Мальчик бежит к большой скале, под которой прилажены придавленные камнями две удочки с навешенными колокольчиками. И вовремя подоспел: один колокольчик дергается, звонит. Игорь, быстро перебирая руками, вытягивает леску со ставридой, бьющейся на крючке.
Одевшись, они поднимаются, огибая большую скалу. Тут, со стороны тихой улочки, в скале естественный грот. К нему приделана двустворчатая дверь, висит квадратик фанеры с затейливой надписью: "Сапожник Филипп вас обслужит с качеством".
Дверь распахнута. В гроте сидит за низеньким столиком Филипп - грузный, седой, краснолицый. На нем холщовые штаны, передник поверх майки-сетки. Перед ним на колодке женская туфля.
- Филипп, только одна ставрида! - Игорь протягивает рыбу.
- Почисть ее и выпотроши, - говорит мастер и, вынув изо рта очередной гвоздь, одним ударом молотка вбивает его в подошву. - Здрасьте, молодой человек, - кивает он Круглову и берет следующий гвоздь. - Прошу присаживаться в зале ожиданий.
Филипп умеет разговаривать с гвоздями во рту.
"Зала ожиданий" - это пара табуреток у стены грота под развешенными цветными фотографиями, вырезанными из журналов. Тема картинной галереи тут одна - красивые женщины. Круглов садится на табуретку, вытягивает ноги.
- Хорошо у вас, Филипп, - говорит он. - Всегда прохлада.
Филипп вбивает еще несколько гвоздей, а потом высказывается:
- Когда я плавал на пароходе "Колхозник Бурятии", меня невзлюбил Дракон. Он давал мне всегда неприятную работу. Мы вечно красились, и он посылал меня красить дымовую трубу. Я висел там в беседке, в жаре, на тропическом солнце, внутренности у меня горели, как на пожаре, а Дракон кричал снизу: "Хорошо у тебя там, Филиппочек! Ветерок обдувает!"
- Дракон - это боцман?
- Ну а кто ж еще?
- А знаете, Филипп, я тоже был боцманом.
- Да? Интересно. На каком пароходе?
- На торпедном катере. В войну.
Филипп, хмыкнув, высыпает изо рта гвозди на столик, снимает с колодки туфлю, внимательно осматривает ее. Потом, сняв передник, поднимается, кличет Игоря:
- Дитя! Ты почистил рыбу? Тут у меня есть еще, возьми. Нарежь и положи на жаровню. Раздуй угли.
Они втроем сидят вокруг столика, едят жареную рыбу, помидоры и хлеб.
- Если хотите, молодой человек, - говорит Филипп Круглову, - я налью вам вина.
- Спасибо, не откажусь. Сколько вам лет, Филипп?
- С вашего разрешения, шестьдесят два.
- А мне пошел семьдесят первый.
- Семьдесят?.. - Рука Филиппа с бутылкой красного вина застывает в воздухе. - Пардон, я немножко глуховат.
- Вы услышали правильно. Прошу вас не называть меня молодым человеком.
- Договорились, - кивает сапожник и наливает ему в кружку. - Ну, выпьем за ваше здоровье, боцман.
- Спасибо.
- Я сразу понял, что вы особенный человек. А знаете почему?
- Почему?
- Я посмотрел на ваши ботинки. Мне не надо знать анкету, я узнаю человека по обуви.
- Что же вы узнали обо мне?
- Я же сказал ясно, что вы особенный человек. Вы умеете шевелить пальцами ног.
- А что это значит, Филипп?
- Это значит то, что я сказал. Будьте здоровы.
У себя в комнате Круглов, сняв ботинки, тщательно обтирает их от дорожной пыли и ставит на весы.
- Убери, - говорит он Игорю и садится за стол, что-то записывает.
А Игорь отправляет ботинки в картонную коробку.
- Дядя Георгий, - говорит он, вынимая из коробки толстую войлочную прокладку, - войлок, по-моему, сухой.
- Дай-ка сюда. Да, надо немножко подпитать.
Круглов отпирает ключом дверцу шкафа, достает бутылку с наклейкой "Боржоми", но заполненную жидкостью цвета крепкого чая. Несколько капель этой жидкости быстро расплываются по войлоку, и Игорь кладет его обратно в коробку, под ботинки. Бутылку Круглов снова запирает в шкафу.
