13
Поздняя ночь. Все спят. Он лежит в постели, размышляя. На постель падает оранжевая полоска от уличных фонарей, которые всю ночь горят на Реюнион-Парк.
Он вспоминает то, что случилось в это утро во время собрания, когда христиане пели свои гимны, а евреи и католики разгуливали на свободе. Два старших мальчика-католика загнали его в угол.
- Когда ты будешь ходить на занятия катехизисом? - спросили они.
- Я не могу ходить на занятия катехизисом, по пятницам мне нужно днем выполнять поручения моей матери, - солгал он.
- Если ты не ходишь на катехизис, ты не можешь быть католиком, - сказали они.
- Я католик, - стал упорствовать он, снова солгав.
Если случится худшее, думает он, готовясь к худшему, если католический священник придет к его матери и спросит, почему он никогда не ходит на занятия катехизисом, или (еще один кошмар) если директор школы объявит, что все мальчики с фамилиями, как у африканеров, должны быть переведены в классы африканеров, если кошмар станет реальностью и ему не останется ничего иного, кроме как кричать, бушевать и плакать, то есть вести себя как малыш (который, как он понимает, все еще сидит у него внутри, свернувшись, как пружина), если после этой бури ему придется в качестве последнего, отчаянного шага броситься под защиту матери, отказываясь вернуться в школу, умоляя ее спасти, - если он таким образом опозорит себя окончательно и бесповоротно, открыв то, что знают только он (по-своему), мать (по-своему) и отец (с презрением), а именно: что он еще малыш и никогда не вырастет, - если видимость, созданная годами нормального поведения, по крайней мере на публике, развеется и на всеобщее обозрение и осмеяние предстанет его уродливая плаксивая сущность, сможет ли он жить дальше? Не станет ли он таким же мерзким, как один из тех изуродованных, чахлых детей с синдромом Дауна - с хриплыми голосами и слюной на губах, - которым вполне можно было бы дать снотворное или задушить?
Все кровати в доме старые и усталые, пружины провисли, и они скрипят от малейшего движения. Он очень тихо лежит в луче света, падающем из окна, его тело вытянулось на боку, кулаки прижаты к груди. В тишине он пытается вообразить свою смерть. Отрывает себя от всего: от школы, от дома, от матери; пытается вообразить дни, которые будут идти без него. Но не может. Всегда остается что-то, что-то маленькое и черное, как орех, как желудь, который побывал в огне, сухой, пепельный, твердый, неспособный вырасти, - но он там. Как он ни старается, ему не удается уничтожить себя до конца.
Что же удерживает его? Страх перед горем матери, таким огромным, что он не может вынести мысль об этом больше секунды? (Он видит ее в пустой комнате, стоящую молча, прикрыв глаза руками, потом он задергивает занавесом эту картину.) Или есть в нем что-то еще, что отказывается умирать?
Он вспоминает, как его загнали в угол два мальчика-африканера, которые завели ему руки за спину и потащили к земляному валу в дальнем конце поля для игры в регби. Особенно хорошо он помнит того, кто был крупнее - такой толстый, что жир выпирал из его тесной одежды, - один из тех идиотов, которые могут сломать тебе пальцы или раздавить дыхательное горло так же легко, как сворачивают шею птице, безмятежно улыбаясь при этом. Он испугался, вне всяких сомнений, его сердце колотилось. Но насколько истинным был этот страх? Когда он, спотыкаясь, шел по полю со своими похитителями, разве не говорил кто-то беспечный внутри него: "Не важно, ничто не сможет причинить тебе вред, это просто еще одно приключение"?
Ничто не сможет причинить тебе вред, нет ничего, на что ты не способен. Эти два утверждения, касающиеся его, и правильны, и неправильны одновременно. Эти утверждения, на самом деле сливающиеся в одно, означают, что он не умрет, несмотря ни на что, но не означает ли это также, что он и не будет жить?
