И при одном имени этого свидетеля наглость у рабочего сразу пропадала, и сразу он винился во всем; так что в последнее время только и требовалось установить лишь факт, что Петренко был при этом, и никто уже запираться не смел, - такова была к нему вера.
Да я, если случалось куда отлучиться, то детей своих не на жену оставлял, а на Петренка.
Мы все засмеялись невольно, а старичок, взволнованный воспоминаниями, подлил себе в стакан коньяку и продолжал:
- Прослужил я этак с Петренком на станции лет пять и - ни сучка ни задоринки! К наградам его представлял ежегодно. А тут меня переводят в правление - агентом по всей линии… Ну, повышение, конечно, обрадовался я и семья… одного Петренка жалко.
Прощаюсь я с ним:
- Ненадолго, - говорю, - непременно переведу к себе, выхлопочу место с повышением.
- Спасыби, благодарим вам, пане, а то привык я к вам, дуже, нудьга будет! - и он смахнул с ресниц набежавшую слезу.
Мы обнялись с ним дружески. Новый начальник станции, мой наместник, отнесся к этому прощанию с саркастической улыбкой.
- Увидимся скоро! - крикнул я, отъезжая, Степану. - Да там и женю тебя.
- Та, може, и тэе… - улыбнулся в ус себе и Петренко.
Не успел я приехать в Тифлис и осмотреться, как получено было по телеграфу известие о крушении товарного поезда на бывшей же моей станции. Само собой разумеется, что я немедленно был туда командирован для совместного с судебным следователем расследования катастрофы, отягченной и человеческими жертвами: кондуктору переломило ногу, кочегару разбило голову.
Приезжаю. Новый начальник станции сейчас на меня:
- Вот ваш хваленый Петренко! Через него случилось несчастье, проспал, пьяный, сигнал, не выставил идущему поезду задерживающих щитов.
- Простите, - возразил я, взбешенный таким несправедливым и наглым нападением на неповинного человека, - я этому не поверю. Если бы вы меня вот сейчас обвиняли в преступной небрежности, то, быть может, я за себя бы сдался скорее, чем за Петренка: во-первых, я его лично знаю пять лет за самого усердного, неусыпного сторожа; во-вторых, мой бывший товарищ, сосед Н., тоже знает Степана еще раньше меня и подтвердит, что в продолжение восьмилетней службы ни я, ни он не заметили со стороны Петренка ни малейших упущений; в-третьих, Степан водки и в рот не берет! Тут что-нибудь да не так!
- Да помилуйте, - горячился мой преемник, - у меня на главном пути стоял товарный поезд, следующий в Баку, а из Тифлиса через два часа по тому же направлению должен был прибыть другой. Только вот первый поезд опоздал на полтора часа, я и распорядился отправить его поскорее, а следующий поезд по прибытии задержать. Вдруг депеша: "Остановите поезд, путь-де испорчен дождем", а у меня уже следующий поезд с соседней станции вышел, а тут еще ожидается по тому же пути и пассажирский. Я бью тревогу; выставляю слева красные фонари, поднимаю диск, что почти у сторожевой будки, а зловещая туча уже насунула с гор и разразилась над нами грозой с ужасающим ливнем. Сторож должен был быть, по обязанности, в это время у своего поста в ожидании прибытия поезда и не мог, разумеется, не заметить тревожных сигналов станции, по каким обязан был немедленно поднять стоящей у его же будки машиною предохранительные щиты, находящиеся от него в полуверсте, и тем остановить идущий поезд; но ваш протеже несомненно у поста не был, сигналов не видел, щитов не поднял, и товарный поезд налетел на стоявший на рельсах товарный; итак, по злостному нерадению сторожа, несчастье предупреждено не было, и катастрофа совершилась.
- Это на Степана не похоже, - упорствовал я, не доверяя показаниям преемника. - И что же он говорит?
- Да классическое "знать не знаю и ведать не ведаю", что он стоял, как и всегда, у самых рельсов, никаких знаков за ливнем не видел и тому подобное.
