Кстати, насчет чекистов. Баку был взбудоражен начавшимся багировским процессом. Кто бы мог подумать, что всесильный азербайджанский правитель, хозяин республики, окажется на скамье подсудимых? Поразительно переменились времена! С Багировым сели его подручные, эмвэдэшники, эмгэбэшники, чьи имена вызывали у бакинцев страх. Когда в "Бакинском рабочем" появилось первое сообщение о процессе, я не обнаружила в списке фамилии Калмыкова - а ведь он занимал не последнее место в здешних органах. Я так и сказала маме:
- Что-то не видно Григория Григорьича в списке палачей.
Мама выхватила у меня газету, пробежала сообщение.
- Не смей его так называть! - крикнула она. - Не смей, не смей!
У нее срывался голос, и она, рыдая, повторяла без конца: "Не смей!" Будто вместе с этими словами выталкивала из себя всю прежнюю любовь, и ненависть, и обиду. Ее била истерика…
Я навела справки и узнала: еще год назад, когда началась реабилитация и стали возвращаться в Баку кое-кто из уцелевших жертв былых репрессий, Калмыков исчез. С молодой женой уехал, как говорили, в Ростов, где жила какая-то родня, а по другим слухам - в Новосибирск. Словом, следы его затерялись. Как и в восемнадцатом году, ему удалось сбежать с корабля.
Рассказывали, что Багиров на суде держался дерзко. Указав на подручных, бросил презрительно: "Что вы их судите? Они мои приказы выполняли. Меня расстреливайте…"
Мы с мамой добивались реабилитации отца. Куда только ни писали - в прокуратуру, в республиканский Совет министров, наконец, в ЦК КПСС. Ответы приходили всегда из прокуратуры. Терпеливо и бесстрастно нам сообщали одно и то же: Штайнер Генрих Густавович был выслан из Баку в 1941 году в числе лиц немецкой национальности и умер от болезни. Поскольку он не был судим и осужден, нет и оснований для реабилитации.
Коротко, но неясно. Выходит, если бы отца осудили как врага народа, то было бы лучше: он подлежал реабилитации. А так - выслан, и все. Как говорится, общий привет.
Логика идиотов…
Мы сами реабилитировали отца. Откуда-то, из глубокого тайника, мама извлекла старую афишу, желтую, с лохмотьями по краям. Я ахнула: "Разбойники" Ф. Шиллера в ТРАМе, режиссер Г. Штайнер! Я кинулась маме на шею, мы вместе поплакали… Афиша заняла почетное место рядом с большим фотопортретом отца. Худощавый человек в пенсне, с редкими светлыми волосами, аккуратно зачесанными на косой пробор, застенчиво смотрел на входящего в комнату.
С этим портретом Сергей долго возился. Он в то время увлекался фотографией, оборудовал в кладовке уголок, где стоял, как цапля на одной ноге, увеличитель. Там горел красный фонарь и пахло кислыми реактивами. Как умудрился Сергей с плохонького любительского снимка сделать превосходный фотопортрет?
Все, за что он брался, он делал хорошо. Основательность была в его натуре если не главной, то очень заметной чертой. И, конечно, трудолюбие. Придя с работы и поев, он раскладывал на столе свои бумаги, газеты и принимался за писанину. Писал статьи для "Моряка Каспия", для городской газеты "Вышка" - в излюбленном своем приподнятом стиле повествовал о трудовых успехах каспийских моряков. Статьи, к его огорчению, всегда сокращали. "Вот же прохвосты, стрикулисты, - ругался Сергей, - не буду им больше писать". Но писал снова и снова.
Он был по природе деятель . Если Ниночкиной энергии хватило бы на освещение дома, то уж энергии, которой обладал мой Сергей, достало бы на всю улицу Видади, бывшую Пролетарскую. Он придумывал новые формы соцсоревнования морских судов. Затевал радиопереклички портовиков Каспия. Обобщал для каспаровского начальства передовой опыт грузовых и пассажирских перевозок - и прочее, и прочее…
- Знаешь, как твоего Сергея называют у нас в Каспаре? - сказала однажды мама. - Дэвэ! Знаешь, что это значит по-азербайджански? Верблюд!
