Черемисин спускается в сад, выносит из хозяйственной пристройки поливной шланг. Свернув за угол дома, останавливается в тени деревьев, невольно затаив дыхание.
Круглов стоит в темной комнате перед раскрытым окном. Сполохи ракет освещают его лицо, поднятое к небу. Лицо спокойно. Но что-то в нем чудится Черемисину такое, от чего ему и стало не по себе. Безмерная усталость - вот что читалось на лице нежданного гостя.
Черемисин делает шаг в сторону, скрипнули ракушки под ногой - Круглов опустил взгляд. И, увидев Черемисина, говорит ровным голосом:
- Большое гулянье в Карабуруне.
- Да, - говорит Черемисин. - Это в честь выпуска бальнеологического техникума.
Виктор Андреевич Волков-Змиевский выходит из своего кабинета в коридор лаборатории и замечает молодую женщину в джинсах и белой курточке, идущую навстречу, читающую таблички на дверях. Она быстрым шагом подступает к Виктору Андреевичу.
- Вы Волков-Змиевский?
- Да.
- Мне нужно поговорить с вами.
- Простите, мне некогда. - Он открывает дверь в комнату, где работают у компьютеров программисты.
- Только один вопрос. - Женщина смотрит тревожными большими глазами. - Где Круглов?
Волков-Змиевский останавливается. Прикрывает дверь.
- А кто вы, собственно?
- Меня зовут Галина. Георгий Петрович внезапно исчез, я очень тревожусь… Я дочь Штейнберга.
- Вы дочь Леонида Михайловича? Пройдемте ко мне. - Волков-Змиевский ведет ее в свой кабинет. - Присаживайтесь, Галина Леонидовна. Я знаю, что ваш отец умер недавно…
- Он умер седьмого марта.
- Разбился, кажется, в машине?
- Можно я закурю?
- Да, пожалуйста.
- Где же Георгий Петрович? В командировке?
- Нет. В прошлый понедельник я подвез его до города, и по дороге он сказал, что намерен уволиться с работы. На следующий день пришло по почте его заявление об увольнении, а сам Круглов на работе не появился. Я не знаю, где он.
Галина отворачивается к окну, быстрыми, нервными затяжками курит.
- Так не поступают, - продолжает Волков-Змиевский. - Я, конечно, не формалист, но есть же порядок, который надо соблюдать. У нас были прекрасные отношения, я ведь знаю Георгия Петровича давно, с пятьдесят восьмого года. Я только окончил институт, пришел младшим научным сотрудником, когда Круглов работал тут с вашим отцом. Ну не тут, конечно, но в отделе Рогачева, из которого вообще-то и вырос наш институт…
- Рогачев, - говорит Галина. - Может быть, Рогачев?..
- Я тогда, конечно, не все понимал, просто выполнял их поручения, но было ощущение, что они, ваш отец и Круглов, успешно завершали важное исследование.
- Мне рассказывала мама: они чуть не погибли тогда, в шестидесятом. Какой-то аспирант нашел их полумертвыми и…
- Этим аспирантом был я.
- Вот как! - Галина расплющивает окурок в пепельнице. - Георгий Петрович никогда мне об этом не рассказывал, он вообще о своей работе не любил говорить. Отец тоже. Но мама догадывалась… Что у них произошло тогда в лаборатории?
- Этого я не знаю. Меня, говорю же, они в свои дела не посвящали. Они остались в лаборатории после рабочего дня. Вечером мне вдруг позвонила ваша мама. Вера Николаевна, кажется?
- Вера Никандровна.
- Да. Позвонила и говорит: Леонид Михалыч не пришел с работы, очень беспокоюсь, не могли бы вы поехать в институт… Ну, я схватил машину, помчался. Дверь лаборатории была заперта изнутри. Пришлось взломать. Они оба лежали в глубоком обмороке. Тут и ваша мама приехала. Я вызвал "скорую".
- Это все я знаю. А вот что у них произошло?
- Да, "скорую" вызвал. Позвонил жене Круглова, Марии Васильевне, но не застал. Конечно, Рогачеву позвонил.
- Рогачев, - говорит Галина. - Он не может знать, куда подевался Георгий Петрович?
