- Нас с тобой, Глеб, не так учили, что клетка может возникнуть из какого-то "живого вещества". Живое вещество не бывает неклеточным.
- Мало ли как нас учили… Леня, не будем спорить. Есть очевидности, которые сильнее нас, понимаешь? Давай изменим тебе плановую тему… Тихо, тихо! Не рой копытом землю. Будешь свою тему продолжать, только название ей заменим. Чтоб эти чертовы клетки не лезли в глаза.
- Ни тему, ни ее название менять не буду.
- Леня, дружески тебя прошу. Не упрямься…
- Нет.
- Маша жила в коммуналке на улице Марата. Ее родители год назад уехали на Чукотку, в бухту Провидения. Хотели, видно, крупно заработать. Маша осталась одна в большой комнате - это было очень удобно для наших встреч… Ну, тебе не понять, как трудно было в те годы с пристанищем для влюбленных. Положим, и теперь им не легче. Влюбленным всегда трудно…
Круглов поднимается по выщербленным ступеням старого подъезда, звонит у двери с многочисленными кнопками звонков.
Маша открывает, и они тихонько идут по тускло освещенному коридору коммунальной квартиры. Из кухни выглядывает пожилая соседка с накрученным на голову полотенцем. Ворчит достаточно внятно:
- Опять хахаля привела.
Маша впускает Круглова в свою комнату рядом с кухней, запирает дверь на ключ, зло говорит:
- Старая стерва! Активистка паршивая! Думает, раз она никому не нужна, значит, ей все позволено!
Круглов привлекает Машу к себе, целует.
- Брось. Ну ее к черту. Я тебя люблю.
Маша закидывает ему руки за шею.
- Юрочка, миленький… А почему глаза грустные?
- Потому что долго в трамвае ехал, от тряски живот разболелся.
- Нет, правда, Юра, что-нибудь случилось?
- Смотри, что я принес, - развертывает он сверток.
- Булочки!
- Не просто булочки. С маслом!
- Ах ты, мой умненький! А я уже чайник налила. - Она включает электрический чайник. - Сейчас закатим пир. Винегрет будешь? Садись, ешь.
- Машенька, как здорово, что мы дипломы защитили и госы свалили, - говорит Круглов, быстро управляясь с едой. - А я уж думал, что никогда не окончу биофак. Ужасно надоело учиться.
- Дай еще положу винегрету. Учиться надоело, теперь придется учить. Говорят, много заявок из школ области. Распределят меня куда-нибудь в Вырицу или Любань учительницей биологии.
- Ну и чем плохо - детишек учить?
- Тебе-то хорошо. На тебя будет заявка из Физиологического института.
- А я откажусь и поеду с тобой в Любань.
- Пей чай, Юрик. Ни в какую Любань ты не поедешь. И я не хочу. Ой, Юрка, изволь сейчас же рассказать, что у тебя произошло. Я же вижу.
- Да у меня-то ничего. А вот в лаборатории у нас… Штейнберга исключили из партии. - Круглов вскакивает, ходит по комнате. - Он и отступник от павловского учения, и клеветник… Мне казалось, они с ума посходили…
- Юра, это после павловской сессии. Помнишь, мы говорили на днях: теперь, после разгрома Орбели, начнут всюду искать…
- Встает этот гад очкастый, Данилов, и говорит: Штейнберг топчет советскую науку. Топчет, видите ли! Дескать, наша наука только тем и занята, что выискивает приоритет, - такое заявление мог сделать только антипатриот, космополит…
- Юра, сядь. Не кипятись.
- Но Данилов - ладно. Завистник, бездарность. Но когда серьезные ученые, Котельников, Саркисян, обвиняют его в вирховианстве, в идеализме… Такое несут! Уши вянут! И ты посмотрела бы, с каким благородным негодованием…
- А Штейнберг что же - молчал?
- Если бы! Ему прямо говорили, чуть не упрашивали: признай ошибки, покайся. И не подумал! Я, говорит, в партию вступил в сорок втором, в блокаду… Он ведь зенитчиком был под Ленинградом, знаменитая батарея, полста сбитых самолетов… Обвинение в космополитизме, говорит, так же нелепо, как если бы я сказал, например, что Данилов украл микроскоп. С презрением отметаю. Что же до обвинений в отступничестве от павловского учения, то - ни одного же факта! Давайте говорить как ученые, а не как попугаи, затвердившие одну-две фразы! Вот так… еще больше взъярил собрание…
- Юра, а ты?
