вслед за Павликом и Ниной на лестничную площадку. Дверь Галустянов стояла настежь. Трое или четверо шустрых черноусых парней в широких кепках вынесли из их квартиры телевизор. Анаит Степановна цеплялась за полированный ящик и визжала, один из парней отшвырнул ее ударом в грудь. Он был страшен, с черными угрями. Зыркнул злыми глазами по нам, оттолкнул Нину, она вскрикнула. Павлик шагнул вперед, заслоняя ее, и тут парень нанес ему быстрый удар кулаком в зубы. Павлик взвыл, пятясь и падая. Нина кричала, я тоже что-то кричала, из галустяновской квартиры снова выбежала с отчаянным воплем, заламывая руки, Анаит Степановна, за ней ковылял полусогнутый Галустян. Тем временем шустрые парни погрузили телевизор в красную машину, взревел мотор, и машина скрылась за углом улицы Корганова.
- Амшара! Амшара! - хрипло орал им вслед Галустян.
Он ругался на всю улицу по-армянски и по-азербайджански.
Анаит Степановна плача повела его в квартиру, и взывала о помощи, и взывала к Богу. Она была вне себя, и пришлось мне звонить в милицию. Тем временем Нина в ванной промывала Павлику разбитые кровоточащие губы. Ни на какие курсы они, конечно, не поехали.
Павлик плакал. Впервые я видела его плачущим, да и скорее это была икота, чем плач. Злые слезы текли, исчезая в черных бакенбардах.
- К черту… к черту… - с шипением вырывалось из его распухшего рта. - К чертовой матери…
Нина уложила Павлика на диван, сняла с его длинных ног кроссовки. И он притих. Под полосатыми носками как-то сиротливо торчали несуразно длинные большие пальцы.
- Можно здесь жить? - Нина обратила ко мне бледное лицо со страдальчески поднятыми бровями. - Я спрашиваю тебя, можно жить в этом сумасшедшем доме?
Что я могла ответить? Я была напугана, взволнована до крайности. Мне хотелось лечь, отвернуться к стене - и чтоб Олежка только был рядом - укрыть Олежку от людей, от зверства, от окаянства…
Примерно через час к Галустянам приехала милиция. Меня и Нину вызвали как свидетелей. Младший лейтенант, толстый и неторопливый, составил протокол. Анаит Степановна плакала и причитала, Галустян хриплым лающим голосом обличал нынешние порядки, не дающие спокойного житья порядочным людям, которые… и тут он пустился рассказывать, как всю жизнь бурил нефтяные скважины и сколько людей всех, какие хочешь, национальностей работало в бригаде…
- Номер машины какой? - прервал его милиционер.