- Теперь пойди почитай, Игорь. Мне надо поработать.
Вечером сад вкрадчиво шелестит листвой. На освещенной веранде сидит Черемисин, читает газету. Ася накрывает на стол.
- Игорь!
Мальчик выглядывает из комнаты, из которой доносятся выстрелы, крики, взрывы.
- Чего, мам?
- Что ты там смотришь?
- Фильм идет про войну.
- Опять про войну. Никак не успокоятся. А что делает дядя Георгий?
- Работает, наверное.
- Что он без конца пишет, хотела бы я знать? Позови его пить чай.
Круглов выходит из своей комнаты на веранду. Он необычно оживлен.
- Чай - это хорошо, - говорит он, садясь на свое место у стола. - Альтернативный напиток, как сказал бы наш друг Филипп. Что пишут в газете, Михаил?
- Да так, все то же. - Черемисин откладывает газету. - Волнения в Северной Ирландии, в Южной Корее. Международный симпозиум физиологов в Будапеште.
- Симпозиум физиологов? - Круглов разворачивает газету, пробегает сообщение. - Ты прав, все то же. О, клубничное варенье! Спасибо, Ася. Ну, Михаил, как поживают твои старички?
Они не торопясь пьют чай с вареньем, и Черемисин сдержанно отвечает:
- Когда старички выполняют предписания, они поживают довольно прилично.
- Какие предписания ты имеешь в виду?
- У нас в санатории "Долголетие" выработан целый комплекс методик.
- Да, долголетие. От Гиппократа до наших дней люди бьются над этой проблемой. Скажи-ка, племянник, в чем заключается, по-твоему, причина старения?
- Сложный вопрос, дядя Георгий. В общем, я согласен с мнением, что старость - постепенная утрата способности организма к самообновлению. Общее развитие жизни связано с неизбежностью смерти, а ведь что-то должно ее подготовить. - В тоне Черемисина появляется лекторская нотка. - Известно, что интенсивность обмена веществ у девятилетнего ребенка достигает пятидесяти процентов, а у старика в девяносто снижается до тридцати. Изменяется поглощение кислорода, выделение углекислоты, подвижные белки приобретают более устойчивые формы… Ну и так далее. Хочу сказать, что организм в старости приспособляется к возрастным изменениям, и мы, гериатры, считаем главной задачей стабилизировать возможно дольше это приспособление.
- Утрата способности к самообновлению - это верно, Михаил. Но не приходило ли тебе в голову, что мозг… Впрочем, ладно, - обрывает Круглов самого себя. - Все это слишком скучная материя для Аси.
- Да нет, пожалуйста. Я привыкла к таким разговорам. Все хочу вас спросить: вы работаете в Ленинграде?
Круглов, прищурив глаз, смотрит на нее.
- Ася, - говорит он, усмехнувшись какой-то своей мысли. - Ася и Михаил. Я сознаю, конечно, что веду себя не слишком вежливо. Свалился с неба дядюшка, живет две недели и хоть бы два слова рассказал о себе. Нет-нет, Миша, помолчи, я знаю, что это именно так, хотя я очень ценю твою деликатность. Ну что ж. Пожалуй, пора мне кое-что рассказать…
Он доедает варенье, допивает чай. Морщит лоб, собираясь с мыслями.
- Впервые мне это пришло в голову после ранения на третьем году войны. В торпедной атаке меня сильно ранило, осколок попал вот сюда. - Он кладет ладонь на правую сторону груди. - Думали, что не довезут до базы - помру по дороге от потери крови. Но я не помер. Отлежался в госпитале, рана зажила. А в моей канадке осталась здоровенная дыра. Как раз в начале кампании нам выдали новые куртки, американские, мы их называли канадками. Сверху плотная непромокаемая ткань, снизу мех. Капюшон, тепло, не дует. До сих пор злюсь, как вспомню: на мне дырка зажила, а на канадке так и зияет. Испорчена хорошая вещь, а вещевики ведь никогда не торопятся выдать новую… Улавливаешь мысль, племянник?
- Пока нет.