- Вряд ли. Он болеет, сильно сдал. Вот, может, Мария Васильевна?
- О ней я и думаю. Дайте, пожалуйста, телефон Рогачевых.
* * *
Мария Васильевна Рогачева, в синем тренировочном костюме, замерла в одной из поз хатха-йоги, отрешенно полузакрыв глаза. Телефонный звонок. Мария Васильевна не реагирует. Телефон звонит настойчиво.
- Маша, - раздается дребезжащий голос из соседней комнаты. - Почему не берешь трубку?
Мария Васильевна, сморгнув неподвижность взгляда, гибко поднимается, идет к телефону.
- Алло?
- Мария Васильевна? - слышит она высокий голос. - Здравствуйте. Это дочь Штейнберга, Галя.
- Здравствуйте, - медленно отвечает Рогачева.
- Ради бога, простите за беспокойство. Уже несколько дней, как исчез Георгий Петрович. Вы, случайно, не знаете…
- Он давно не докладывает мне о своих передвижениях.
- Может быть, ваш сын знает?
- Костя позавчера улетел в Алжир.
- В Алжир?.. Ага… Господи, куда мог подеваться Георгий…
- Я уже вам сказала, не знаю.
- Да… извините…
Мария Васильевна кладет трубку. Только изготовилась к продолжению хатха-йоги, как в комнату, шаркая домашними туфлями, постукивая палкой, вошел Рогачев. В руке у него газета.
- Маша, кто звонил?
- Какая тебе разница?
- Никакой, - мелко кивает Рогачев. - Конечно, никакой нет разницы. Может, звонил президент академии. А может, твой любовник. Какая мне разница?
- Что ты несешь, Глеб? Что ты вечно обижаешься?
- Я обижаюсь? - притворно удивляется Рогачев. - Какое имеет право обижаться вздорный старик, которого ткнули носом в телевизор и велели ни во что не вмешиваться.
- Тебе хочется сорвать на ком-нибудь свою обиду, - терпеливо говорит Мария Васильевна, - но ты прекрасно знаешь, что никто не виноват в том, что ты заболел.
- Конечно, конечно. Никто. Я сам виноват в том, что свалился с инфарктом… Что обзавелся эндартериитом. Сам виноват, что стал никому не нужен…
- Глеб, тебе семьдесят шесть. Согласись, это все-таки возраст.
- Еще бы, еще бы! Я вполне созрел для забвения… для плезри… презлительного пинка в зад…
- Ох! Это, в конце концов, невыносимо, - говорит Мария Васильевна, взбивая перед зеркалом прическу. - Уж кому-кому, а тебе не стоило бы жаловаться на жизнь. Разве ты не достиг всего, что хотел? Почета, денег, славы…
- О чем ты говоришь, Маша? - Рогачев потрясает газетой. - Какая слава, обо мне давно забыли, мое имя перестали упоминать…
- Славы, женщин, - ровным голосом продолжает Мария Васильевна. - Увел молодую жену от своего сотрудника.
- Положим, ты сама вешалась мне на шею.
- Ложь! - Она гневно повертывается к нему. - Не смей меня унижать. Это ты не давал мне проходу. На ушах стоял. Поддалась уговорам восходящего научного светила, ушла от Круглова…
- "Поддалась уговорам", - передразнивает Рогачев. - Что же это ты не устояла?
- Потому что была дура. И прекратим этот разговор.
- Я дал твоему Круглову все, что нужно для серьезной научной работы. Круглову и этому… Штейнбергу. Все условия им создал! А они что? Черной неблагодарностью ответили. Грубияны! Подонки!
- Кстати, звонила сейчас дочь Штейнберга. Куда-то запропастился Круглов.
- Да пропади они пропадом!
- Перестань, Глеб! Иди смотри свой телевизор.
- И пойду! - Он, сдвинув очки на лоб, ищет в газете. - Вот! Сейчас начнется художественный фильм "Берегите мужчин". А-а, вот именно, вот именно - мужчин берегите!
Круглов тихо выходит из своей комнаты на веранду. Дом Черемисиных еще спит. Еще не встало солнце, но уже растворен в прозрачном воздухе нежный персиковый свет рождающегося утра.