Я засмеялась. Мне понравилась кличка, я стала Сережу называть "мой дэвэ". Он пожимал плечами. Ему хватало юмора, чтобы не обижаться. А Котик рассказал анекдот. Учитель азербайджанского языка объясняет в школе: "Слово "дэвэ" точный перевод на русский язык нэ имеет. Пириблизительно можно передать понятием "верблюд"".
Другим увлечением Сергея были лекции. Он читал их на пароходах и в береговых учреждениях пароходства. Заделался членом общества "Знание". Готовил лекции на военные темы, о завоевании космоса, но главным коньком стало международное положение. Я поражалась: события в мире он воспринимал с такой горячей заинтересованностью, словно они произошли на нашей лестничной клетке. Когда кубинские контрреволюционеры высадились в бухте Кочинос, Сережа потерял аппетит, два дня ничего не ел, только чай пил, но вот Фидель разгромил их - и мой дэвэ ликует и уплетает горячие котлеты, хватая их прямо со сковородки. События в Конго действовали на него как зубная боль. Он так горевал, когда убили Лумумбу, что я кинулась в аптеку за успокоительными таблетками. Но он отверг таблетки, заявив, что все равно никто не сможет остановить освободительное движение в Африке - ни империалисты, ни их прислужники вроде Чомбе.
Об освобождении Африки от колониального ига Сергей приготовил интересную лекцию, которую читал по всему городу. В том числе и у нас в институте…
Но сперва надо рассказать, как я попала в этот институт. Собственно, все очень просто: были нужны деньги. Сергей получал всего тысячу сто (старыми), писаниной и лекциями прирабатывал еще пятьсот-шестьсот - этого было мало. Приходилось все время соображать - покупать ли себе зимнее пальто сейчас или отложить до следующего года, а сейчас купить тренировочный костюм для Сережи… а Ниночке, которая бурно росла, и вообще каждую осень надо обновлять гардероб…
Вот уже Нина пошла в школу, у меня высвободилось время, и я сказала: "Все, насиделась дома, иду работать". Попробовала устроиться по своей метеорологической специальности - ничего не вышло. И тогда - что тогда делают люди? Ну конечно, идут к Эльмире. К нашей доброй безотказной Эльмире. А она сразу: "Иди к Котику в институт".
Котик работал в проектном институте. В то время у них крупная развернулась работа - проектировали насосные станции для Куринского водопровода. Несколько групп конструкторов корпели над этими станциями, в том числе и группа, в которой Котик был ГИПом - главным инженером проекта. Вот уж кто обладал несомненным конструкторским даром - живое воображение помогало увидеть тот или иной механизм до того, как на ватмане возникнут его очертания. Другой его сильной стороной было умение быстро "схватить" местность, привязать к ней проектируемый объект. Да и вообще… ну, Котик есть Котик. Недаром по нему "сохли" чуть не все девчонки в нашем классе.
Так вот, Котик устроил меня в свой отдел чертежником. Должность не бог весть какая заманчивая, зарплата низенькая, но все равно - было совсем не просто посадить на нее человека "не коренной национальности", да еще с незаконченным высшим образованием. Будь у меня среднее, все было бы проще - тоже идиотская логика. Котику пришлось сходить к директору института Эйюбу Эйюбовичу - только его звонок в отдел кадров сразу все решил.
И заделалась я чертежницей. Для меня, хорошо знакомой с начертательной геометрией, это было нетрудно. Я выучилась не только делать светокопии, но и писать на машинке техническую документацию и заваривать крепкий чай. В отделе был культ чая - его пили часто и много из фигурных стаканчиков-армуды. Какие бы ни происходили события в мире и институте, скажем, приезды гостей или комиссий из Москвы - ничто не могло отменить чаепития. Гостям тоже наливали, для них выставляли не один только традиционный мелко наколотый сахар, но и шоколадно-вафельный торт. Я сдружилась с двумя инженершами, командированными из московского министерства. Эти веселые дамы предвкушали, как по возвращении в столицу будут рассказывать, как ездили с Эйюбом Эйюбовичем на Биби-Эйбат (это, если вы не знаете, старый нефтепромысловый район близ Баку), и сколько будет смеху.
