Мысли из дневника
Мысль № 1
Некрасавицы всегда самые бойкие трахуньи. О, бойкая трахунья моя, какую жалость иногда я испытываю к тебе!
[На полях: "Это он об ком? Опять о ней?"]
Мысль № 2
Есть два типа писательских жен, писательских женщин вообще, о чем говорит мне мой личный опыт, откровения друзей, сама история…
Большинство жен не то чтобы равнодушны к творчеству своего мужчины - они не читали ни строчки из его писаний. Тому есть разные причины: одна вообще не читает никаких книг, поэтому и самого прочитать - для нее труднейшая задача. Другая боится, что ей не понравятся тексты возлюбленного, и она потеряет к нему остатки уважения. Третья попросту думает: да знаю я его как облупленного - чего такого он там напишет?
Мысль № 3
Вторая категория, малочисленная - это женщины-поклонницы, женщины фанатички. Это героические подвижницы своих пишущих мужчин, они помогают им всю жизнь, берегут их рукописи, после их смерти - оставляют воспоминания. Жена Булгакова, Достоевского, Мандельштама… Много их.
Вика принадлежит ко второй категории, к первой принадлежала Аннушка. Той дашь готовую рукопись, честь большую окажешь как первочитателю, а она, глядишь, на третьей странице и заснула. Это несмотря на то, что она, в принципе, читательница, да и закончила Литинститут с дипломом профессиональной переводчицы (с эстонского).
Только вот в чем вопрос: самому писателю (мужчине) какая из двух женщин дороже - та, которой наплевать на твое сочинительство и которая видит в тебе только самца, или та, которая и любит-то тебя именно из-за текстов?
Мысль № 4
В Литинституте было именно так. Мы любили друг друга за тексты. Наверное, потому, что все мы, словоблуды, были некрасавцами и некрасавицами. Кроме, разве что, двух-трех человек, в частности, моей Анечки, но она - бездарность, случайно попавшая в этот круг.
- И почему красивые девушки всегда пишут плохие стихи? - спрашивал меня как-то один знакомый поэт, утверждая тем самым великую и болезненную мысль.
Мысль № 5
Это он об Анечке и говорил, между прочим. Я был тогда ее женихом и должен был дать за такие слова в его выпуклый лоб. Но мне дороже истина, а не Платон.
Справедливости ради замечу, что сам он был и талантливый, и красавец одновременно. Возможно, первое со времен Есенина исключение, подтверждающее правило.
Я уже упоминал этого человека, пред-Ильдуса, которого я чуть не зарубил топором. У него был высокий лоб и гладкий точеный подбородок, профилем он напоминал крейсер "Аврора".
Он был знаменит тем, что сочинил эффектную, искрометную поэму "Хуй", из которой я до сих пор помню некоторые куски.
Что там вроде…
Страстно, быстро отдалась,
Насосалась, сука, всласть…
Он сует, куда попало,
Ненасытный: снова мало!
И ебется он, и ссыт.
Хуй, как памятник, стоит.
- Ближе, писька! Жопа, ближе!
Раком! Ставлю в позу сам…
И лежит, пиздюлю лижет,
Хуем возит по зубам.
Мда…
Вот, вывел сейчас эти строки своей рукой, и что-то не кажутся они мне столь великими, как казались тогда. Рифма хорошая: отдалась - всласть, ближе - лижет. Особенно, составная: позу сам - по зубам. Эта поэма была щедро насыщена подобными рифмами. Аллитерации и ассонансы на месте: намеренное нагромождение согласных в первой строке сверху, тройное открытое "а" - в третьей снизу.