- Ну, если это Степан утверждает, то он совершенно прав, - успокоился я. - При наших ливнях, смею заверить, в двух шагах ничего не увидите. Да, я вам без преувеличения скажу, господа, - убеждал и нас старичок, - вы о закавказских ливнях понятия не имеете; это нечто ужасное, это просто низвергается с небес какая-то Ниагара; в пять минут целая долина может быть залита словно морем, и если вы не найдете надежного убежища, то погибли! Юный представитель карательного правосудия, вот как и ваша милость, - ласково улыбнулся следователю старик, - не хотел, однако, принимать в расчет таких простых соображений, а доискивался везде преступлений, злостной испорченной воли, возмутительных целей, ну, одним словом, мнил себя новым Лекоком; всех допрашивал, подозревал, устраивал очные ставки, изводил на протоколы и дознания массу чернил и бумаги, но тем не менее никакой Америки не открыл: из молодых, знаете да из ранних! Степан Петренко, несмотря на все ухищрения и атаки следователя, не изменил своих показаний: стоял-де у поста и за ливнем никаких сигналов об опасности не мог видеть.
- Скажи мне, Степан, по совести, ты ведь правду говоришь? - обратился и я к нему.
Обиделся даже моим недоверием Степан, словно передернуло его, и он дрогнувшим голосом ответил:
- Что ж, пане, хиба вы меня заметили когда в брехне?
Мне даже совестно стало за свой вопрос; я подтвердил, что ручаюсь за Степана головой, да и прочие все свидетели показали в его пользу: и что он водки в рот не берет, и что ни разу за всю свою службу не был замечен в неаккуратности, и что в ливень, действительно, стоя у вагона, нельзя было видеть другого.
Сам начальник станции убедился в невинности Степана, да и следователь, конечно, хотя все-таки артачился, и мне пришлось Степана взять на поруки.
Дело о крушении поезда, конечно, клонилось к прекращению: никаких улик ни на кого не было найдено, и катастрофа случилась не по воле человека, а по воле стихий, но господин следователь, против всех очевидностей, такого заключения к своему следствию не дал, а в конце концов оставил-таки в подозрении будочника Степана Петренка, отказавшегося якобы по упорству и загрубелости сердца от сознания своей вины.
Ну, так вот, благодаря назойливости следователя, и потянули всех нас в окружной суд; приехал и мой наместник с Степаном, и пострадавшие - кондуктор и кочегар, и другие свидетели; я, таки признаться, дорогою не раз ругнул вашего собрата! - кивнул старичок рыжему следователю, записывавшему какие-то заметки в памятную книжку.
- Ну-с, явились мы в залу заседания; сел Степан на скамью подсудимых, несколько оскорбленный обидным положением: примерный служака, можно сказать, образцовый служака, и вдруг на скамье подсудимых и обвиняется в довольно тяжком преступлении… Вы знаете, господа, - прервал свой рассказ старичок, - за недобросовестное отношение к своим обязанностям, особенно, если через оное последовало несчастье, железнодорожный сторож несет огромную ответственность: тюремное заключение, арестантские роты и еще хуже.
- Слабое все-таки наказание, - заметил следователь, - их бы надлежало всех на каторгу или сквозь палочный строй.
- Опоздали, милостивый государь! - возразил раздражительно старичок. - Таких и наказаний уже в настоящее время не существует, очень уж жестоко, и то уголовщина не малая, да еще такому, как Степан, человеку обидно, как хотите, господа, а обидно!
- Так вот-с, - продолжал старик рассказ далее, - хотя я знал наверное, что Степана-то никто и обвинить не подумает, а все же мне его было жаль, и я таки успел ему шепнуть: - Не бойся, это только формальности.
- Да кто же на меня? Хиба бог, - ответил он с сознанием своей правоты, хотя и несколько взволнованно: обстановка суда и разложенные на столе вещественные доказательства как-то удручающе влияют на наивную, честную душу нашего простолюдина.