Итак, Куринский магистральный водопровод. Несколько лет им занимался наш отдел - проектировали плавучие насосные станции, долженствующие забирать воду из Куры независимо от сезонных перепадов ее уровня. Группа Котика делала основную работу. Сам он часто мотался на левый берег Куры, где возле селения Малый Талыш возводились головные сооружения. Послушали бы вы, с каким воодушевлением говорил Котик об этой стройке. А как интересно он рассказывал вообще о проблеме бакинского водоснабжения. Это же целая эпопея!
Дело в том, что Баку не повезло с пресной водой. Вокруг простиралась скудная выжженная солнцем степь. Она как бы источала соленый пот - издревле на Апшеронском полуострове возникли соленые озера - шоры. Издавна рыли тут колодцы, соединенные подземными ходами, - кягризы. Столетиями брали из кягризов мутную солоноватую воду, от которой воротил морду даже иной непривередливый верблюд. Нефти на Ашпероне было больше, чем воды. Нефть вычерпывали ведрами из колодцев. Но когда началась тут - еще в прошлом веке - нефтяная лихорадка, рост населения Баку и промышленные нужды потребовали воды в стократно возросшем количестве. А где ее взять? Построили опреснитель морской воды, один из первых в мире, - но он не покрывал дефицита, да и не нравилась бакинцам опресненная вода: дорога, и вкус неприятный, и цвет красноватый. По-прежнему пили главным образом колодезную воду, в Баку было около восьмисот колодцев. Предприимчивые люди привозили воду из устья Куры и из селения Загульба на северном берегу Апшерона…
Как-то за ужином я пустилась рассказывать о том, что днем узнала от Котика.
- Загульбинская вода? - Мама оживилась. - Ну как же, я прекрасно помню! Я еще девочкой была… Приезжали арбы, запряженные ослами. Ишаки цокали по булыжной мостовой - цок-цок, это, знаете, как будто звук моего детства… А на арбах лежали бочки, зеленые, с медными кранами, в них была загульбинская вода, а мальчишки-возчики орали во всю глотку: "Ширин су! Ширин су!"
- Что это значит? - спросил Сергей.
- Сладкая вода! Из дворов выбегали хозяйки с ведрами, кувшинами. Они ругались с водовозами, кричали: "Еще наливай! Такие деньги берешь, так лей полнее!" А мальчишки орали: "Вода хочешь - деньги давай! Ширин су!.." Господи! - Мама пригорюнилась. - Как будто в другой жизни это было…
В той, другой жизни быстро растущий город, не имевший хорошей воды и канализации, был обречен на эпидемии - и в 1892 году, еще до маминого рождения, она разразилась - страшная эпидемия холеры. Отцам города стало ясно: дальше без водопровода жить нельзя. Объявили международный конкурс. Жюри отдало предпочтение проекту английского инженера Линдлея, и в 1897 году он начал изыскания. Была естественной идея использовать сток двух ближайших к Баку рек - Куры на юго-западе и Самура на севере. Но разведочные скважины, пробуренные в междуречье Самура и Кусарчая, близ селения Шоллар, наткнулись на целое подземное море - три мощных горизонта превосходной артезианской воды. Несколько лет длились споры вокруг проекта Линдлея, казавшегося отцам города излишне смелым. Городская дума колебалась, Линдлей терял терпение, наконец решение было принято, и в 1907 году стройка началась. На трассу съехалась армия землекопов. Под взмахами лопат медленно поползла от Шоллара к Баку многоверстная траншея. Знаменитая линдлеевская стройка длилась десять лет и закончилась в начале 1917-го. Артезианская вода, поднятая насосами, самотеком побежала по бетонным трубам вдоль каспийского берега на юг, к Апшерону. На станции, известной с тех пор под названием Насосная, ее перекачивали в резервуары, и оттуда вода шла в городскую сеть, закончив свой почти 150-километровый пробег. Наконец-то Баку получил настоящую "ширин су". Шолларская вода была хороша на вкус и первородно чиста - настолько, что не требовала специальной очистки, ее только хлорировали.