Скрипят половицы. Нет, это поскрипывают новые ботинки Круглова - коричневые, на толстой желтой подошве. Он, раскрыв холодильник, достает два стакана молока и ставит на стол. Спускается с веранды, идет по саду, с удовольствием подставляя лицо утренней прохладе. Идет сквозь пятна света и тени, сквозь птичий щебет.
Под акацией спит на раскладушке Игорь, укрытый стеганым одеялом. Круглов протягивает руку, чтоб разбудить его, но - передумал. Стоит, задумчиво глядя на мальчика.
"Как сладко спишь, Игорь, - думает он. - И не знаешь, не ведаешь, какая идет у тебя работа в мозге… в подкорке… Самый оживленный обмен информацией - именно в предутренний час. В центры поступают доклады с периферии. Как на подводной лодке - из отсеков в центральный пост… Идет проверка, смотр всех систем организма. Но человек не ведает об этом… И не надо… Не надо ведать… Ладно, Игорь, спи".
Тут Игорь открывает глаза. Он видит Круглова и улыбается ему.
- Дядя Георгий! А я сплю, сплю и вдруг как будто услышал, как вы меня позвали.
- Доброе утро, Игорь. Вставай, раз проснулся.
На веранде они выпивают по стакану холодного молока.
И пускаются в дорогу. Выйдя из калитки, Круглов останавливается. Каждый раз, увидев отсюда, сверху, огромное море, он застывает на миг, затаив дыхание.
Они спускаются по лестнице, вырубленной в склоне горы. Игорь, в трусах и сандалиях на босу ногу, прыгает по каменным ступеням, выкрикивая при этом считалку:
- Раз-одна-семейка-скушала-скамейку…
А утро разгорается дивное, яркое, вот и солнце выплыло из-за скалистого мыса на востоке.
- …а-потом-лягушку-а-потом-подушку-съела-журавля-скушает-тебя!
- Неважнецкая считалка, - замечает Круглов, шагая по ступеням. - Неаппетитная какая-то.
- А какие у вас были считалки, дядя Георгий?
- В моем детстве? Я уж не помню. Очень давно это было.
Возле средневековой башни они поворачивают, идут вдоль полуразрушенной стены старинной кладки.
- Нет, одну вспомнил. Вот послушай. Шел высокий человек маленького роста, весь кудрявый, без волос, тоненький как бочка.
- Кудрявый без волос! - смеется Игорь.
На развилке они останавливаются.
- Пойдем к Лузе? - спрашивает Игорь.
- Нет. Очень жаркий, кажется, будет день. В Халцедоновую бухту пойдем. Только не к пансионатам, а…
- Да, понятно! А хотите, другую дорогу покажу? Там одно место такое… Ну, узкое. Зато короче. И прямо к памятнику выйдем.
Они идут по выложенному плитами Трехмильному проезду. Остаются позади белостенные домики и сады. Но вот кончается проезд, теперь дорога, превратившись в тропу, сбегает в ущелье, которое пересекают ажурные фермы моста электрички, и как раз по этому мосту проносится электропоезд, наполняя ущелье воем и громом.
Круглов и Игорь спускаются по склону, поросшему кустами дикого граната и орешника. На дне ущелья, ступая по камням, переходят через быстрый ручей и начинают подъем по противоположному склону. Тропа ведет их зигзагом, забирает все круче, выводит к обрыву над морем.
Дальше дороги нет. Есть только узкий карниз над каменной стеной, под которой, метрах в десяти - двенадцати, плещется прибой.
- Ты ходишь по этому карнизу? - говорит Георгий Петрович. - Тут же опасно, Игорь.
- Зато интересно!
Мальчик медленно идет, а Круглов продвигается за ним с вытянутой рукой, готовый удержать, если он оступится.
Шажок за шажком. Карниз становится совсем узким, стена под ним - отвесной.
- Стой, - говорит Круглов. - Дальше непроходимо.
- Проходимо, дядя Георгий! Вот увидите…
- Переведем дыхание.
Они прислоняются спиной к шершавой и теплой скале, освещенной солнцем. Смотрят на море, лениво колышущееся внизу, под обрывом.
- Здесь хорошо, - тихо, как бы про себя, говорит Круглов.
- Вы бы смогли прыгнуть отсюда?