Ну-с, прочел это господин прокурор не то обвинительный акт, не то полемическую статью, в которой натуживался доказать, как трудно правосудию добиться истины в делах железнодорожных крушений, что в этих случаях даже высшие железнодорожные чины становятся не пособниками правосудия, а скорее врагами его, укрывателями преступников… "вот, например, и в этом печальном инциденте"… И пошел, и пошел… да все камешки в мой огород, а потому-де и просит суд обратить на это дело особенное внимание, произвесть более полное следствие на суде, так как на предварительном следствии, по причине пристрастия железнодорожного агента, сделано было много упущений.
"Ладно, мол, - думаю, - производи хоть пять тысяч лет самое тщательное расследование, а все же, кроме дождя и бури, никого к ответственности не привлечешь".
Ну, председатель по обычаю объявил нам всем, свидетелям, что мы, как и на предварительном следствии обязались, так и должны будем подтвердить все свои показания присягою.
Затем приглашен был батюшка, и, по принятии присяги, нас, свидетелей, пригласили удалиться в отдельную камеру. Проходя мимо Степана, я заметил, что он стоял несколько растерянным: по необычайно бледному лицу его струился крупными каплями пот, грудь высоко поднималась, и затрудненное дыхание вырывалось какими-то болезненными, вздохами… Видимо, он страдал, и мудреного в этом ничего не было!
Когда пришла моя очередь и я вошел в залу суда, то на Степане уже просто лица не было; он весь дрожал как бы в сильном ознобе, и измененным до неузнаваемости голосом окликнул меня, когда я остановился перед зерцалом:
- Ваше благородие! Вы ведь присягали?
- Присягал, как и все, - ответил я, изумившись вопросу.
- Так ничего за меня, пане, не показуйте, - продолжал, давясь словами, подсудимый, - не хочу я, чтобы вы через меня брали грех на душу, не хочу я за вашу ласку ко мне да оддячить вам тем, что еще под грех подвести.
Мы все были поражены, как громом; в зале воцарилось гробовое молчание, и слышался только захлебывающийся стон несчастного Степана.
- Простите, господа судьи, - после долгой паузы, одолев душевное волнение, снова заговорил Петренко, - каюсь, во всем я виноват; я насправди не стоял коло своей будки в то время, как следовало, потому что кабы я стоял, то каков бы там ливень ни был, а я бы сигналы заметил, если не по свету, так по стрелке, какая у самой железной дороги, при моей будке и находится; коли поворачивают близкий ко мне диск, то и она поворачивается.
Председатель переглядывался с судьями, у торжествующего прокурора не сходила улыбка с уст, а у меня даже разгоралась злость на Степана: ну, кто его за язык тянул? Да еще так беспощадно все на себя валит… вот и за стрелку. Никто из нас при следствии на эту злополучную стрелку и внимания-то не обратил.
- Где же ты в это время был? - спросил наконец у подсудимого председатель.
- В своей будке, ваше превосходительство.
- Спал? Пьян был?
- Никак нет, ваше превосходительство, я истинно говорю, что горилки и нюхать не нюхаю… и от, стало быть, за день до несчастья та прибыла до нашей станции дивчина из нашего села, Орышка, - конфузясь и заикаясь, продолжал свою исповедь Петренко, - дак я ее признал… знакомая… да не удалось мне с ней перекинуться словом, а тут, на мое счастье или на горе, дождь и загони ее в мою будку… Ну, обрадовался, себя не помню: свое, значит, увидел… про родное село начал распытывать, как там у нас живется, - кто народился, кто оженился, кто помер?.. Ну, слово по слову, а грех и попутал… Вот все, по чистой совести, как перед богом, так и перед вами сказал; карайте меня, потому виновен; восемь лет верой и правдой служил… и их благородие знают, а баба вот подвела! - закончил уже спокойнее свое признание Степан и, вытерши рукавом пот на челе, с облегченною душой сел на скамью.
Чистосердечное, ничем не вызванное сознание подсудимого тронуло всех и облегчило ему наказание; но все же карьера его была совершенно испорчена, а сколько я вытерпел за него, бедного, объяснений, выговоров, замечаний, так и не поверите! Насилу все это перемололось и забылось; а Степана вот только недавно успел вновь пристроить и добавлю - женатого уже на той же злополучной хохлушке Орышке, виновнице всех его несчастий.