- Что я?
- Господи, фронтовики! Что же вы друг за дружку-то не заступаетесь?
- А кто я такой? Лаборант ничтожный. Разве мог помочь Штейнбергу мой голос?
- Нет, конечно… И потом, ведь это…
- Наверное, надо было все-таки… - Круглов мучительно потирает лоб. - Надо было мне взять слово, хоть это и нелепо… Рогачев! Вот кто мог бы помочь. Кандидат наук, завлаб, ему большое прочат в науке будущее. Но и он отмолчался.
- Юра, я понимаю, это опасно - идти против течения…
- Не знаю… Понимаешь, это какая-то не такая опасность, с которой мы управлялись на войне. Не явная…
- Да, да! Нельзя лезть на рожон. Ой, Юрка, перестань метаться! - Маша притягивает Круглова к себе. - Господи, какой потерянный! Обними меня…
Потом в постели они продолжают разговор. Круглов, дымя папиросой, размягченно философствует:
- Что есть жизнь? Жизнь есть радость слияния душ и тел. Эту радость дает женщина. Значит, жизнь - это женщина.
- Ну, знаешь, - посмеивается Маша, уткнувшись носом ему под мышку, - для нас это немножко наоборот.
- Тебе лишь бы спорить. Жизнь есть женщина! Машенька, давай поженимся.
- Ох, Юрочка, не торопись.
- Ну чего, чего ты тянешь? Пойдем завтра и распишемся. Все равно ведь не уйдешь от судьбы.
- Ты - моя судьба? - улыбается, потягивается Маша. - Как славно… Миленький, давай сперва устроимся, работать начнем… зарабатывать…
- Да заработаем! Я знаешь как буду вкалывать? Уф! И на хлеб с маслом заработаю, и на шмотки.
- Шмотки, Юра, мне нужны. - Она приставляет палец к его носу. - Я хочу быть хорошо одетой. - И, повторяя жест: - Хочу, чтоб мой муж не бегал в засаленном кителе…
- Завтра же отдам китель в чистку.
- И придешь на факультет в тельняшке? - смеется Маша. - Юрочка, потерпи немного. Получим распределение, устроимся - тогда и поженимся. Ладно? И хватит дымить. - Она отнимает у Круглова папиросу, тушит в пепельнице. - Юра, завтра же узнай, пришла ли на тебя заявка из института.
- Наверное, пришла. Но, понимаешь, Штейнберг из института уходит, а без него даже не знаю…
- Господи, какая разница? Работа без него не остановится. Дадут тебе тему, врубишься в нее, ведь ты, я знаю, упорный. Защитишь кандидатскую. Слышишь, Юрик?
- Знаешь, один знакомый парень зовет меня на мясокомбинат.
- Тебя не возьмут, - веселится Маша. - Ты недостаточно упитанный.
- Это да, - кивает Круглов. - Нет, Маша, правда. Ты не думай… На мясокомбинате серьезная биолаборатория, там вытяжки разные делают, препараты… ведется научная работа…
Маша смотрит на него удивленно.
- И ты пойдешь работать на мясокомбинат?
- И я, представь себе, пошел работать в лабораторию мясокомбината. Ты уже понимаешь, дружок, что меня интересовало: кожа органического происхождения. Вообще-то занимался я вытяжками из бычьей печени, из них делали лекарственные препараты. Но прежняя моя идея - превратить постепенный износ кожи в ступенчатый - не оставляла меня. Странная идея, не правда ли? Я возился с кожами, пробовал на них воздействовать разными химическими реактивами. Мне удалось добиться на какой-то срок консервации клеток, не успевших отмереть. Но все это было так… забавой, скажем, чудаковатого естествоиспытателя…
Между тем мы с Машей поженились. Она не одобряла того, что я предпочел высокоученому институту презренный мясокомбинат. Но куда ей было деться от меня? Судьба же!.. Летом 51-го года у нас родился сын. Белобрысый крикливый малый по имени Костя. Ну вот. Пока Маша была в декрете, я заменял ее в школе, где она преподавала биологию. Школа находилась недалеко от нашего дома, это облегчало положение, но все равно - крутиться мне пришлось здорово. Лаборатория, школа, магазины… Ничего, я поспевал. Боцманская закалка, наверное, помогла. Да еще помогала нам Машкина подруга детства Люба Куликовская, преподававшая в той же школе английский. Она нашего Костю обожала, у самой-то детей не было.
