Конечно, имели место и многочисленные тазы с содержимым этого глобального живота, и тряпки, полные мокрого крошева. Поверьте, господа: трахать юную непорочную деву в луже холодной блевотины - весьма романтично и где-то даже трогательно.
Затем я месяцев пять не пил, но сорвался после того, как Вика начитала мне сожженный рассказ. Все повторилось по полной программе. И вот теперь ей вновь захотелось вкусить этого кошмара, причем, изнутри, то есть - оказаться на моем месте. Если тогда, после свадьбы, она не очень-то и пила, лишь с удивлением отмечая мои слоновьи дозы, то теперь заявила, что будет пить столько же, сколько и я, и делать то же, что и я.
Ну, допустим, сделать в точности то же у нее не получится: для того, чтобы восторжествовать недержанию мочи и кала, нужен многолетний стаж, долгие упражнения в борьбе за святое право истинной свободы, полного отделения души от тела. Блевать, впрочем, она будет, и изрядно. Настоящее похмелье с голосами и белкой я тоже не мог ей обещать. Но все же какое-то подобие меня, если уж она так желает перевоплотиться в любимого человека, она гарантировано получит.
Словом, я заслал Вику в магазин, дав устные указания, что надо взять: три литра средней паршивости виски, шесть бутылок сухого вина, красного и белого, ящик пива "Кельт". Моей маленькой девочке потребовалась тележка, и не продуктовая, а туристическая, и я достал ее с пыльных антресолей, предусмотрительно подтянув плоскогубцами болты.
Это будет в последний раз. Теперь уж точно - в самый последний. Мне больше не надо ни пить, ни писать. На второй слог ударение. То и другое я делал по одной причине - от ужаса и тоски, от неразрешимого одиночества. В том-то и была его неразрешимость, что я сам к одиночеству стремился. Впрочем, вру: писать мне не надо по той простой причине, что все, что мог, я уже за эту жизнь написал.
Пусть начнется в моей жизни новый период. И сейчас, в ожидании чуда, первого волшебного движения снизу-вверх, я сижу за своим столом, делая эту последнюю запись в синюю тетрадь. Когда состоится следующая запись, учитывая обстоятельства, сказать трудно, но ее заглавие я могу вывести уже сейчас:
Вторая часть жизни
1
Если бы эта жизнь имела какой-то просветленный смысл. Стоит ли продолжать эти записки?! Найдется ли у них Читатель, кроме того помоечного отморозка учителя, какоего писатель вообразил однако, хотя у бомжа и так дел хватает, больше у него дел, чем читать мастурбатические записи жалкого балжана. Бомжу надо пропитание добывать, о хлебе насущном заботится. Дела, серьезные дела.
Бомж рано встает. Ему холодно, его дубун колбасит. Локти к бокам прижав, а кулачки к груди, синим цыпленком стоит в утренних сумерках несчастный бамбер. Расстегнет штаны, достанет свою малкую серую бафлю да пописает. Будь он писателем - пописал бы, с другим ударением.
Новое утро Москвы, ленивой и трудовой. Трубы дымят. Трубы горят у бомжа, выпить треба. Все бы отдал за глоток бордила, жизнь бы саму отдал! Солнце встает, и острые лучи его впиваются в тебя со всех сторон, будто ты старый диван, из которого торчат пружины. Бледно-огненный диск дневного светила поднимается над черепичными крышами, кровли кровью окрашивая… Ах, как хорошо у меня получается!
Вот еще. Как кокаинист хочет кокаину на ломке, а героинист - герыча, хочет наш герой испить холодной водочки. Впрочем, на ломке все равно, чем вставиться. Нет никаких отдельных кокаинистов и героев: все едино под Солнцем и Луной.
Да привыкнет к новому почерку сия голубая тетрадь! Что ж, разминаю свои красивые, гладкие, словно в анимэ нарисованные пальцы и хватаю, как призрак Пушкина, перо. Как и он, черчу ромбики по углам. Дебильные ромбики дебила. О, мой чертовски сладкозвучный полет!!
Писать от руки я не привыкла. В школе считали, что у меня изящный почерк. Школа быльем поросла, вся эта начальная клиторатура. Бес теперь стоит в красивых глазах моих.
В тот день я ебла во все дыры двоих коммерсантов, гастрайбайтеров из Еревана, скакала на них, как на ржаных конях. Потом появилась проблемка с финансами. Они как бы уже выдали бабло, четыреста баксов. Но тут один начал пехдеть, что мол давай лучше в рублях. Типа давай обратно баксы, а они мне рубли. Я попросилась в сортир и оседлала ноги. Топик и свиторочек пришлось оставить - не жалко, старье.