- Я тоже не сразу понял. Так только - мыслишка мимолетная. А после войны поступил на биологический факультет - тогда-то и задумался всерьез. Понимаешь, вот кожаная обувь, изнашиваются подошвы, верно? А живой человек ходит босиком, тоже протирает кожу, а она снова нарастает. И я подумал: нельзя ли сделать так, чтобы неживая кожа, подошва, тоже самовосстанавливалась?
- Напрасный труд, - говорит Михаил. - Кожа для подметок теперь почти не применяется. Синтетика, полиуретан…
- Экой ты фарисей, братец… Полиуретан!.. Я же про философскую проблему толкую. Ну-ка посмотри на явление износа с высоких позиций. Все случаи сводятся к двум категориям. Первая - постепенный износ. Пример - те же ботинки. Хоть из кожи, хоть из синтетики. Ступил в новых ботинках на землю - начался износ. Точно определить, когда они придут в негодность, трудно. Индивидуальное суждение, верно? Один считает, что изношены, и выкидывает. Другой подбирает их и говорит: фу, черт, почти новые ботинки выбросили, дай-кось поношу.
Игорь смеется:
- "Дай-кось поношу"!
- Теперь возьми вторую категорию - ступенчатый износ, - продолжает Круглов. - Пример - электрическая лампочка накаливания. Вот я щелкнул выключателем - она зажглась. Можешь ты сказать, изношена ли лампочка и насколько?
- Действительно, - говорит Черемисин. - Лампочка вроде бы не изнашивается. Она горит, горит - и вдруг перегорает.
- Именно! - Круглов встает, прохаживается по веранде. - Вдруг перегорает. Ступенька, скачкообразный переход в новое качество. Разумеется, подавляющее большинство вещей подвержено первой категории износа - постепенной. И стал я размышлять: можно ли перевести, скажем, подошвенную кожу в условия износа второй категории, то есть из постепенного в ступенчатый? Иначе говоря: носишь ботинки, носишь, а подошва все как новая. Затем истекает некий срок, и в один прекрасный день они вдруг разваливаются. Как электрическая лампочка - хлоп, и нет ее.
- Мысль интересная, - говорит Черемисин. - Вещь все время новая до определенного срока.
- И вы сделали такие ботинки? - спрашивает удивленная Ася. - Которые не изнашиваются?
- Да.
- Как вы этого добились? - спрашивает обстоятельный Черемисин.
- Долгая история, дружок. В общем, после многолетних опытов мы добились, что кожа органического происхождения сама восстанавливает изношенные клетки. Но… видишь ли, подошва не такая уж важная проблема. Дело в принципе, а он завел нас… меня… довольно далеко. - Круглов поводит плечами. - Что-то ветер холодный подул… Ладно, хватит на сегодня.
- Хотите еще чаю? - предлагает Ася. - Я сразу поняла, что вы изобретатель. Выходит, можно делать и пальто, и другие вещи, и они все время будут как новые?
- Можно делать и пальто. Ну, я пойду.
- Опять будете работать всю ночь?
- Поработаю немного.
У себя в комнате Круглов, не зажигая света, стоит у открытого окна. Налетает ветер, колышутся ветки, шуршат листья в саду.
- Шел высокий человек маленького роста, - бормочет он. - Весь кудрявый, без волос… - И после паузы: - Господи, что творится со мной? Что за жизнь я прожил?.. - И, еще погодя немного: - Нет, нет, не ропщу. Было интересно жить… Я выжил в войну, я был молод, и беден, и весел, как и полагается уважающему себя студенту. Я был влюблен…
По необозримо длинному коридору второго этажа университета бегут двое. Круглов - в морском синем кителе и широченных клешах. Маша - в пушистом розовом жакете и серой юбке, оживленная, смеющаяся. Кончилась вторая двухчасовка, из аудитории высыпают в коридор студенты. Тут много гимнастерок, флотских фланелевок. Круглова то и дело окликают:
- Круглов, куда мчишься?
- Эй, морячок, займи место в столовой!
- Юра, постой! В четыре - заседание профкома…
Он отмахивается, отшучивается.
- Маша! - окликают и девушку. - Говорят, у тебя самый лучший конспект по диамату. Одолжи, а?
- Маш, завтра вечер танцев в "Пятилетке", пойдем?.