Но что-то в ней все же отвращало, не могу понять, что: может быть, сам размер - четырехстопный хорей, переходящий в раешник, или как раз это чрезмерное употребление звукописи. "Насосалась, сука, всласть…"
Сидел сейчас, смотрел на эти строки, выведенные моим ровным, крупным почерком: буковка к буковке, будто напечатала машина, имитирующая почерк… Где-то в фантазиях Набокова детально описывается конструкция такой машины…
Вот странное графическое созвучие, впервые заметил его, поскольку всегда воспринимал эти стихи с голоса, как музыкальный поток. Два слова в двух смежных строках: "сука" и "сует". Именно чисто графическое решение, поскольку "у" во втором случае безударно и на слух не воспринимается. Интересно, есть ли в этой поэме еще такие места, было ли это авторским методом или вышло случайно?
Чтобы это понять, надо вывести на бумагу всю поэму "Хуй". Но это выше моих сил: зачем затрачивать столько труда, чтобы доказать себе (только себе, поскольку больше некому), что человек, навсегда исчезнувший из моей жизни, никак не проявивший себя в литературе, был гением? С другой стороны, почему этот гений не стал теперь известным на весь мир? Да и жив ли он вообще?
По нашему кругу смерть в эти годы прокатилась с особой тщательностью, словно уплотняя массивным валиком некий человеческий асфальт. Люди, мечтавшие стать профессиональными литераторами, специально для этого учившиеся, в гораздо большей степени, чем простые советские граждане, ощутили свою ничтожность. Поэт когда-то ценился на уровне рок-звезды. Теперь он сошел с орбиты, упал, блеснул метеором… Мда. Болезненная склонность к метафорам.
[На полях: "Намеренное нагромождение согласных, урод! Это ТВОЕ нагромождение! В поэме "Хуй" здесь были совершенно другие слова. Странно, что он даже и не упоминает, О ЧЕМ была эта поэма и ОБ КОМ. Впрочем, его записки не предназначены для читателя, поэтому он и не договаривает того, что для него самого очевидно."]
Мысль № 6
Несколько дней меня не покидает одна странная мысль. Вот я, гнусный, хоть уже не столь жирный старик, пусть еще только пробующий свою старость, будто входя в какую-то воду, пока лишь кончиком пальца, не прожив внутри нее и полного года…
Вот, этот мерзкий, похотливый старик радуется, что его полюбила некая юность. Так ли это? В точности - так?
По некоторым рассказам Вики я знаю: она всегда тяготела к старшим, причем, именно мужчинам, поскольку с девчонками ей было скучно.
Эта мысль открылась мне внезапно, я отшатнулся от нее, затем снова приник. И точно вылили мне на голову жбан холодной воды. Кто такая моя Вика? Может быть, она просто-напросто геронтофил? И в этом, допустим, ее суть…
Я испытал гадливое чувство брезгливости к моей девочке. Не юная, свежая, влюбленная, а извращенец-геронтофил. Который почему-то любит старость, ее запах, ее слабости, дурные газы старых пердунов нравится ей вдыхать, вот что.
Эта пагубная мысль клюнула меня ночью, я повернулся, посмотрел на спящую. Ее лицо показалось мне совершенно другим. Я подумал, что геронтофилы не менее отвратны, нежели педофилы, только вот не ловят их, не сажают в тюрьму. Почему-то мужчины и женщины, ебущие детей, отвергаются обществом, а дети, ебущие стариков - обществу похую.
Что есть в сущности, геронтофил? Это поклонник и глашатай смерти. Где-то в его постыдной глубине скрывается желание именно наблюдать старость и смерть. Будет она вполне молода, когда я подохну. Будет она владеть всем моим имуществом, которого немало, плюс правами на все мои книги, иные из которых еще только будут написаны. Найдет себе нового мужа, с ним будет кричать и кончать. Вот убийственная истина этой жалкой жизни.
В таком случае, педофил - это отрицание смерти. Гумберт был на двадцать пять лет старше Лолиты. Между прочим, как и Достоевский своей стенографистки. Педофил теоретически не должен пережить предмет своего вожделения. Впрочем, "Лолита" - это не история дяденьки-педофила, а история девочки-геронтофила, вот в чем тайна этой книги. Гумберт всего лишь искал образ своей первой любви. Лолита же сначала отдавалась ему, затем сбежала с другим человеком, который был даже старше Гумберта. Чистый, наивный детский Гумберт. И рядом с ним - уродливый геронтофил Лолита. Надо бы перечитать с этой точки зрения, может быть, найду в тексте какие-то ключи.