Было холодно, зябко. Я увидела, что у одной из башен не работает кодовый замок, залезла в болталку и нажала кнопку последнего этажа.
Я забилась в уголочек балкона и смотрела на какую-то ярую звезду, висевшую над горизонтом так низко, что сначала мне показалось, будто это и не звезда вовсе, а огонь на стреле башенного крана.
Помню я подумала, ясно представила всех замерзающих в этом городе девчёнок, которые как раз в этот момент тоже смотрят на эту звезду, и мне стало как-то по-особенному, по-космически страшно… Тут он и ворвался в мою жизнь.
- Нужна помощь? - спросил.
Это был такой огромный, такой венценосный барбан, что мне захотелось ответить ему грациозно, что-то вроде:
- Нет, но, кажется, я замерзаю. Это ужасно, правда?
Но, уловив его запах, сладкий и мучительный аромат трупа, я возразила на ином языке:
- Отвали, швыдло вонючее!
Тогда он хацнул меня за плечи и чувствительно встряхнул. Сказал:
- Вставай и пошли.
Я соображала зело туго, с трудом. Вчерашний дряг меня еще тащил и до ломки было далеко. Прошла в кувартирку. Тут-то мне и пришла в голову мыслишка, и я принялась тереть ее на разные лады. Бесовский перстень был всегда при мне. Чтобы протянуть время и расслабить барбана, я всласть настроила ему мордочку и, отправив его на куконьку за шравкой - бутембродиками там всякими, всыпала в его высокий бокал порядочную децию клофелина. Мне было прикольно, что он оказался писателем. Я еще никогда в своей жизни не видела живого писателя.
В своем бумажном блоге, в этой синей тетради, он написал о моей педераске - "кошелечком" ее назвал, блогарин ты мой. Чуял как-то, что я сыпанула ему дряг. В "кошелечке" я держала баксы, не собираясь расставаться с ними ни на минуту, а вот отрава была, конечно, в бесовском перстне.
Говорил этот старый писатель почему-то в продвинутом роде, я была удивлена вельми, но сделала вид, что не заметила и что так и должно быть. Притворилась, что еще более тупая, чем есть, будто путаю его с кем-то другим, к кому пришла трахнутся сексом.
- Так вы, как я погоняю, писатель? - спросила я, кивая своим острым изящным подбородком на писаные листы, лежавшие на столе.
- Рубальски, - сказал он, зычно ухмыляясь в нос.
- Пишете от руки, как вижу, а комп для чего - играть? Поиграем? - добавила я, кокетливо стрельнув зырками и даже слегка зардевшись, потому что знала, что в его поколении этим словом конспиративно обозначался трах. Вроде как мы говорим: "приходи, пообщаемся", и все понимают, что это означает интим.
За этим разговором он и отчалил. Я с любопытством просмотрела несколько исписанных листов. Отчаливший "писатель" лежал поперек дивана… Нет, все же ПИСАТЕЛЬ, без кавычек пока. Буду соблюдать стиль и последовательность событий.
Писатель спал во все глаза, полы его халата задрались, и мне хорошо были видны его яйца. Яйца как яйца, я бы не сказала, что это были яйца дедла. Только волосы на яйцах серые, седые. Мне безусловно захотелось секса. Сидя в кресле и глядя на эти серые яйца, я быстренько отмастурбировала. Он правильно догадался, что я тогда просмотрела несколько его листов со стаканом в руке и записал об этом в своем документальном рассказе - именно так, смотрела лист и бросала его на пол, глядя, как он планирует, как лист, падающий с дерева. Хорошо написала!
С трудом разобрала каракули, но и разобрав собственно буквы и слова, на самом деле не поняла, "что за дрянь пишет тут этот лох…" В какой-то момент вискарище пошел не в то горло и меня выстюпило, прямо на его гребаные листы. Суть его писаний я поняла гораздо позже - это и определило судьбу, мою и его.
Затем я занялась делом. Деньги отыскала быстро: две тысячи четыреста гринов лежали в верхнем ящике стола. Я пересчитала бабки, разложив их веером и даже этим веером обмахнулась, словно от жары, с благодарностью глянув на лежавшего с хуем писателя. Тем же веером бросила бабло на клаватуру серебристого лаптопа и свернула его. Когда выложила лаптоп перед Бесом, он хмуро его оглядел, принялся открывать. Зажигалочку, между прочим, затырила: можно обменять на дозу. Позже завернула ее в пластиковый пакетик и закопала в своем саду, в цветочном горшке, где росла моя любимая лилия. Я загадочно смотрела на своего любимого.
- Чего лыбешься, как Джоконда? - спросил он, не сразу справившись с замочком. - Ага, вот так, сдвинуть надобно… Ого! - это он открыл крышку лаптопа и увидел на клаватуре бабло. - Хорошая моя девушка! - похвалил наконец меня Бес.