Он младенец. Мать поднимает его, подхватив под мышки, его лицо обращено вперед. Ноги свисают, голова болтается, он голый, но мать держит его перед собой, ступая по земле. Ей нет необходимости смотреть, куда она идет, - нужно просто следовать за ним. Она идет, и перед ним все обращается в камень и прах. Он всего лишь младенец с большим животом и болтающейся головой, но он обладает властью.
Потом он засыпает.
14
Телефонный звонок из Кейптауна. Тетя Энни упала на ступенях в своей квартире в Роузбэнк. У нее перелом бедра, и она попала в больницу, кто-то должен приехать и ухаживать за ней.
Июль, середина зимы. Вся Западная Капская провинция покрыта холодной пеленой дождя. Они садятся на утренний поезд, следующий в Кейптаун, - он, мама и брат, - потом едут на автобусе по Клооф-стрит в больницу "Вольксхоспитал". Тетя Энни, крошечная, точно младенец, в ночной рубашке в цветочек, лежит в женской палате. В палате полно народа: старые женщины с сердитыми измученными лицами расхаживают, шаркая, в своих халатах, что-то шипя про себя, толстые неопрятные женщины, сидящие на краешке кроватей, не обращают внимания на то, что грудь у них вылезает наружу. В углу - громкоговоритель, по которому вещает "Спрингбок радио". Три часа, передают концерт по заявкам: Нельсон Ридл с оркестром исполняет "Когда ирландские глаза улыбаются".
Тетя Энни хватает маму за руку своей иссохшей рукой.
- Я хочу, чтобы меня забрали отсюда, Вера, - хрипло шепчет она. - Это место не подходящее для меня.
Мама гладит ее, пытается успокоить. На столике возле кровати стакан с водой для ее зубного протеза и Библия.
Старшая медсестра говорит, что сломанную кость вправили. Тете Энни придется провести еще месяц в постели, пока кость не срастется.
- Она уже не молоденькая, на это требуется время. Потом ей придется ходить с палочкой.
Помолчав, сестра добавляет, что, когда тетю Энни привезли, ногти у нее на ногах были длинные и черные, точно когти у птицы.
Брату становится скучно, и он начинает ныть, что хочет пить. Мама останавливает медсестру и упрашивает принести стакан воды. Он смущенно отводит глаза.
Их посылают по коридору в кабинет социального работника.
- Вы родственники? - спрашивает социальный работник. - Вы можете взять ее к себе?
Губы матери плотно сжимаются. Она качает головой.
- Почему она не может вернуться в свою квартиру? - спрашивает он у мамы позже.
- Она не может подниматься по лестнице. Не может ходить в магазин.
- Я не хочу, чтобы она жила с нами.
- Она не будет жить с нами.
Часы для посещения заканчиваются, пора прощаться. На глазах у тети Энни слезы. Она так крепко вцепилась в руку матери, что приходится разжимать ее пальцы.
- Ek wil huistoe gaan, Vera, - шепчет она. - Я хочу домой, Вера.
- Еще несколько дней, тетя Энни, пока ты не сможешь снова ходить, - говорит мама своим самым искренним голосом.
Никогда раньше он не сталкивался с этим свойством матери: с предательством.
Затем наступает его черед. Тетя Энни протягивает руку. Тетя Энни его двоюродная бабушка и крестная мать. В альбоме есть ее фотография с младенцем на руках - говорят, это он. На ней черное платье до лодыжек и старомодная черная шляпа, на заднем плане - церковь. Поскольку тетя Энни его крестная мать, она считает, что у нее с ним какие-то особые отношения. По-видимому, она не чувствует его отвращения к ней, сморщенной и уродливой на больничной койке, отвращения, которое он испытывает ко всей палате, полной уродливых женщин. Он пытается не выдать своего отвращения, он сгорает от стыда. Он терпит ее руку на своей, но ему хочется уйти отсюда и никогда больше не возвращаться.
- Ты такой умный, - говорит тетя Энни хриплым тихим голосом, который у нее всегда был, сколько он ее помнит. - Ты уже мужчина, мама на тебя рассчитывает. Ты должен ее любить и быть ей опорой, и твоему маленькому брату тоже.