- Вряд ли. Ну, тихонько вперед, Игорь. Осторожно ступай.
Наконец кончается эта нитка над пропастью. Путники минуют нагромождение скал и спускаются к пляжу, усыпанному крупной галькой.
А вот и памятник. Серый обелиск со звездой и осыпающейся надписью "Морякам Черноморского флота, погибшим при высадке десанта…".
- Правда, быстро? А так бы кружили во-он там! - обводит Игорь пальцем понижающийся гребень скалистого мыса. - Искупаемся, дядя Георгий?
- Нет. Купаться будем на обратном пути. Возле Филиппа.
Они садятся в тени памятника.
- У нас в школе однажды выступал участник этого десанта, - говорит Игорь. - Он попал в плен, бежал, его поймали. Такой старый-старый, почти глухой. Ему сто лет, наверное. Дядя Георгий, а вы в десанте были?
- Мы высаживали десанты.
- А страшно плавать на торпедном катере?
- Плавать не страшно. Но в бою, конечно, бывало страшно.
- Расскажите, дядя Георгий! Ну пожалуйста, расскажите!
- Ладно. - Круглов закрывает глаза. И после паузы: - Я уже рассказывал тебе, какая трудная была обстановка на Балтике. Нас, Балтийский флот, немцы зажали в восточный угол Финского залива. Мы вели отчаянные бои за расширение операционной зоны. И вот в кампанию сорок третьего года наш дивизион торпедных катеров перебросили из Кронштадта на Лавенсари. Это, знаешь, маленький островок посреди Финского залива. Там была наша маневренная база. Форпост Балтики - так называли тогда эту базу на Лавенсари. А торпедные катера - те, на которых я служил, - были маленькими дюралевыми корабликами с двумя авиационными моторами. Они мчались быстрее ветра, скорость давали больше пятидесяти узлов. Каждый катер нес в желобах две торпеды, понимаешь? Как раз в ту кампанию я выслужился в боцмана. А боцман на торпедном катере - он и пулеметчик, и торпедист, и химик. И вот однажды…
Белой июньской ночью выглядит призрачным низменный берег, поросший сосняком. Белеет узкая полоска пляжа. У старого дощатого пирса, у темных свай покачиваются торпедные катера.
Командир одного из них, юный лейтенант, кричит сквозь рев прогреваемых моторов:
- Боцман! Сходню не убирать! С нами пойдет комдив.
- Есть, - отвечает Круглов.
Он, как и командир, одет по-походному: канадка, сапоги, кожаный шлем с очками. Все готово к выходу в море, но он еще раз проверяет свое хозяйство - торпедные аппараты, вентили дымаппаратуры. Плывут медленные ночные облака, они то заволакивают бледную луну, то выпускают ее на волю. Колышутся на берегу верхушки сосен.
С пирса сбегает на катер командир дивизиона. Боцман Круглов убирает за ним сходню и занимает свое место в пулеметной турели.
- Прогрели моторы? - зычно осведомляется комдив, садясь на ограждение рубки справа от командира катера. - Н-ну, поглядим, что сегодня делается в Нарвском заливе. От-хо-дить!
- Отдать носовой! - кричит командир катера. - Отдать кормовой!
Отданы швартовы. В моторном отсеке мотористы врубают муфты. Механик, стоящий слева от командира катера, легонько отжимает ручки акселераторов, давая малый ход. Командир плавно крутит штурвал, и катер, развернувшись, направляется к выходу из бухты. За ним, строясь в кильватерную колонну, идут еще пять торпедных катеров.
Уплывает, растворяется темная полоска острова Лавенсари. Свежеет ветер. Боцман Круглов опускает со лба защитные очки.
- Нашему отряду не везло: четыре ночи подряд мы утюжили Нарвский залив, на коммуникациях противника, и не обнаружили ни одного немецкого корабля. И вот - пятая ночь. Снова выходим мы, значит, в ночной поиск. Настроение, сам понимаешь, не очень-то. Сколько можно зазря жечь бензин, торпеды возить туда и обратно? Трудное настроение. Примерно за час добежали мы до Нарвского залива. И вот идем вдоль его восточного берега…
Громом моторов полнится ночь. Юлит в неспокойном небе луна - то вылетает из прорех в одеяле облачности, то с ходу ныряет в муть.
