Я ахнуть не успела, как этот лысый черт влепил Сергею пощечину. Сергей схватился за щеку. В следующий миг он бросился на лысого, но Котик оказался проворнее, он встрял между ними и, гневно крича, наступал на лысого, отталкивая его. Лысый тоже кричал, пятясь к двери. Я подскочила к Сергею, схватила под руку, бормоча растерянно: "Успокойся… Сережа, успокойся…" Было чувство, будто вижу сон… будто из беспамятства доносятся фразы, выделившиеся из сплошного ора:
- …под суд пойдешь, сволочь!
- …сексота пригрели!..
- …морду расквашу…
- …чтоб духу твоего здесь…
Потом мы ехали в набитом троллейбусе. Сергей был мрачен, избегал смотреть на меня и на Котика. Котик вначале возмущался: хулиганство! Этого Глухова в планово-экономическом не любят за сварливый характер… вечно права качает… в суд надо подать… Потом замолчал. Доехали до угла проспекта Кирова и Телефонной, тут мы с Сергеем сошли и направились к себе на Видади.
Шли мимо скверика на улице Самеда Вургуна, что напротив серого здания Верховного суда. В сквере крикливые мальчишки играли в альчики. Я спросила:
- Что он там кричал о каком-то доносе?
- Да ну, чушь! - отрезал Сергей.
Мы пили чай, мама жаловалась на Ниночку - непослушная, все делает наперекор, три часа торчала у Ривкиных на третьем этаже, там телевизор, а на вопрос, сделала ли уроки, грубо ответила: "Сделала, сделала!" Как будто от назойливой мухи отмахнулась. Она, мама, так больше не может… У нее в голосе появились истерические нотки…
Я подозвала Нину, строго спросила, почему грубит бабушке.
- Ничего не грублю! - выпалила она, округлив глаза.
- Ты уроки сделала?
- Ну сделала.
- Пожалуйста, без "ну"! Это и есть грубый тон, понимаешь?
Она надула губы и не ответила. Я отправила ее спать. Прежде чем нырнуть под одеяло, Нина сердито сказала:
- У всех телевизор, а вы не покупаете!
В этот вечер Сергей, вопреки обыкновению, не стал слушать по радио выпуск последних известий. Лег на нашу широкую тахту, отвернулся к стене. Я возилась, умывалась, крем на лицо накладывала, потом тоже улеглась. Свет погасила.
- Ты спишь, Сережа?
- Нет.
- Все-таки объясни… О каком доносе кричал Глухов?
- Никаких доносов я не писал! И хватит!
Больше я ни о чем не спрашивала. Но на следующий день в институте, вскоре после перерыва, в комнату, где у кульманов работали чертежники, заглянул Котик. Поманил меня пальцем. Я отложила рейсфедер и линейку, вышла в коридор. Котик стоял у окна возле кадки с фикусом. Он закурил сигарету и сказал тихо:
- Юля, что ты думаешь о вчерашнем происшествии?
- Думаю, - ответила я, - все время думаю, но понять ничего не могу. Сережа молчит.
- Юля, меня вызывали в партком. Поскольку я предложил лекцию… Ну, не важно. Утром к ним приходил Глухов. Хоть он и беспартийный. Пришел к Абдуллаеву и положил на стол заявление. Абдуллаев дал мне прочесть. Глухов пишет, что в тридцать седьмом его отец комкор Глухов… кажется, Николай Ильич… был репрессирован. Он в Воронеже работал в авиапромышленности, занимал большой пост… Ты слушаешь, Юля? А то у тебя такой вид… Пишет дальше, что в то время он, будучи курсантом летной школы, дружил с Сергеем. Его, Марлена Глухова, после ареста отца выгнали из училища. Он воевал, был в плену… но не в этом дело… Когда начался пересмотр дел, комкора посмертно реабилитировали. Этот Марлен поехал в Воронеж, в Москву, добился в военной прокуратуре… или в КГБ… в общем, добился, что ему показали следственное дело отца. Ты слышишь?