Он склонился над узлом, который я привезла: свою с честью взятую добычу я сложила в скатерть и связала узлом. Таксист смотрел на меня косо: он понял, почему узел, но все равно любил меня и хотел, потому что я красавица, а красавицам муччины прощают все.
Бес примерил заячью курточку, она была ему велика, и он швырнул ее на пол.
- Продадим.
Голубой свитер лег на его мускулистый торс как влитой, плотно обняв его красивые руки, точно закончившись на запястьях.
- Перекрасим.
Я достала из сумочки резинки, которые прихватила до кучи - дорогие, весьма престижные резинки, которые держал в столе этот крупный смешной человек, и с загадочным лицом желкнула резинкой о палец.
- Последний сюрприз писателя! - сказала я.
- Писателя? - удивился Бес.
- Ну да. Он писатель какой-то.
- Что ж, - сказал Бес. - Это даже интересно.
Он стоял, почти по колено утопая в горе тряпья, и разглядывал свои руки, обтянутые мягким и голубым. Я шагнула к нему, и мы занялись любовью прямо на шмотках, которые я привезла, с резинкой, которую я привезла. Мы пили вино и виски, которые я привезла. Мой милый Бес, как всегда, был длителен и неотразим. Я почувствовала себя извращенкой. Поджав до боли и скрипа мои грациозные ноги, я уткнулась лицом в заячью курточку, а она сильно пахла другим муччиной, его кислым потом и жалкой судьбой. Хорошо написала, не хуже его. Вдыхая этот мрачный запах, принимая сзади косые, в разные стороны направленные удары фаллоса моего Любимого Муччины, я думала о пожилом писателе, которого я лоханула, и старалась сосредоточиться на его серых гениталиях. Кончила - непонятно от чего.
2
Хорошо. Буду это все также разбивать на главки и цифыпки ставить, как настоящая.
Что я знаю о нем? Он никогда не говорил мне, кто он, кем работал в прошлой жизни, кто он по специальности.
Спрашивала, а он отвечал:
- Нос оторву.
А мне любопытно. Я пыталась угадать. Одно время я думала, что мой Бес был врачом, хирургом. Потом мне казалось, что он был учителем, вернее, преподом в училище или даже в ВУЗе. Я видела в нем то писателя, бросившего писать, то завязавшего вора. Он представлялся мне капитаном, списанным на берег, адвокатом, у которого отобрали практику, частным детективом, которого лишили лицензии. В любом случае, итог был один: Бес стал моим менеджером и мы скромно живем вдвоем в уютной двухкомнатной кувартирке на Марксистской улице. Он мой и только мой менеджер, никаких других девушек у него нет. И любит он только меня. Нет, не правда. Не любит. Но хочет меня безумно - всегда.
Это было просто уличное знакомство, случайность. Я сломала кублук. Туфли мои были итальянские, фирмы "Черрони", отец купил как прощальный подарок и искупление греха. Грациозно изогнувшись, приподняла ногу и заглянула через плечо на запятку свою. Равновесие было потерено от позы таковой, и я чуть не эбнулась наземь, но чьи-то молниеносные руки вдруг подхватили меня. Это и был Бес, показавшийся мне сначала лишь милым моложавым барбанчиком, хоть и с электрическими, как угорь, руками, но со временем наши отношения переросли в настоящую дружбу. Кажется, что от дружбы до любви один лишь шаг. Но какой же он все-таки длинный, словно растяжка на шпагате.
Я вообще в этой жизни люблю больше общаться с муччинами, нежели с укурицами, и с муччинами крепкого возраста, нежели с сопливыми чугуносами.
Не знаю. Так было с детства. Первым моим муччиной был друг отца, отец отдал меня ему за долг. Так я позже поняла то, что произошло, ведь после того, как пятидесятилетний Иосиф Сафронович макнул в меня свой конец и продырявил мою бесценную пленочку, снял меня, как пеночку с молока, дела отца пошли в гору. Значит, расплатился отец. Впрочем, почему бесценную? Целка на рынке стоит от трех тысяч баксов, а отец был должен Иосифу Сафроновичу пять.
Я догадалась потом, что в ту ночь мы не случайно поехали смотреть втроем деревенский дом для покупки, якобы для этого, что машина не сломалась, что отцу вовсе не надо было идти ночью на автозаправку по шоссе, оставив меня с Иосифом Сафроновичем наедине в охотничьей хижине.
Дедло сносильничал меня, и это был договор между ним и отцом. В том же году я закончила девятый класс и уехала в Москву, в училище. Бежала из дома, можно сказать. В туфельках, как Золушка.