Ты, верно, хочешь спросить: а Штейнберг? Он уволился из института и уехал со своей Верой Никандровной на Кавказ. Они были завзятые альпинисты. По слухам, Леонид Михайлович напрочь ушел из науки и устроился где-то на Кавказе не то инструктором, не то проводником в горах.
И вот однажды осенью…
Круглов выпрыгивает из трамвая в дождливый вечер и устремляется в булочную. Купив хлеба, бежит в аптеку, там, заглядывая в список, справляется о лекарствах, покупает то, что есть, выскакивает на улицу.
Наконец добирается до дому.
Это та самая комната в коммуналке на улице Марата. Но теперь в ней что-то передвинуто, появилась детская коляска - плетеная корзина на колесах. В углу над электроплиткой сушатся на веревке пеленки.
Маша, в зеленом халатике, с небрежно заколотой белокурой гривой, склонясь над тахтой, перепеленывает хнычущего Костю. Ей помогает Люба Куликовская, толстушка в очках.
- Как ты думаешь, это нормально, что он так много писает? - говорит Маша.
- Не знаю. - Люба поднимает брови. - По-моему, нормально.
- Здравствуйте, мужчина и женщины! - возглашает Круглов, входя в комнату.
- Юра, не подходи к ребенку! - говорит Маша. - Ты холодный с улицы.
- Я не холодный, но мокрый. Впрочем, не я один, судя по вашему занятию. - Он принимается выгружать из сумки покупки. - Картошка, хлеб, пельмени…
- Детскую присыпку купил?
- Да, вот она. И бинты есть.
- А марганцовку?
- Марганцовки нету.
- Ну конечно. Пельмени есть, а то, что нужнее всего… - Маша берет запеленатого Костю на руки и ходит с ним по комнате. - Не плачь, Костенька. Не хнычь, мой маленький. Папа нам пельмени принес.
- Где пельмени, Юра? - деловито осведомляется Люба. - Поставлю варить.
- Кто-то звонил, спрашивал тебя, - говорит Маша. - Нет, не назвался. Адрес только спросил. Юра, Костьке на зиму нужно одеяльце новое. Хорошее, рублей на двести.
- Двести? - морщит лоб Круглов. - Машенька, в этом месяце не выйдет. Мы же убухали весь загашник в твои сапожки.
- А что, мне босиком ходить прикажешь?
- Да ты что…
- Ладно, ладно. Но в октябре уже нужно будет одеяло. Ну что ты плачешь, мой маленький? Проголодался, что ли? - Она смотрит на часы. - Еще полчаса до кормежки.
- Да покорми его. - Круглов зажигает лампу на своем шатком письменном столике. - Он же явно просит.
- Нельзя досрочно.
- Всюду запреты… Ну, надо к завтрашнему уроку готовиться… Черт знает во что превратилась матушка биология… Чему приходится учить ребят… Капуста породила брюкву, как говорил один мой знакомый… Люба, - взывает Круглов к вошедшей подруге, - вот скажи со всей свойственной тебе справедливостью: можно отказать человеку, если он просит есть?
- По-моему, если человек просит, - тихонько посмеивается Люба, - то надо уважить.
- Ах, ах, какие все добренькие, - говорит Маша, - одна я злодейка. Ну ладно, уговорили. Накормлю моего сверхсрочника.
Она садится на тахту, дает ребенку грудь.
Некоторое время тихо. Только слышно, как с аппетитом чмокает Костя и как шелестит Круглов за столом страницами книги.
Резкие два звонка.
- Господи, кого это несет? - недовольно говорит Маша.
Круглов выходит из комнаты, открывает дверь - и отшатывается, изумленный:
- Леонид Михайлович?