Так вот, - заключил добродушно рассказчик, - какие бывают истории на свете и как иногда трудно постичь движения души человека.
В это время раздался в зале звонок и окрик швейцара: "На Мелитополь, Симферополь, Севастополь - первый звонок!"
Мы засуетились.
- А все же, согласитесь, - резонировал, догоняя старичка рыжий следователь, - все-таки мы оказались правы: нельзя с добродушною доверчивостью относиться к этим грубым животным, нельзя: снаружи-то они святы и невинны, а покопайтесь только хорошенько…
- Нет-с, вы не правы, - садясь в вагон, резко ответил старик, - мой-то Степан потому и сознался, что чересчур был благороден душой… Неужели вы этого не поняли?
Вареники
Был конец февраля. Село Качки, занесенное снегом, оттаивало понемногу под дыханием мягкого южного ветра. С соломенных крыш, одетых в остеклившуюся белую броню, сбегала по сосулькам вода. По небу неслись светло-желтоватые клочья, в сыром воздухе уже пахло весной.
За селом, возле водяной мельницы, стояло несколько подвод. Из мельницы доносился крупный разговор с перебранками. Двое односельчан, один в сивой шапке, а другой в картузе, сидели равнодушно на завалинке и, смакуя коротенькие трубочки, молча следили, как из проруба вырывалась с шумом пенистая вода и медленно вращала колесо, дробясь на противоположном конце его в целый дождь радужных сверкающих капель.
У самой двери, облокотясь о косяк, стояла, подперши рукой голову, не молодая уже, но сохранившая остатки прежней красоты женщина. Нужда и горе положили на лице ее печать какой-то пришибленной и тупой покорности.
Появился хозяин мельницы, Шлема, в длинном сюртуке, припудренный сильно мукой, и, почесав азартно бороду, крикнул по направлению к подводам:
- Пане сотский, несите ваши мешки!
- А когда же дождусь я? - робко запротестовала женщина. - Ведь и то, почитай, с утра стою, а у меня в хате деток четверо, сирот; некому-то и присмотреть за ними.
- Что же ты, баба, хочешь, чтобы я ради тебя пропустил старшину или сотского?
- Да у меня ж только полмешочка пшеницы да гречки полмерочки, духом бы смололи.
- Духом? - прижмурил правый глаз жид. - Какая ты разумная! А после твоей гречки чисть камень? Сказано - баба! Не понимает, что такое гречка, а что начальство!!
Сотский в это время взвалил на плечи два огромных мешка, и, влезая в двери, оттолкнул бедную женщину.
Она отошла на дорогу и остановилась среди лужи, погрузив в воду свои босые, потрескавшиеся красные ноги.
Стоит Софрониха в воде и не чувствует ее резкого, жгучего холода, а в голове у нее мелькает, как детки просили маму поскорее вернуться, как она обещала им к обеду сварить гречаные вареники. А вот и обед прошел, и полудник, а они, голодные, сидят в нетопленой хате да ждут… Хотя бы им, борони боже, не приключилось какой беды!
- Намерзнется Софрониха, - заметила сивая шапка с завалинки, - особенно если простоит до вечера.
- Одубеет, - лаконически ответил картуз.
- Звисно - вдова, - философски закончила шапка, сплюнувши в сторону и передвинувши люльку во рту.
В это время из переулка раздалось шлепанье конских копыт и на саночках выехал прямо на вдову сам старшина. Она посторонилась, но старшина все-таки счел долгом выругаться.
- Ишь, стоит на дороге, - не видишь разве начальства?
- Выбачайте, - извинялась, низко кланяясь, вдова.
- Чего стоишь? Зачем пришла? - допытывался старшина, поворачивая к мельнице лошадь.
- Да принесла на помол полмешочка пшеницы да полмерочки гречки, - докладывала Софрониха, шагая за санками старшины.
- Гречки? - изумился последний, вытаращивая на нее глаза. - Да где бы ты могла раздобыть гречки? В прошлом году она вся на пне погорела.