Но город продолжал расти, и воды не хватало, ее подача нормировалась. И в 1934 году началось строительство Второго бакинского водопровода - его источником были те же шолларские скважины, его трасса легла параллельно нитке Первого водопровода. На проектную мощность Второй вышел уже после войны.
Однако теперь уже и две шолларские реки, забранные в трубы, не могли напоить миллионный Баку. И тогда взялись за Куру.
- Видите? - Котик показал нам с Сергеем на карте изгиб Куры близ города Али-Байрамлы. - Здесь она ближе всего подходит к Баку. Сто тридцать пять километров. Отсюда пойдут два водовода.
- Молодцы! - одобрил Сергей. - Настоящее дело делаете, ребята.
Я была рада, что делаю настоящее дело. Сотни рабочих чертежей прошли через мои руки, прежде чем насосные станции материализовались в металле. Вообще эти годы - первая половина шестидесятых - были, может, самыми счастливыми в моей жизни. Мы были еще молоды, болезни еще не подступили к нам. Мы дружили с Котиком и Эльмирой, вместе ходили в кино и филармонию, вместе проводили отпуск - подобно всем уважающим себя бакинцам, ездили в Кисловодск, там, на Ребровой балке, снимали комнаты по соседству. И мы, и наши дети были неразлучны. Ниночка, как о само собой разумеющемся деле, говорила, что выйдет замуж только за Вову Авакова. При этом она с уморительно важным видом кивала красивой головкой, увенчанной красным бантом.
Котик с Сережей сражались в шахматы или в нарды, разговаривали о политике. Нередко спорили, расходились во взглядах на берлинскую стену, но сходились в оценке деколонизации Африки. Насчет затеянного Хрущевым разделения обкомов на промышленные и сельскохозяйственные у них тоже были споры - Котик считал это административным нонсенсом, а Сергей искал рациональную сторону…
- Ой, ну хва-атит! - вмешивалась Эльмира. - Вашего совета все равно не спросят. Идемте на Храм Во-оздуха. Я голодная…
Мы любили ходить на Храм Воздуха, там был приличный ресторан.
В шестьдесят шестом году мы ездили в Болгарию с туристской группой, - разумеется, поездку устроила Эльмира. Золотые Пески, Златни Пясици! Что за дивные дни мы там провели! Из своего белого отеля "Царевец" шли на пляж в купальниках, в плавках. Из моря не хотелось вылезать - такое оно было мягкое и ласковое. В сладкарнице ели сладолед - мороженое - и впервые в жизни пили кока-колу. Сережа пил с недоверчивым видом, мы посмеивались над ним, а он, переворачивая пластмассовый стаканчик, добродушно ухмылялся и говорил:
- Гляди-ка, буржуйский напиток, а пьется хорошо.
Был теплый сентябрьский вечер. В черной глубине неба с какой-то демонстративной яркостью горели звезды. Мы сидели под открытым небом в ресторане, имитирующем цыганский табор. Каждый столик будто на телеге стоял, только лошадей не было. Мы пили красное вино "Гъмза", во рту у меня полыхал пожар от острой закуски, от перца. Сережа и Котик были в ударе - они говорили по-болгарски, то есть произносили слова, вычитанные из меню, газетных заголовков и вывесок. "Аз хощу суп от юфка да елдена каша с месо" ("я хочу суп-лапшу и гречневую кашу с мясом"), - возглашал Сергей. "Това е хубаво" ("это хорошо"), - ответствовал Котик. А мы с Эльмирой покатывались со смеху - и знаете что? Вот так бы и сидеть беспечно под звездным серебряным дождем, позабыв о заботах, потягивая красное вино и слушая треп наших озорующих лингвистов. Так бы и сидеть в цыганской телеге. А джаз наяривает нечто громоподобное, страстное, и в освещенном круге смуглая дева в золотом лифчике и золотых же шароварах (шальварах?) исполняет танец живота.