Шестерка катеров идет теперь строем уступа, головной катер - справа. Боцман Круглов в бинокль обшаривает море на пределе видимости. Пусто в море.
А что за слабые штришки справа над горизонтом? Тучки плывут? Может, просто почудилось? Круглов вглядывается. Тут и луна, на миг высунувшаяся из облаков, помогла…
- Справа двадцать - дымы! - орет Круглов, покрывая грохот моторов.
Комдив и командир катера вскидывают бинокли, смотрят в указанном направлении.
- Да, похоже, - после паузы говорит комдив. И, обернувшись к Круглову: - Боцман! Сколько дымов насчитал?
- Не меньше трех, товарищ комдив!
- Похоже, что конвой… - Комдив смотрит в бинокль. - Лесников! Курс на сближение!
Командир катера лейтенант Лесников наклоняется под козырьком рубки к карте, слабо освещенной подсветом картушки компаса. Быстро рассчитывает поворот:
- Курс сто восемьдесят пять!
- Внимание, командиры! - Голос комдива с помощью ларингофона и рабочей радиоволны достигает шлемофонов, вделанных в шлемы командиров катеров. - Право руль, курс сто восемьдесят пять. Идем на сближение с конвоем противника.
После поворота меняется ракурс конвоя, и Круглов докладывает:
- Вижу восемь дымов!
- А у меня больше шести не получается, - говорит комдив, не отрываясь от бинокля. - Командиры! Торпедная атака! Полный газ!
Механики на катерах отжимают ручки акселераторов. Усиливается моторный гром. Катера, волоча за собой белопенные "усы", задирают нос - выходят на редан. Несутся на большой скорости. И уже отчетливо виден немецкий караван, и Круглов уточняет:
- Девять кораблей! Два транспорта, три сторожевика, четыре тральщика М-1!
И вот уже противник замечает приближающийся отряд торпедных катеров и открывает артогонь. Тут и там вскидываются всплески от разрывов снарядов.
- Внимание, командиры! - Голос комдива. - Карпухин, вперед! Ставь завесу!
Крайний левый катер вырывается вперед и, повернув вправо, тянет перед фронтом атакующих катеров дымовую завесу. Клубится белесый дым, укрывая катера от прицельного огня.
Но вот прорвана завеса, и резко усиливается огонь, и комдив распределяет цели. Шестерка катеров в вихре пены, сквозь всплески и грохот разрывов снарядов несется к немецким кораблям.
Голос комдива:
- Ближе, Лесников, ближе!.. Осьминин, ты на боевом курсе! Бей! Карпухин, выходи на головной сторожевик! Не заостряй курсовой, Соколовский! Бей, Лесников!..
Лесников, не отрываясь от прицела, жмет на залповую кнопку. Сброшена торпеда. Катер отворачивает, кренясь в клокочущей пене.
И тяжкий грохот - один, другой, третий. Столбы огня и дыма. Это торпеды, сброшенные с катеров, настигают цели. Переломившись пополам, погружается транспорт. Тонет, заваливаясь на пораженный борт, сторожевик. А вот и второй транспорт, в который влепил торпеду Лесников, уходит в воду, задрав корму с вращающимся винтом.
- Попа-а-ли! - орет Круглов.
- Разворачивайся, Лесников! - рычит комдив. - Выходи на тот сторожевик!
И снова катер, набирая обороты, устремляется в атаку. Мчится сквозь клочья дыма. А огонь остервенелый. Видно, как перебегают по борту сторожевика огоньки выстрелов. Круглов наводит пулемет, полоснул длинной очередью по палубе сторожевика. В следующий миг близкий разрыв снаряда обрушивает на катер столб воды, рой осколков. Коротко вскрикнув, схватясь руками за грудь, Круглов медленно оседает в турели…
Небольшой треугольник песка и гальки, зажатый скалами, - их излюбленное место для купания. Круглов и Игорь выходят из воды.
Игорь - огорченно:
- Вы хорошо плаваете баттерфляем. А у меня не получается.
- Получится, - говорит Круглов. - Это трудный стиль.
- Ага. Проверю удочки Филиппа!