Мысль № 7
И все-таки приятнее взаимодействовать с геронтофилом, чем быть объектом некрофилии.
Мысль № 8
Пытаясь поговорить с нею о литературе, я, конечно, не мог обойти "Лолиту". Нет, не читала она книгу - лишь слышала о ней. Вообще, ее познания литературе были довольно скудны. Немного погоняв девочку по содержанию текстов, словно тупой преподаватель, которому непременно надо убедиться, что студент знает, как звали лошадей Вронского и Казбича, я убедился в том, что она не читала ничего, кроме меня. Триллеры и женские романы, конечно, не в счет: я имею в виду прозу. Вот так: открыла в отрочестве этого писателя и оказалось, что он ей полностью достаточен. О том, что я стал для нее каким-то проводником в мировую литеретуруру, соврала для солидности.
И как это только она могла любить ту чернуху, что я писал? Впрочем, вскоре она полюбила не кого-нибудь, а Тюльпанова, прочитав книжку, что завалялась у меня. Надо же, с кем изменить…
Мысль № 9
Вот несколько вопросов, которые, как я ни старался от них избавиться, по-прежнему мучают меня…
Первое. Я так и не нашел никакого разумного толкования образа Вики: сначала ко мне явилась какая-то грязная вульгарная наркоманка, потом я написал на этом материале рассказ, затем эта девушка превратилась в образ, придуманный мной.
Второе. Текст давно утраченный, сожженный, текст, которого не существует нигде, даже в моей собственной голове, был в точности озвучен ею - тем же придуманным и материализованным мною образом.
Третье - тоже в эту папку. Некий Тюльпанов описывает детали моей жизни, генерирует числа, связанные с моей судьбой, проникает даже в мои сны.
И вот, моя старая теория, когда-то разработанная в шутку, надолго забытая… Человек-тело. Она настолько, оказывается, важна, что я открываю титульный лист этой тетради, доселе чистый, и записываю на нем крупно эти слова. Именно так:
ЧЕЛОВЕК-ТЕЛО Роман
Пусть будет роман - уже более пяти листов накатал.
Итак, я имею дело с телом, только вот в чем вопрос: я ли управляю им? Что если это тело послано мне кем-то другим, каким-то иным человеком? Ведь может же быть какой-то другой человек в этом безмерном океане одиночества.
И если он существует, этот человек, еще один, такой же, как я, насколько реальна встреча с ним? Может быть, все наше общение и заключается в этом посыле друг другу тел?
Уж не Тюльпанов ли подослал мне мою Вику, это пусть и несовершенное, но юное тело?
Мысль № 10
Кстати, молодая жена моя, проводя свою первую акцию семейной жизни - уборку в качестве новоиспеченной хозяйки, обнаружила глубоко под кроватью его злополучную книгу, провалялась с нею весь вечер, ежеминутно облизывая палец своим остреньким, кроваво блестящим язычком, а на другой день изумила меня: вернулась с традиционного ежедневного шопинга с пакетом, вывалила пакет на стол и - о ужас! - это были семь разнокалиберных книг Тюльпанова, разноцветных, все книги Тюльпанова, которые ей удалось найти в магазинчике на углу ул. Яблочкова и на окрестных ларьках.
- Не шопинг был у тебя сегодня, - сказал я, тускло глядя на эту кучу дерьма и почесывая затылок. - Не шопинг, а жопинг (тогда и появилось это слово в нашем обиходе).
- Уж не ревнует ли меня мой писатель к Тюльпанову? - весело огрызнулась Вика.
- Это равносильно тому, как если бы красавица ревновала своего мужчину к чудовищу.
- А если чудовище лучше трахается?