Опорой для матери? Что за вздор. Его мать как скала, как каменная колонна. Это не он должен быть ей опорой, а она ему! И вообще, почему тетя Энни говорит такие вещи? Она притворяется, будто собирается умереть, хотя у нее всего лишь перелом кости бедра.
Он кивает, стараясь выглядеть серьезным, внимательным и послушным, а в душе только и ждет, чтобы она его отпустила. Она улыбается многозначительной улыбкой, которая должна служить знаком особого союза между ею и первенцем Веры, союза, который он совсем не ощущает и не признает. У нее бледно-голубые, выцветшие глаза. Ей восемьдесят, и она почти совсем слепая. Даже в очках она не может как следует читать Библию - только держит ее на коленях и бормочет про себя слова.
Она выпускает его руку, он что-то буркает и отходит.
Теперь очередь брата. Брат покорно позволяет себя поцеловать.
- До свидания, дорогая Вера, - слабым голосом произносит тетя Энни. - Mag die Here jou seen, jou en die kinders (Да благословит Господь тебя и детей).
Уже пять часов, начинают сгущаться сумерки. Сейчас час пик, и в непривычной сутолоке они садятся на поезд до Роузбэнк. Им придется переночевать в квартире тети Энни - от этой перспективы его охватывает уныние.
У тети Энни нет холодильника. В кладовой нет ничего, кроме нескольких сморщенных яблок, полбуханки заплесневевшего хлеба и баночки с рыбным паштетом, который кажется его матери подозрительным. Она посылает его в индийский магазин, и они ужинают хлебом с вареньем и чаем.
Унитаз коричневый от грязи. Его начинает тошнить, когда он думает о старухе с длинными черными ногтями на ногах, которая сидит на этом унитазе. Он не хочет им пользоваться.
- Зачем нам нужно здесь оставаться? - спрашивает он.
- Зачем нам нужно здесь оставаться? - вторит ему брат.
- Затем, - мрачно отвечает мать.
Тетя Энни пользуется лампочками по сорок ватт, чтобы экономить электричество. В тусклом желтом свете спальни мать начинает паковать одежду тети Энни в картонки. Он никогда прежде не бывал в спальне тети Энни. На стенах картины, фотографии в рамках, на которых изображены мужчины и женщины с чопорным, неприветливым видом: Брехеры, дю Бьель - его предки.
- Почему она не может поехать жить к дяде Альберту?
- Потому что Китти не может ухаживать за двумя больными стариками.
- Я не хочу, чтобы она жила с нами.
- Она не будет жить у нас.
- Тогда где же она будет жить?
- Мы непременно найдем для нее дом.
- Что ты имеешь в виду - дом?
- Дом, дом, дом для стариков.
Единственная комната в квартире тети Энни, которая ему нравится, - это кладовка. Она завалена до потолка кипами газет и картонными коробками. На полках полно книг, все они одинаковые: книги в красных переплетах, напечатанные на грубой толстой бумаге, которую используют для книг на африкаанс - она похожа на промокашку, в крапинках и мушином помете. На корешке - название "Ewige Genesing", на переплете полное название: "Deurn ‘n gevaarlike krankheid tot ewige genesing" ("Через опасную болезнь к вечному исцелению"). Эта книга написана его прадедом, отцом тети Энни, этой книге - он слышал эту историю много раз - она посвятила почти всю свою жизнь: сначала переводила рукопись с немецкого на африкаанс, потом потратила все свои сбережения, чтобы расплатиться с печатником в Стелленбосе, который напечатал сотни экземпляров, и с переплетчиком, который их переплел, потом возила их из одного книжного магазина в Кейптауне в другой. Когда не удалось убедить книжные магазины продавать эту книгу, она сама стала таскаться от двери к двери, предлагая ее. То, что осталось, лежит здесь, на полках в кладовке; в картонках - отпечатанные страницы, которые не переплетены.