- Да. - Штейнберг в шляпе, в мокром плаще входит в коридор. - Здравствуйте, Юра. Вы вроде стали ниже ростом.
- Ага… то есть нет, рост у меня тот же… Вешайте сюда, - показывает Круглов на вешалку у двери в комнату. - Одну минуточку. - Он скрывается в комнате, секунды через три выходит, говорит смущенно: - Понимаете, жена кормит ребенка и, если вы не против…
- Я не против. У меня дело совсем короткое. На этот сундук можно сесть?
- Да, конечно! Извините, Леонид Михайлович, но я не ожидал… Мне говорили, вы на Кавказе…
- На днях возвратился оттуда.
- Это вы звонили мне сегодня?
- Да. Я думал, вы работаете в институте, я же сам заявку на вас писал. Позвонил Рогачеву, а он говорит - нет, Круглов у нас не работает.
- Я работаю в лаборатории мясокомбината.
- Вот как. Лаборатория хорошо оборудована?
- Прилично.
- Перейду сразу к делу. Помните, вы что-то вякали относительно ступенчатого износа живой материи?
- Как не помнить. Вы назвали мою идею бредом.
- Так оно и есть, наверное. Но этим летом в горах я наткнулся на одно странное растение. Пока что не нашел в ботанической литературе его описания…
Мимо них шествует соседка с накрученным на голову полотенцем, несет таз с грязной посудой. Ворчит внятно:
- Расселись тут… образованные…
- Не обращайте внимания, Леонид Михайлович, - поспешно говорит Круглов. - Так что за растение?
- Кустарник, житель высокогорья, стелется по скалам, такие бледно-зеленые островки. Что меня поразило? Мы сделали трудный траверс, заночевали в горах, палатку поставили. Я с вечера заметил этот кустарник, подумал еще - высоко как забрался, храбрец этакий. Что вы головой крутите? Не интересно?
- Да нет, что вы… Я весь внимание.
- Утром вылез из спальника, выхожу из палатки. Холодина жуткая, солнце еще не встало над хребтом, но окровавило небо. Смотрю - нет кустарника. С вечера был рядом с палаткой, а теперь на его месте торчат обуглившиеся стволы, кучки не то пепла, не то… какого-то праха странно красного цвета.
- А… вы не подпалили его, случайно? Может, спичку бросили…
- Не имею привычки поджигать природу, - холодно отрезает Штейнберг. - Вы понимаете, что произошло?
- Нет.
- Кустарник был жив и вдруг умер, распался. В одночасье.
Круглов ошарашенно смотрит на нежданного гостя.
- Вы думаете… - почему-то понизив голос, начинает он.
- Что-то в структуре растения накопилось такое, что она, структура, рассыпалась в прах. Жизнь, исчерпавшая себя, - говорит Штейнберг, потирая в задумчивости лоб.
Некоторое время они молчат. Соседка проходит мимо них, ворча:
- Натопчут в коридоре… убирай за ними…
- Юра, мне не хочется обращаться в институт, - говорит Штейнберг. - Можно ли воспользоваться вашей лабораторией, если она действительно…
- Можно! То есть, конечно, надо как-то оформить… У нас нет свободного штата, кроме, кажется, лаборантского…
- Это не важно, могу и в лаборанты.
- Так вы привезли этот пепел?
- Разумеется. Не только пепел, но и куст самого растения: мы нашли там же, неподалеку, еще один островок. Я думаю, это химера. Высокогорные растения вообще очень своеобразны. У них повышена активность дыхательной функции. Надо искать на энергетическом уровне…
- Смешно теперь вспоминать, как Штейнберг работал у меня лаборантом. Лаборант, который распоряжался научным сотрудником, то есть мною. Впрочем, он успевал делать и лаборантскую работу. Так вот, мы исследовали странного жителя высокогорья, растение это самое. Проникли в его структуру, насколько это было доступно приборам и, я сказал бы, нашей интуиции. Оно действительно оказалось химерой с удивительной мозаикой противоречивых особенностей. Такой, знаешь ли, гибрид с разлаженным обменом веществ. Нас поражала скачкообразность накопления АТФ, ну, аденозинтрифосфорной кислоты, под воздействием… впрочем, тебе этого не понять. Не буду углубляться в детали. Короче: используя энергию окисления, мы выделили из растения экстракт некоего органического вещества. Мы назвали его "вероник". В честь жены Штейнберга Веры Никандровны. Удивительная, надо сказать, женщина. Она была молоденькой медсестрой в зенитном дивизионе, командир орудия сержант Штейнберг влюбился в нее с первого взгляда и на всю жизнь. Так он сам говорил. После войны Вера Никандровна окончила мединститут, стала специализироваться в психиатрии. Она… как бы сказать… не то чтобы ясновидящая, но что-то такое в ней есть… Видит в душах людских, даже самых темных, нечто незаметное для других и умеет это осветить… поднять со дна на поверхность… По правде, я ее побаивался… Ну да ладно.