Я слышала. Все слышала. Но было ощущение уходящей из-под ног почвы. Будто оползень. Хотелось вцепиться в облупленный подоконник… в толстую доску кадки с фикусом…
- В деле были доносы на отца. Один был подписан Сергеем. Я говорю Абдуллаеву, что не верю. А он говорит: "Это Беспалову решать. Если клевета, пусть Беспалов в суд подает, а мы поддержим". Вот так, Юля. Ты Сергею скажи…
Он ткнул окурок в кадку. Вся земля в кадке была утыкана окурками. Из-за окна доносился уличный гомон. Там слетела дуга у троллейбуса, и водитель ставил ее на место, высекая искры из проводов.
Я знала, что Сергей пытался поступить в летное училище в Борисоглебске, но его не приняли по социальному происхождению, и он там работал на заводе до призыва в армию. И больше ничего не знала. Фамилию Глухов слышала в первый раз…
- Это правда - то, что он написал? - спросила я вечером. - Это правда?
О, как я жаждала услышать, что глуховская писанина - подлая клевета! Но Сергей не ответил. Он сидел на своем крае тахты, обняв колено, и угрюмо молчал.
- Сережа, не молчи! - молила я. - Сережа! Ты же не мог предать человека… Ну, не молчи, не молчи…
- Никого я не предавал, - сказал он резко. - Комкор Глухов был враг. Вот и все.
- Как это - враг? - Я растерялась. - Он же реабилитирован. Его сын пишет, что Глухов…
- Мало ли что пишет! Там аварии были на заводе! По его вине.
- Откуда ты знаешь, что по его вине?
- Знаю! Были доказательства, меня убедили.
- Кто убедил? КГБ?
- Тогда не было КГБ. В НКВД были доказательства. Да я и сам от Глухова слышал… он боялся разоблачений…
- Значит, ты действительно написал донос на человека… на отца своего друга?
- Что ты пристала?! - взорвался он. - Я подтвердил то, что знал, вот и все! И прекрати этот допрос дурацкий!
- Не смей на меня кричать. - Я с трудом ворочала языком.
- А ты не смей допрашивать!
Я не спала всю ночь. Сергей тоже не спал - я не слышала его обычного похрапывания. Она тянулась бесконечно, эта жуткая ночь, но всему приходит конец, и, когда за шторами просветлело, я сказала Сергею, что не смогу жить с ним дальше.
- То есть как? - вскинулся он, сев на постели. - Ты что, Юля? Что ты несешь?
- Не могу жить с доносчиком.
- Дура! - заорал он. - Из-за какого-то хмыря ломать жизнь?! Дура набитая!
Путаясь в рукавах, я влезла в халат и выскочила из нашей комнаты в смежную. Ниночка еще спала. Из-за ширмы раздался сонный мамин голос:
- Юля, что случилось? Что за крик?
Сергей, в трусах и майке, выбежал следом за мной в кухню, схватил меня за плечи, заговорил судорожно сжатым голосом:
- Не делай глупости… Остынь, опомнись… Юля, у нас семья, нельзя, нельзя ломать… Опомнись, прошу тебя…
Я стояла, закрыв глаза. Слезы душили, но я изо всех сил удерживалась, чтоб не сорваться, не взвыть жалобным воем… Тяжело вспоминать эти дни…
Просьбы Сергея, уговоры мамы, недоумение, застывшее в Ниночкиных глазах, - ничего не подействовало на меня. Я взбрыкнула . Пусть я набитая дура. Пусть. Но я не могла иначе.
Сергей собрал свои вещи, книги, бумаги. У него было мертвое лицо, когда он, не глядя на меня, буркнул "Прощайте" и пошел к двери. Дверь хлопнула так, что дом сотрясся. Тут-то я и дала волю слезам. Это был такой плач, такой вселенский плач… никак не могла успокоиться… Мама заставила выпить горькие капли… от озноба стучали зубы…
В моей памяти та осень и зима слились в какое-то пустое время - словно вокруг простерлась серая стоячая вода, чуть подернутая рябью. Эльмира и Котик опекали меня. То в кино мы ходили, то мчались в филармонию на концерт Брук и Тайманова - они здорово играли на двух роялях, - или слушать "Франческу да Римини", или что-нибудь еще из репертуара приезжего дирижера Натана Рахлина. Котик был меломаном и не пропускал хорошие концерты. Вот человек, которого хватало на все - на работу, на семью, на спорт, на музыку.