Он пытался читать "Ewige Genesing", но это оказалось слишком скучно. Как только Бальтазар дю Бьель начинает рассказывать историю своего детства, он сразу же прерывает ее длинными пассажами об огнях на небе и голосах, говоривших с ним с небес. По-видимому, вся книга такая: короткие отрывки о себе самом, за которыми следует пространный пересказ того, что говорили ему голоса. Они с отцом давно уже подтрунивают над тетей Энни и ее отцом, Бальтазаром дю Бьелем. Они произносят название книги манерно и монотонно, растягивая гласные: "Deur ‘n gevaaaarlike krannnnheid tot eeeewige geneeeeesing".
- Отец тети Энни был сумасшедшим? - спрашивает он у мамы.
- Да, полагаю, он был сумасшедшим.
- Тогда зачем она потратила все деньги, чтобы напечатать его книгу?
- Нет сомнений, она его боялась. Это был ужасный старый немец, невероятно жестокий и властный. Его боялись все его дети.
- Но разве он уже не умер к тому времени?
- Да, умер, но у нее, похоже, осталось чувство долга по отношению к нему.
Ей не хочется критиковать тетю Энни с ее чувством долга по отношению к сумасшедшему старику.
Самая лучшая вещь в кладовке - книжный пресс. Он сделан из железа, и такой тяжелый и массивный, как колесо локомотива. Он убеждает брата положить руки под пресс, а потом поворачивает большой винт, пока руки брата не оказываются зажатыми, так что он не может их вытащить. После этого они меняются местами, и брат проделывает то же самое с ним.
Еще один-два поворота винта, думает он, и кости будут раздроблены. Что же заставляет их остановиться, их обоих?
В первые месяцы их жизни в Вустере их пригласили на одну из ферм, которые поставляли фрукты компании "Стэндард кэннерз". Пока взрослые пили чай, они с братом бродили по двору. Там они увидели механическую мельницу для кукурузы. Он уговорил брата сунуть руку туда, куда бросают початки, а потом повернул ручку. За миг до того, как остановиться, он почувствовал, как тонкие косточки пальцев брата поддаются, и зубцы их ломают. Брат стоял с рукой, попавшей в машину, бледный от боли как полотно, и взгляд у него был изумленный и вопрошающий. Хозяева отвезли их в больницу, где доктор ампутировал ему средний палец левой руки. Какое-то время брат ходил с забинтованной кистью, и рука у него была на перевязи, потом он носил черный кожаный чехольчик на обрубке. Ему было шесть. Хотя никто не притворялся, будто палец снова вырастет, он не жаловался.
Он так и не извинился перед братом, и его никогда не упрекали за то, что он сделал. И тем не менее это воспоминание лежит на нем тяжким бременем - воспоминание о мягком сопротивлении плоти и кости.
- По крайней мере ты можешь гордиться тем, что в твоем роду есть человек, который что-то сделал в жизни, что-то оставил после себя, - говорит мать.
- Ты сказала, что он был ужасный старик. Сказала, он был жестокий.
- Да, но он что-то сделал в своей жизни.
На фотографии в спальне тети Энни у Бальтазара дю Бьеля мрачный пристальный взгляд и плотно сжатый желчный рот. Жена рядом с ним выглядит усталой и сердитой. Бальтазар дю Бьель познакомился с ней, дочерью другого миссионера, когда приехал в Африку обращать язычников. Позже, отправившись в Америку проповедовать Евангелие, он взял с собой ее и их троих детей. Когда они плыли по Миссисипи на колесном пароходе, кто-то дал его дочери Энни яблоко, а она принесла ему показать. Он выпорол ее за то, что она разговаривала с незнакомцем. Вот несколько фактов, которые он знает о Бальтазаре, плюс еще то, что написано в нелепой красной книге, экземпляров которой в мире намного больше, чем требуется этому миру.
Трое детей Бальтазара - это Энни, Луиза (мать его матери) и Альберт, который фигурирует на фотографиях в спальне тети Энни: мальчик в матросском костюме с испуганным видом. Теперь Альберт стал дядей Альбертом, это сгорбленный старик, рыхлый и белый, как гриб, он все время трясется, и его нужно поддерживать при ходьбе. Дядя Альберт никогда в жизни не имел приличного жалованья. Он писал книги и рассказы, а на работу ходила его жена.