А на Университетской набережной - солнце, ветер, весна. Возле газетного киоска старушка торгует мимозой. Круглов покупает веточку, преподносит Маше.
- Спасибо, рыцарь, - улыбается она. - А теперь посчитай, сколько у тебя осталось копеек: хватит на ужин?
- На кефир хватит.
- Не хочу кефир! Хочу отбивную в "Квисисане".
- Мы сидели в "Квисисане", у меня блоха в кармане!
- Не остроумно. Ну, ты на работу?
- Да. - Круглов припустил к трамваю. - Вечером приду! - кричит на бегу. - Жди меня, и я приду!
Он стоит на задней площадке трамвая и смотрит сквозь стекло на Машу, оставшуюся на остановке.
- Это в каком же происходило году - да, в пятидесятом. Я учился на последнем курсе биологического факультета. Я был, знаешь ли, переростком. Война и послевоенная сверхсрочная служба на флоте сильно задержали меня. Лет на десять. Ну да, мне шел тридцать второй год. В таком возрасте руководят стройками, командуют кораблями. А я еще ходил в студентах, жил в общежитии. Вообще-то были в Ленинграде родительские две комнатки в густонаселенной квартире. Мой отец погиб на фронте, мать не выдержала первой блокадной зимы. Нина, моя сестра, в сорок шестом вышла замуж за военврача Черемисина, через год родила сына - твоего отца, Игорь, - и в наших смежных комнатках стало тесно. Я ушел в университетскую общагу на Добролюбова.
Жить на одну стипендию, знаешь ли, трудно. Особенно когда влюблен в красивую однокурсницу и хочется не выглядеть в ее глазах полунищим олухом. Я подрабатывал на жизнь в Физиологическом институте, там была у нас предвыпускная практика, и там же я устроился лаборантом. Моим руководителем был кандидат наук Штейнберг - человек жесткий, насмешливый. Однажды я поделился с ним своими мыслями насчет перевода постепенного износа клеток в ступенчатый. Леонид Михайлович высмеял меня, назвал мою идею завиральной. Как раз в то время у него произошли неприятности…
В лаборатории Круглов, в белом халате, стоит у сетчатой клетки с парой кроликов. Палочкой придвигает капустные листья к одному из них, а тот лишь вяло шевелит ноздрями, сидит безжизненно.
- Ешь, ешь, братец, - уговаривает вполголоса Круглов. - Что это ты кочевряжишься? Смотри, как твоя подружка рубает. Ешь, ушастенький, вкусная же зелень. Ну?
- И этот подыхает, - говорит, подойдя к клетке, научный сотрудник Данилов, очкарик средних лет. - Слышите, Леонид Михайлович? - обращается он к Штейнбергу, сидящему на краешке стола. - Подыхает тридцать четвертый.
Штейнберг, лысоватый, с худым, резко очерченным лицом, не отвечает. Он читает "Физиологический журнал", хмурится, ногой покачивает.
- Дозу надо изменить, - говорит Данилов. - Или вовсе от солей магния отказаться. Слышите?
Штейнберг отбрасывает журнал, ворча:
- Непотребщина, словоблудство… А еще членкор!
- Вы о чем, Леонид Михайлович?
Штейнберг подходит к клетке, смотрит на обреченного кролика.
- Н-да… Похоже, что теперь за физиологию взялись. Вон, полюбуйтесь. - Кивок в сторону брошенного журнала. - Статья Колесникова о нервной трофике. Автор уважаемый, ждешь от него нового слова. А в статье ничего путного. Неясные обвинения тем, кто отступает от павловского учения. И похвальба. Дескать, наш Павлов доказал на собаках изменение питания сердечной мышцы под влиянием нервов раньше, чем англичанин Гаскелл - на черепахах… Да, дозу рассчитать придется заново, но от фторида магния пока не откажемся.
- А обвинения - кому? - спрашивает Данилов.
- Кому-то. Без фамилий. Черт-те что. Функция у науки, что ли, изменилась?
- Что вы имеете в виду, Леонид Михайлович?