- Так и красавицу можно научить. Я же ведь тебя научил. И на удивление быстро…
(Эх, крошечка моя. И вправду научилась она: буквально уже через три дня стала испытывать неподдельный оргазм, что меня в свое время слегка озадачило и даже подумалось мимолетно, что все это какая-то огромная, чудовищная ложь: девчонка выполняет некую миссию, вся ее любовь - хорошо срежиссированная игра, в планы которой входит даже хирургическое восстановление невинности, но лишь физиология выдала ее, и не смогла девочка устоять перед мужской плотью, огромным вибрирующим фаллосом…)
Я сказал, чувствуя знакомое покалывание давно забытой писательской ревности:
- Получается, что этот Тюльпанов вроде как хорошо трахается. Да? Совсем мою женку затрахал?
- Да нет, тут другое, - Вика вдруг стала серьезной и вскинула на меня свои светлые глаза. - Я вчера читала этого "писателя", - она явно произнесла слово в кавычках, - и все думала: почему печатают его, а не тебя? И читают, если печатают. Я подумала: есть какой-то секрет успеха. Казалось, я вот-вот его разгадаю. Но только будто бы подошла к самому краю, но тут книга и кончилась.
- Тебе-то зачем секрет успеха? - спросил я.
- Как зачем? Я хочу узнать его, чтобы поведать своему любимому мужчине. А писатель этот Тюльпанов так себе.
Милая моя, наивная, хорошая девочка. Так себе. Тюльпанов - это не так себе, бери больше. Тюльпанов - это вообще никто. Но что-то странное произошло с нашим миром, словно где-то на рубеже девяностых планета влетела в облако дебилизируещего межзвездного газа…
В те дни с семейной жизнью было покончено на неделю. От рассвета до заката Вика поедала по одному Тюльпанову. Прогуливаясь по своему жилищу (пятнадцать шагов без захода в спальню), я время от времени видел мелькание ее влажного пальца и кровавого язычка. Семейной жизнью я назвал посуду, уборку, еду… Все это она делала едва. Трах же наш не вышел из своего беспорядочного, примерно четырехразового суточного цикла.
Моя молодая жена оргазмировала с Тюльпановым в голове, и я ненавидел их обоих.
Мысль № 11
Мягкий русский триллер - потому что он вялый и слабый, полный необязательных слов… Правда, обыграть мягкую обложку не получится, поскольку эти "триллеры" выходят в очень твердых обложках, чтобы издатели могли наварить больше бабла.
Мысль № 12
Виски я пью не потому, что гурман, а попросту - от похмелья. Чем лучше виски, тем слабее бодун.
Мысль № 13
В начале девяностых, когда с литературы были сняты цензурные протезы, я подумал: вот оно, пришло мое время.
Как бы не так. В срочном порядке были изготовлены протезы новые. Задушил бы этого Тюльпанова своими руками. Взял бы его за волосы и тер лицом об асфальт, пока лицо его не стало вполне азиатским.
Зачем, за что? Да потому что: "Ребята! А ведь на его месте должен был быть я…"
Мысль № 14
Застав этот мир на сломе эпох, первую половину жизни я провел при социализме, вторую - в этом ублюдьем дерьме. Самое смешное, что было бы вполне комфортно, если бы жизнь прошла наоборот: стариком - при социализме, юношей - в ублюдьем дерьме.
Мысль № 15
Всё, что происходит со мной, как-то не так - недоделано, несовершенно, будто бы кто-то, где-то высоко над [неразборч.] пишет свой убогий черновик графомана.
Вот, образовалась у этого человека молодая жена. Казалось бы, можно только завидовать ему. Но нет. Девушка молодая, но некрасивая. И уже никакого значения не имеет ее возраст.
[На полях: "Ох нихуя себе. Вот что ты, оказывается, обо мне думал, урод. А ведь ни словом не обмолвился, гнида. Почему же ты тогда меня так желал? Почему так и называл - желанная моя?"]