- У меня, пане голова, еще позаторишняя осталась, - улыбнулась самодовольно вдова, - славная гречка, сухая, зерно в зерно, деткам берегла на масляницу, вареничками гречаными побаловать.
- Скажите на милость, какие нежности! - осклабился старшина. - Да у меня самого, на что уж начальство, а и то таких вареников не будет: негде гречаного борошна достать, хоть село запали!
Он встал, почесал с досадой за ухом и начал привязывать к плетню лошадь. Мужики, завидя его, с завалинки поднялись и пошли в мельницу.
- Так, так! - продолжал ворчать старшина. - А гречаные вареники - это первая вещь на свете, после горилки, конечно, - поправился он и пошел было к мельнице, но потом вдруг остановился.
- А подойди-ка сюда, подойди, - поманил он вдову. - Покажи твою гречку.
Покачиваясь почтительно, подошла Софрониха к завалинке, взяла небольшой мешочек и поднесла к старшине; тот вынул из него горсть гречихи, пересыпал зерно с руки на руку, понюхал его, а потом еще ткнул носом в самый мешочек, чихнул, утерся рукавом и одобрительно кивнул головой.
- Хорошая гречка, добрая гречка! И кто б мог подумать? Все беднится, беднится, а какую гречку приберегла.
- Для деток, - оправдывалась как бы виноватая в чем вдова.
- Для деток? Придбать их постаралась, а для податей небось грошей не придбала? - все грознее допрашивал старшина. - Недоимка, почитай, не только за этот год, а и за тот?
- Что же мне делать самой, да еще без надела? - дрожащим голосом испуганно взмолилась Софрониха. - Дело вдовье, только бог да я…
- Знаем мы вашу братию: как только приструнь, так зараз до бога, а отвернись, так с чертом под руку. Ишь, туда же! Гречаные вареники! - уже совсем свирепел старшина. - Да постой, постой! - вспомнил он. - Ты ведь у меня прошлою весною позычила четверть овса и две меры гороху, а отдать и не думаешь?
- Простите, пане голова, недород… чужая земелька… сами знаете, не вернулось и зерно… - уже плакала вдова, поминутно утирая нос. - Я бы всею душою… только что я с детками?
- Да хоть бы честь знала, поклонилась бы подарочком, каким…
- Где же мне, пане, достать? - простонала Софрониха.
- Где? Захотела б - нашла. Да вот, - спохватился он, - хоч бы этой гречкой поклонилась начальству, так и оно б тэе… Да что я? След-таки этот мешочек взять за процент, - и старшина положил на него свою властную руку.
- Воля ваша! - упавшим голосом всхлипывала вдова. - Детки только, ждут все…
- Пустое! - решил голова, хотя у него заскребло что-то на сердце. - Они и пшеничным вареникам будут рады.
Уже в сумерки возвратился старшина в свою хату и весело окликнул жену:
- Жинко! А угадай, что я тебе привез?
- А что бы такое? - выскочила на зов немного полная, еще молодая женщина с вздернутым носом и масляными глазами. - Бьюсь об заклад, что мне набрал на корсетку или купил парчовый платок, чтобы урядничиха носа не драла|
- Вот и видно зараз, что баба: только про свои тряпки и думает.
- Ну, так что ж? - сконфузилась жена. - Я и в думку не возьму, что бы?.. Разве, может быть, доброе намисто[1], что я торговала у дьячихи?
- Тьфу! - даже плюнул старшина. - Ей про образа, а она все про лубья.
- Так не знаю, что бы могло тебя так обрадовать? Уж не люлька ли какая, чтобы табачищем чадить по хате?
- Нет, не люлька, а вот что! - и старшина торжественно поставил на лавку мешочек с мукой.
- Борошно? - презрительно улыбнулась жена. - Эка невидаль!
- Борошно! Да какое только? - развязывал зубами затянутый узлом снурок старшина. - Гречаное, взгляни-ка! - и он внушительно поднес ей кулек.
- Гре-ча-ное? Откуда взял? - изумилась теперь и жена.