А потом круг заполняется танцующими парами, Сережа танцует с Эльмирой, а я с Котиком. Это танго, ну да, томительное танго - и Котик прижимает меня к себе, и я слышу его прерывистый шепот:
- Юля, ты знаешь… на меня нахлынуло… я не должен, нельзя, я знаю… но я просто теряю голову…
Я молчу, мы танцуем, и так сладко, сладко мне - от вина, от звезд, от невозможных, запретных, единственно необходимых мне слов…
- Юлечка, заткни на секунду уши… Я люблю тебя… Но это так… не принимай во внимание… просто нахлынуло…
А я молчу - и молча взываю к нему: еще! Говори еще!
Вот что делает с нами болгарское звездное небо…
Счастливые шестидесятые… Благодарю судьбу за то, что они были в моей жизни.
Но в шестьдесят шестом, осенью, вскоре после приезда из Болгарии, все у нас пошло кувырком. Наверное, я сама виновата - не знаю, - во всяком случае, мне не следовало устраивать эту злосчастную лекцию в институте… Но кто же мог знать?..
Сережина лекция об освобождении Африки от колониального ига пользовалась успехом. Сережа читал ее по путевкам общества "Знание" во многих клубах и учреждениях города. Она и впрямь была интересная, и я, ничтоже сумняшеся, предложила организовать лекцию у нас в институте. "Почему бы и нет?" - сказал Котик. Он переговорил с начальством в парткоме, и вот в институтском холле на доске объявлений появилось извещение, что лектор "Знания" С. Беспалов прочтет 23 октября - и так далее.
Конференц-зал у нас большой, но на лекциях народу бывает мало - человек двадцать, и всегда приходится упрашивать их пересесть из задних рядов в передние. Мы с Котиком сидели в первом ряду, к нам подсел Сакит Мамедов, замзав нашего отдела. "Сакит" по-азербайджански означает "тихий", но Сакит Мамедов был ярко выраженным опровержением своему поэтическому имени, данному родителями. Прислонившись ко мне плечом, он пустился рассказывать, как ездил на столетие своего дедушки в город Геокчай. Я отодвинулась, насколько могла, и попросила: "Сакит Мамедович, давайте послушаем". (Лекция уже началась.) Сакит Мамедов надулся. Заботливо поправил галстук (он одевался весьма тщательно). Вскоре он ушел: сидеть молча было свыше его сил.
Сережа за трибуной, в свете сильных ламп, выглядел импозантно - рослый, в парадном черном костюме с орденскими планками, с лицом, может быть, несколько простоватым, но серьезным и, пожалуй, излишне насупленным. Его каштановые волосы заметно поседели и поредели, он их теперь зачесывал так, чтобы прикрыть лысину. Но лысина просвечивала, когда Сергей наклонял голову к конспекту. Что до его сурового вида, то это можно было объяснить и трагическими обстоятельствами гибели Патриса Лумумбы, и происками колонизаторов. Он не был привязан к тексту, редко заглядывал в свои бумаги и, в общем, говорил хорошо. Но я бы предпочла, чтобы мой дэвэ держался более раскованно. Ну да ладно.
Благополучно доведя лекцию до выводов, исполненных исторического оптимизма, Сергей ответил на два-три вопроса, кивком поблагодарил за жидкие аплодисменты и вышел из-за трибуны, направился, улыбаясь, к нам. Тут его остановил невысокий дядька с большой лысой головой. У него было одутловатое лицо с мешками под угрюмыми бледно-голубыми глазами. Одет он был небрежно, в мятый железного цвета костюм и желто-черную ковбойку. Кажется, он работал у нас в планово-экономическом отделе, иногда я видела его в институтской столовой. Ничем не был примечателен этот побитый жизнью человек.
Я услышала хриплый басовитый голос:
- Беспалов, узнаете меня?
Сергей уставился на лысого, неуверенно сказал:
- Марлен, что ли?
- Он самый! Ты складно про Лумумбу рассказывал, Беспалов. На комкора Глухова тоже складно написал донос!
- Ты что? - Голос у Сергея сорвался. - Ты что тут…
- Получи, Беспалов, за моего отца!