Он поддерживал отношения с Сергеем. От него я знала, что Сергей живет в пустующей квартире своего сотрудника. У меня рвались с языка вопросы: как он питается? как управляется со стиркой? что делает по вечерам? - но я прикусывала язык. Котик приносил от Сергея деньги - полсотни новыми в месяц, хотя я не требовала никаких алиментов. Хотела ли я развода? Ах, сама не знаю. Бывало, просыпалась с мыслью: сегодня напишу заявление в загс, хватит тянуть, все, все! Но что-то мешало сделать решительный шаг. Эльмира советовала не торопиться, время, мол, покажет. А что, собственно, покажет время, если я просто не могла жить с доносчиком, сексотом? Мама возмущалась:
- С чего ты взяла, что он сексот? В органах могли заставить подписать что угодно. Тем более - неопытного мальчишку. Ты не знаешь этих - они все, что угодно, могут! Просто ты взбалмошная, живешь будто в облаках. А не на грешной земле. Твой Сергей хороший муж, не пьет, не гуляет. А ты вдруг взяла и разрушила семью!
Горько было это слушать. Разрушила семью! Да для меня именно семья на первом месте! Но я хочу, чтобы в семье… чтобы моя семья… ох, сама не знаю, чего хочу…
С мамой я старалась не спорить: у нее участились депрессии, и проходили они тяжело. Часами она лежала неподвижно у себя за ширмой - я пугалась, подсаживалась к ней, мама начинала всхлипывать, твердила о своей неудавшейся жизни, это кончалось истерикой и приступом астмы. С безумно выкаченными глазами мама задыхалась, хрипела - я искала у нее на тумбочке эуфиллин, подносила стакан воды…
И эти участившиеся разговоры о том, что ей не хочется жить…
- Я отжила свой век, - говорила мама, уставясь погасшими глазами в темный от старости потолок. - Мне уже ничего не надо… Только одно - чтоб ты не повторила мою судьбу… Нет ничего страшнее одиночества…
- Перестань, мамочка. Ты не одинока. Я же с тобой.
- В доме должен быть мужчина. Если хочешь, чтобы я умерла спокойно, помирись с Сергеем.
Новый год мы встретили грустно - три женщины, считая Ниночку. Она была звана в свою школьную компанию и куда-то еще, где танцы всю ночь, но великодушно пожертвовала развлечениями ради родственных чувств (которые у нее были, скажем так, неявственны). Выпив вина, мама расчувствовалась. С мучительной улыбкой рассказывала о старом Баку, о "Синей блузе" и ТРАМе, о немецкой кондитерской на Торговой, где были в продаже ну просто изумительные эклеры…
После Нового года время пустилось вскачь. Серая вода моего существования обнаружила опасные водовороты.
Замзав нашего отдела Сакит Мамедов, очевидно прослышав о моих делах, возник передо мной - вежливый, прекрасно одетый, с благородной, в серебряных нитях, шевелюрой. Началось с того, что он подвез меня до дому на своей серой "Волге". Он повадился приходить к нам в перерыв на чаепития и приносил вкусные восточные сласти - пахлаву, или шекярбуру, или еще что-нибудь в этом роде. И всегда у него были в запасе истории из жизни бакинских артистов и прочих знаменитостей - со всеми он дружил, со всеми предлагал меня познакомить. Сакит Мамедов был светский человек, он жил в другом мире, и, должна признаться, меня разбирало любопытство. Из любопытства поехала с ним на студию "Азербайджанфильм" - в просмотровом зале смотрели чаплинского "Диктатора", которого никогда не крутили в общем прокате. Потом в кафе там же, на студии, мы пили коньяк и превосходный кофе в компании двух молодых киношников, и разговор был не совсем понятный, тоже из другого мира, приоткрывшего мне свою привлекательную даль. Один из них спросил:
- Вы никогда не снимались в кино, Юля-ханум? В вашей внешности есть что-то от Элизабет Тэйлор.
Чертово любопытство! Оно мчало меня в серой "Волге" то в Сураханы, где реставрировали храм огнепоклонников, то в Кобыстан, где нашли древние наскальные изображения - рисунки человечков, лодок и животных. Сакит Мамедов приобщал меня к азербайджанскому искусству - возил в музкомедию на знаменитую гаджибековскую "Аршин мал алан" и в драмтеатр, где жарко нашептывал мне на ухо перевод необычно шумного спектакля "Вагиф".