Не думай, что нам легко дался экстракт, вероник этот самый. Мы бились около трех лет. Придумывали и делали приборы. Перепробовали сотни реактивов. Нам осточертевали бесконечные нудные опыты, мы бросали поиск, потом начинали вновь. Летом Штейнберг улетал на Кавказ, в горы, привозил новый материал для работы, кустарник этот.
Наконец весной 54-го года, где-то в марте, мы получили вероник. Теперь пошли в ход кожи, законсервированные по моему методу. Мы обрабатывали их вероником. И добились стойкого эффекта: кожа сама восстанавливала изношенные клетки. Понимаешь? Такая подошва долго оставалась совершенно новой, не изнашивалась - пока не исчерпывался энергетический ресурс клеток, и тогда кожа разваливалась в прах. В 55-м году мы продемонстрировали свое открытие в виде ботинок, получили авторское свидетельство. Кстати, в том же 55-м у Штейнберга и Веры родилась Галина… их позднее дитя…
А дальше было так. Наши "вечные" ботинки в серию не пошли. Возня большая, новую технологию осваивать не нашлось охотников. Да и синтетика уже воцарилась в обувной промышленности, искусственные кожи…
А в 56-м году Штейнберга снова пригласили в Физиологический институт. К тому времени Глеб Алексеевич Рогачев стал видным ученым, доктором наук, заведовал отделом в институте. Он-то и пригласил Штейнберга к себе в отдел, обещал режим наибольшего благоприятствования, свободный поиск и тому подобное. И Леонид Михайлович пошел. И я вместе с ним, потому что нас уже прочно связывала совместная работа. Да… Нашлась там штатная единица и для меня, и вот мы начали это проклятое исследование…
Идет по городу машина. За рулем Мария Васильевна Рогачева. Она подъезжает к дому, выходит, нарядная, моложавая, с большой сумкой, из машины. Неторопливо направляется к подъезду.
Глеб Алексеевич Рогачев дремлет в кресле перед телевизором.
- Где ты была? - поднимает он сонный взгляд на Марию Васильевну.
- В магазинах, в Гостином дворе. Посмотри, Глеб, какой я тебе купила микрокалькулятор.
Он, сдвинув очки на лоб, берет калькулятор, осматривает, капризно выпятив нижнюю губу.
- Правда славная вещица?
- Ничего… Только что я буду считать?
- Ну Глеб! Ты же сам говорил, что хочешь калькулятор. Вспомни, ты собирался писать статью…
- И напишу! Я им всем покажу! Пусть не думают, что меня уже сдали в архив.
- Конечно, ты напишешь. Конечно, покажешь.
Теперь Рогачев смотрит из-под очков на жену.
- Накрашена, намазана, - ворчит он. - Где ты была? Кроме магазинов?
- Ох! - вздыхает Мария Васильевна. - Как только тебе не надоест собственное занудство?
Она уходит в свою комнату, вынимает из сумки и рассматривает покупки.
Частые телефонные звонки.
- Алло, - берет трубку Мария Васильевна. - Да, да. Я Рогачева. Давайте. - И после паузы: - Костенька, здравствуй, мой дорогой!
- Здравствуй, мама! Как ты там? Как Глеб Алексеич?
- Все в порядке у нас. А что у тебя, Костенька? Очень жарко в Алжире, да?
- Жарковато в Алжире. Но тут всюду кондишн. Ничего, терпимо. Мама, у нас с Ритой просьба к тебе. Позвони Мурзаковым, спроси, как поживает Енисей.