Он спрашивает маму о книгах дяди Альберта. Когда-то давно она читала одну, говорит она, но не может вспомнить.
- Они ужасно старомодны. Люди уже не читают таких книг.
Он находит в кладовке две книги дяди Альберта, напечатанные на такой же плотной бумаге, как "Ewige Genesing", только переплет коричневый - такого же цвета, как скамьи на железнодорожных станциях. Одна книга называется "Каин", вторая - "Die Misdade van die vaders" ("Преступления отцов").
- Можно их взять? - спрашивает он маму.
- Уверена, что можно, - отвечает она. - Никто их не хватится.
Он пытается читать "Die Misdade van die vaders". Но одолевает всего десять страниц - она тоже скучная.
"Ты должен любить свою маму и быть ей опорой". Он размышляет над словами тети Энни. Любовь - слово, которое он произносит с отвращением. Даже его мать отучилась говорить ему "я тебя люблю", хотя время от времени у нее вырывается "любовь моя", когда она желает ему доброй ночи.
Он не видит никакого смысла в любви. Когда мужчины и женщины целуются в фильмах и на заднем плане тихо и сладко играют скрипки, он корчится на своем сиденье. Он клянется, что никогда не будет таким - мягким, слащавым.
Он не позволяет себя целовать, делая исключение лишь для сестер отца, потому что у них так принято. Поцелуями он частично расплачивается за пребывание на ферме: быстрое прикосновение губ к их губам, которые, к счастью, всегда сухие. В семье его матери не целуются. И он не видел, чтобы мать и отец целовались по-настоящему. Порой в присутствии других людей, когда им по какой-то причине нужно притвориться, отец целует мать в щеку. Она с сердитым видом неохотно подставляет ему щеку, словно ее принуждают, он целует ее быстро, нервно.
Он видел пенис отца только раз. Это было в 1945 году, когда отец только-только вернулся с войны и вся семья собралась в Вулфонтейне. Отец и два его брата пошли на охоту, взяв его с собой. День выдался жаркий, и, добравшись до запруды, они решили искупаться. Увидев, что они собираются купаться нагишом, он попытался удалиться, но ему не позволили. Они были веселы и беспрерывно шутили, им хотелось, чтобы он тоже разделся и поплавал, но он наотрез отказался. Таким образом он увидел три пениса, пенис отца отчетливее других, бледный, белый. Он ясно помнит, как негодовал, что приходится на это смотреть.
Его родители спят в разных кроватях. У них никогда не было двуспальной кровати. Единственная двуспальная кровать, которую он видел, стоит на ферме, в главной спальне, где спали его дед и бабушка. Он считает двуспальные кровати старомодными, принадлежащими тем дням, когда жены производили на свет по ребенку в год, точно овцы или свиньи. Он рад, что его родители покончили с этим, прежде чем он понял по-настоящему, что это такое.
Он готов поверить, что давным-давно, до его рождения, его родители были влюблены, поскольку любовь, по-видимому, непременное условие брака. В альбоме есть фотографии, которые, судя по всему, служат доказательством: например, они сидят рядышком на пикнике. Но все это, наверно, прекратилось несколько лет назад, и, по его мнению, тем лучше для них.
Что до него, какое отношение имеет то яростное и сердитое чувство, которое он питает к матери, к обморокам на экране в кинематографе? Мать любит его, этого он не может отрицать, но в этом-то и проблема - вот что неправильно в ее отношении к нему. Ее любовь проявляется, помимо прочего, в бдительности, в готовности броситься на защиту и спасти, если ему грозит опасность. Если бы у него был выбор (но он никогда бы так не сделал), он мог бы отдаться ее заботам, и до конца жизни она носила бы его на руках. Именно потому, что он так уверен в ее заботе, он с ней начеку, никогда не расслабляется, никогда не дает ей шанса.