И наконец я очутилась в квартире Сакита - он жил в респектабельном новом доме на углу улиц Самеда Вургуна и Низами, бывшей Торговой. Я бы слукавила, если б сказала, что пришла к нему только для того, чтобы посмотреть коллекцию азербайджанских миниатюр. То есть именно это, конечно, было поводом ему - пригласить, мне - принять приглашение. Но я знала, чувствовала, что услышу не только про миниатюры. Вековечная игра взаимных притяжений привлекала и будоражила меня. Может, бурлила прабабкина кровь?..
Прекрасные ковры ручной работы висели на стенах. Вдоль одной из стен протянулась настоящая музейная витрина, под стеклом лежали миниатюры. Это были листы с текстами, с вязью арабского алфавита, и рисунки на них. Они поражали изяществом - изображения охотников с луками и стрелами, всадников, томных круглолицых дев, и всюду тончайший растительный орнамент.
- Тут гуашь, акварель, - пояснял Сакит Мамедов. - Вот эти рисунки относятся к шестнадцатому веку, тебризская школа. Юля-ханум, обратите внимание на эту миниатюру. Видите? Женщина в саду, красные плоды - это гранаты. Очень редкая вещица. Исфаханская школа, семнадцатый век. Я считаю, ее нарисовал Реза Аббаси, знаменитый мастер при дворе шаха Аббаса. Его манера…
Продолжая рассказ о художниках, он пригласил меня к столу. Рассудок подсказывал: надо извиниться и уйти. Но я осталась. Мы сели за низенький столик, накрытый со вкусом: на пестрых салфетках, словно тоже вышедших из тебризской школы миниатюр, стояли коньяк "Гек-Гёль", вазы с пахлавой и огромными гранатами. Я спросила, почему Сакит живет один.
- Не везет с женами, Юля-ханум. С первой развелся, потому что не могла родить… рожать детей… Вторую я прогнал - она была, извиняюсь, нехорошего поведения.
- Первый раз слышу, чтобы азербайджанка…
- Да, это редко бывает. Но теперь, знаете, такое время, когда люди забыли… забывают о правилах, о традициях… Юля-ханум, разрешите выпить за ваше здоровье.
Слишком говорлив, думала я, слушая его нескончаемый монолог - о нравах, о случаях из жизни бакинских знаменитостей. Но коньяк приятно затуманивал голову, а пахлава была на редкость вкусная, орехов не жалели, когда ее пекли. И гранаты были замечательные.
- Геокчайские гранаты самые лучшие. - Сакит, ловко взрезав концом ножа тонкую красную кожуру, высыпал в глубокое блюдце спелые темно-красные зерна. - Ешьте. Нет ничего полезнее гранатов. Они улучшают кровь. Не смейтесь, Юля-ханум, это научный факт.
Вдруг он пересел из своего кресла ко мне на диван. Я насторожилась.
- Юля-ханум, я хочу вам сказать… Вы мне очень нравитесь. Я знаю, вы остались одна, я тоже один, видите, как я живу. Ни в чем не нуждаюсь. Юля-ханум, я делаю вам предложение.
Я отодвинулась к краю дивана, и очень неудачно: зернышко граната упало на мою бежевую юбку и оставило пятно.
- Пойдемте в ванную, - сказал Сакит заботливо, - там смоете.
- Да нет, ничего…
Растерянная (хоть и ожидавшая признания), я поднялась. Тотчас Сакит встал передо мной, взял за плечи.
- Юлечка, давайте соединим наши одинокие жизни, - сказал он несколько торжественно.
- Спасибо, Сакит Мамедович…
- Просто Сакит!
- Спасибо за предложение, но я…
- Юля, вы меня волнуете! - Его лицо приблизилось, я ощутила слабый запах духов от его усов. - Юлечка, вы такая женщина… такая женщина…
Он стал меня целовать, норовя в губы, но я отворачивалась. Атака нарастала в быстром темпе. Щеки у меня горели под пылкими поцелуями. Но когда его руки слишком уж осмелели, я вырвалась из объятий и устремилась к двери.
- Юля! - Он кинулся за мной в переднюю, где висели над зеркалом оленьи рога. - Почему уходишь? Чем я обидел?
- Вы очень нетерпеливы, Сакит Мамедович.