- Что имею в виду? А вот что, - рубит Штейнберг. - Имею в виду, что главной задачей науки стало не исследование жизни, а установление приоритета. - Он проходит к своему столу, садится. - Юра, дайте журнал наблюдений. Как ребятишки, - ворчит он, - которые во дворе хвастают, чей папа сильнее. Еще можно стерпеть, когда газетчики этим хвастовством развлекаются. Но когда ученые мужи то же талдычат в научном журнале, это ни к черту не годится. Капуста породила брюкву…
Штейнберг листает журнал, положенный перед ним Кругловым.
- Смотрите, какой вчера был подскок содержания АТФ. А сегодня что?
- Я еще не взял пробу, - говорит Круглов. - Не успел. Да и так видно, что резкое снижение. Кролик почти не двигается.
- "И так видно"! С такой методикой наблюдений, Круглов, вам не в ученые надо, а в шоферы.
- Леонид Михайлович, вы… полегче, пожалуйста. Я ведь тоже могу… по-боцмански ответить.
- По-боцмански? - заинтересовался Штейнберг. - А ну-ка давайте. Давайте, давайте!
- Не хочу. Боюсь, штукатурка обвалится… Вы же знаете, у меня скоро защита диплома, я кручусь, еле успеваю там и тут.
- Надо успевать, - жестко говорит Штейнберг. - Вся штука жизни в том, чтобы успеть дело сделать.
- Замечательная мысль. - Круглов начинает подготовку к взятию пробы. - Я запишу ее на манжете.
В лабораторию стремительно входит Рогачев.
- Привет, коллеги!
- Здравствуй, Глеб, - отвечает Штейнберг. - Кончили заседать?
- Какое там! Драка только начинается. Завтра еще целый день.
- Ну и кого бьют?
- Да трудно сказать. Вирхова - вот кого беспощадно…
- Ну, Вирхов от этого не перевернется в гробу. Постой, Глеб, - останавливает он Рогачева, направившегося в свою загородочку. - Скажи прямо, тут свои люди: Сперанского долбают?
- Сперанского отчасти. - Рогачев понижает голос. - Но, кажется, метят выше.
- Кого имеешь в виду? - Штейнберг испытующе смотрит на заведующего лабораторией. - Неужели Орбели?
Рогачев кивает и проходит к себе.
- Как это может быть, чтоб самого Орбели? - недоумевает Данилов. Снимает и протирает очки. - Невероятно.
- Леня, зайди, - зовет Рогачев, выглянув из загородки.
Штейнберг входит, садится у окна, берет папиросу из протянутого Рогачевым портсигара.
- Хочу с тобой посоветоваться, - говорит Рогачев, чиркая зажигалкой. - Обстановка, Леня, накаляется. Похоже на то, что было в сорок восьмом, когда генетиков громили. Теперь взялись за физиологов.
- Но мы-то наследственностью не занимаемся…
- Сегодня я понял: ищут отступления от павловского учения. Даже малейшие. Все, что не строго по Павлову, подлежит разгрому как идеализм, буржуазная лженаука и все такое.
- Позволь. Как это понимать? Наука на то и наука, чтобы, основываясь на павловском учении, идти дальше, искать новые связи и…
- О чем ты говоришь? Не о науке идет разговор, Ленечка. То есть о науке, конечно, но в подтексте другое: влияние, власть. Стать на виду у высшего руководства, почетных званий и должностей нахватать.
- Весело.
Они молчат, курят.
- Леня, вот о чем я хотел, - говорит Рогачев несколько стесненно. - Мы с тобой старые друзья, однокашники по университету…
- Давай без предисловий.
- Хорошо. Без предисловий. Будут пересматриваться планы во всех отделах института. С точки зрения соответствия… э-э… творческому дарвинизму. Верно?
- Ты завлаб, тебе виднее.
- Это очевидно. Доберутся до нашей лаборатории, увидят твою тему… Изменение активности клетки под воздействием физиологически активных веществ… внутриклеточная сигнализация… Клетки, клетки… Что за вирховианство? - скажут ученые люди. - А где учение Павлова?
- Если так скажут, значит, никакие они не ученые, надо просто гнать их взашей из лаборатории.
- Если кого-то и погонят взашей, то нас с тобой, Ленечка.
- Никто не отменял учение о клетке, - сердито говорит Штейнберг. - Павлов не отрицал Вирхова.
- Павлов не отрицал, а Лепешинская низвергла…