Последняя пьянка писателя
1
Так я называю сию главу, ибо жажду завязать, наконец, отныне и навеки. Свадебный запой не в счет, это получилось по инерции, автоматически, вроде как Шура Балаганов залез в кошелек - тогда, в трамвае, в самый счастливый миг своей жалкой жизни. Была, правда, еще одна великая пьянка, но и она имеет объяснение…
Сегодня ночью Вика вдруг сказала:
- Я бы хотела с тобой напиться.
- Да неужели? - притворно удивился я.
- Именно. До потери памяти, до чертиков.
- Странное желание, девушка, ты меня удивляешь.
- Пусть это будет в последний раз, самый последний для тебя.
- Последняя пьянка писателя, - декламативно пошутил я.
- Да, - сказала Вика. - Потому что все это серьезно. Люди на самом деле умирают. И не только бомжи. Бывает, что от какой-то отравленной водки. Вот, недавно недалеко от дома подруги отравился бывший учитель, хороший, безобидный человек.
- Мир праху учителя, - тихо сказал я.
Вика сидела по-турецки, на другом конце кровати, я видел ее полураскрытое лоно.
- Просто я хочу… М-м, - прервалась она носовым стоном, поскольку я ловко ввернул ей туда большой палец левой ноги.
- Я хочу… О, не останавливайся! Я хочу, - продолжала моя молодая жена (бросил бы какой-нибудь бездарь шаблонную фразу в самый неподходящий момент), - узнать тебя изнутри, с этой, самой страшной твоей стороны.
И, надо заметить (подхватил бы другой соседствующий бездарь), что сердце мое замерло, и не от того, что где-то там трудился мой проворный палец, а оттого, что я почуял близость самого радостного, самого вожделенного в моей жизни момента - того ловкого движения снизу-вверх, когда рука поднимет над одеялом или над столом первый, еще совершенно невинный стакан.
Надо заметить, что Вика уже дважды видела меня в этом состоянии, в течение первой недели нашего брака, а затем еще раз, когда я накуролесил с издательством. На свадьбе все началось с бутылки шампанского, которую мы заквасили на четверых - я, моя жена и двое свидетелей.
Оба свидетеля были ставленниками жениха, поскольку моя бедная невеста не имела в Москве ни одной подруги, которой могла доверить такую, как она считала, ответственную миссию. Я же недалеко искал: свидетелем со стороны невесты была женщина жениха, то бишь, естественно, покойная Ленка - с мрачным опухшим лицом, а моим свидетелем был Барбошин - тоже довольно мрачный тип, когда трезвый.
И он, и Ленка вскоре покинули нас, причем, последняя отвела Вику в коридор и (так и тянет написать: взяв мою молодую жену за пуговицу) дала ей несколько материнских наставлений.
- О чем она так увещевала тебя? - спросил я.
- О том, о, милый мой муж, чтобы я не давала тебе сегодня напиваться, а то ты, оказывается, у меня запойный.
- Ну, в такой день, полагаю, можно, - сказал я, и Вика в ответ радостно закивала, невинная.
- Еще она говорила, что если ты сегодня все же напьешься, то ни за что, ни под каким видом нельзя тебе давать пить завтра с утра, - Вика продолжала заливисто смеяться, не понимая, сколь серьезны были эти слова.
Дело в том, что я, в принципе, могу выпить, могу даже напиться в жопу. Чтобы войти в запой, мне надо пить в течение всего следующего дня, что мы, впрочем, и делали, не вылезая из постели, новобрачные.
Дальше начался обыкновенный кошмар. Когда он закончился где-то через неделю, Вика ошарашенно смотрела на меня, прижав кулачки к подбородку.
- Я и не знала, что так бывает! - были первые ее слова, которые я уже в самом полном сознании отметил в нашей новой жизни.
Впрочем, я не отдавал себе отчета в их смысле: то ли она имела в виду запой, то ли сопутствующую этому процессу мою сексуальную истерику. Скорее, и то, и другое. Осмотрев Вику, подобно опытному доктору, я нашел на ее теле и глубокие следы зубов, и строенные линии царапин. М-да, повеселился муженек…