Я надела шапку, пальто, руки у меня дрожали, пуговицы не попадали в петли.
- Юля, очень извиняюсь, если…
Он выглядел таким расстроенным, что я невольно смягчила тон:
- Надеюсь, Сакит Мамедович, что наши отношения останутся хорошими. До свиданья.
И выскочила на улицу. Норд ударил в лицо холодным дождем. Если бы я знала, где жил Сергей, то, наверное, побежала прямо к нему. Не раздумывая…
Март наступил жутко ветреный. Стекла дребезжали и днем, и ночью под порывами норда. В один из мартовских дней свалилась на мою голову история с Нининой беременностью. Я вам уже рассказывала, не стану повторяться. Я была вне себя от горя, от гнева на непутевую дочь. Мама твердила из-за ширмы:
- А все потому, что ты разрушила семью… Сама виновата…
Я видела, конечно, как переживал мою беду Котик. Какими сочувствующими… да нет, влюбленными глазами он на меня смотрел.
- Юля, - сказал он однажды, когда мы вместе вышли из института и мартовский ветер с посвистом накинулся на нас. - Милая Юленька, разреши мне откровенно…
Я кивнула.
- Юля, я знаю, к тебе пристает Сакит. Будь осторожна с ним, прошу тебя. Он страшно эгоистичен, он изломает тебе жизнь.
- Не беспокойся, - сказала я. - Сакиту отказано.
- Да? Ну хорошо, это хорошо. - Котик помолчал немного. - Юлечка, а теперь скажу тебе… только не сердись… На меня снова нахлынуло то, прежнее. Думал, это давно прошло, растаяло… Нет, не прошло, Юля. Я по-прежнему испытываю к тебе такую нежность… Прости, что касаюсь запретного…
- Нет, ничего, - сказала я с чувством горечи. - Я же теперь свободная женщина, и каждый имеет право…
- Ты не должна так говорить, - с горячностью перебил меня Котик. - Я - не "каждый". Всю жизнь, всю жизнь, Юля…
- И ты не должен так говорить. У тебя репутация прекрасного семьянина. Ты же не бросишь Эльмиру.
- Нет, конечно. - Он поник головой. - Но если бы ты меня позвала…
- Котик, милый, не надо. Не ломай себе жизнь. Хватит того, что у меня жуткие осложнения. Ты знаешь… ну, что ж скрывать… Нина забеременела.
- Господи! Что за глупая девочка! Что же делать, Юля? Рожать в такие годы?..
- Рожать нельзя. Котик, знаешь что? - Я как бы споткнулась на этих словах. - Скажи Сергею, чтобы он вернулся.
Черт с ним, добавила я мысленно.
Когда Сергей вошел, мне показалось, что он стал меньше ростом. Голова будто осела, провалилась в плечи. И седины прибавилось. Карие глаза глядели настороженно. Мы поздоровались за руку, и я сразу выложила ему все про Нину. Сергей ошеломленно моргал. Сунул в рот сигарету не тем концом, фильтром наружу. Потом, обретя дар речи, высказался про отсутствие у Нины "задерживающего центра"…
Дельного совета от него ждать не приходилось. Но - пусть будет в доме мужчина. Мама права…
Недели две спустя, когда Нине сделали аборт, и я перевела ее в другую школу, и суматоха улеглась, Сергей счел нужным кое-что объяснить.
- Понимаешь, меня заставили, - сказал он, сидя на своем краю тахты. - Вскоре после ареста комкора меня вызвали повесткой из Борисоглебска в Воронеж, в управление НКВД. Такой там был черненький, маленький, весь в ремнях… глаза горят и прямо режут… Спросил, комсомолец ли я… и, значит, мой долг помочь разоблачить… Я говорю, видел комкора несколько раз и почти не говорил с ним, только на вопросы отвечал. "Какие вопросы?" - "Ну, где работаю… и вообще". - "Давай подробно, Беспалов. Каждое слово вспомни". А что каждое слово? Ничего серьезного, так, шуточки… Например, спрашивает комкор, водятся ли в Вороне щуки. Ворона - это речка там… Водятся ли щуки, и, мол, надо их ловить, не то они нас ущучат… "Ты, - говорит, - поймай мне щуку покрупнее"… А черненький за эти слова ухватился…