Этому способствовало еще одно событие: в один из тех дней я узнала, что я не родная их дочь. Мне и раньше приходили в голову фантазии на эту тему. Два вопроса я задавала себе: почему я совсем не похожа на своих родителей и почему именно эти люди и есть мои родители??
Я подслушала их разговор, они говорили о моем намерении уехать учиться, что часто делали в те дни и ночи, и однажды я услышала правду: слова, вроде "взяли ее", "и зачем только взяли ее" - это говорил отец. "А я благодарна Богу, что та мерзавка ее бросила…" - мать.
Этих обрывков было достаточно, чтобы я получила ЗНАНИЕ. Какой вывод из этих фразочек сделают мои милые читательницы? Поймут ли они, что поняла я? Такие же они умницы и проницаетльницы, грязнулечки мои с вечно воняющими прокладками?
Но ведь я, едва разлепив глаза, сразу увидела перед собой именно этих двух людей. Вывод простой. Какая-то блядища, тусовщица оставила меня в роддоме. А мои родители - забрали на воспитание.
Как только эта истинка открылась мне, то сразу все встало на свои места - все маленькие загадочки, коих немало набралось за жизнь.
Возможно, отец и взял-то меня с целю продать, когда созрею. Что касается матери, то я не стала любить ее меньше. Она очень не хотела меня отпускать в Москву. Отец ей поддакивал. Но я намекнула ему, что все знаю о его сделке с Иосифом Сафроновичем и что расскажу об этом матери, и даже заявлю в милицию. Отец не только не препятствовал моему отъезду, но и мать принялся уговаривать. Так и оказалась я в Москве, где нашла тебя, бесценное чудовище мое!
Ты не представляешь, как я люблю тебя, как дрожу от тебя, только от того, что ты рядом. Но в тот день тебя словно подменили. Как мирно нам жилось до тех пор, как сладно вместе работалось!
Но в Беса будто бы вселился бес. Навязчивая идея. Мне даже оказалось, что компьютер писателя заразил моего муччину каким-то вирусом. Он сказал, что посидит с компьютером несколько минут, сотрет информацию, а затем отправит меня куда-нибудь, где меняют компьютеры на деньги.
Но сидел он весь вечер и всю ночь. Когда я подошла к нему в полночь, обняла сзади, грудью уткнувшись ему в спину, чтобы он почувствовал лопатками мои набухшие соски, он дернул плечами, словно на спину ему сели две пчелы. Погладил мои ладони, лежавшие на его плечах, похлопал их.
- Иди спать без меня, девушка, - сказал он неласково. - Тут дьявольски интересно.
Когда я проснулась, он все так же сидел, согнутый, над лаптопом, и бледный огонь дисплея освещал полумесяц его лица.
У моего любимого странное, выразительное, очень запоминающееся лицо. Далеко вперед выдающийся подбородок и высокий выпуклый лоб, маленький, как бы беззащитный нос. Все это делает похожим его профиль на молодой месяц.
И вот, милый мой, бесценно дорогой молодой месяц восходил тем темным зимним утром над клаватурой лаптопа, словно над Красной площадью.
Правда, красивый, тонкий образ? Ведь почему Красная площадь? Потому что она вымощена булыжником. А клаватура как раз и похожа на булыжную мостовую. Вопрос: не погибает ли во мне Писатель? Писатель с большой буквы и без кавычек. Такой, как Тюльпанов.
Как же я его люблю. Это я уже о Тюльпанове. Уже будучи женой "писателя", я нашла у него под кроватью книжку писателя настоящего. Он и в тетради о нем упоминал. Зашвырнул, как я поняла, в подкроватье, из зависти, ревности. Хотела было обтереть и поставить книжку в полку, но, обтерев, все же перелистала, и сразу наткнулась на фразу, которая поразила меня:
"Если на жизненном пути вам встретился хороший человек, то совершенно неважно какого цвета у него личный самолет…"
Начала читать сначала и не могла оторваться. На другой день скупила всего. Писатель увидел и зачесал репу. Спросил, ревнуя и сердясь, что такого я в Тюльпанове нашла?
- Да нет, тут другое, - я вдруг стала серьезной и вскинула на него свои светлые глаза, а сама мучительно соображаю: как объяснить ему? Ведь не могу же я сказать правду, что Тюльпанов меня схватил за душу и не отпускает? Вдруг нашлась, как наитие какое-то:
- Я хочу узнать секрет его творчества, чтобы поведать своему любимому муччине! - ответила я, как обычно, на словах "любимому муччине", вызывая на изнанке глаз образ моего Беса.
Но как же этот сраный "писатель" хаял и честил Тюльпанова, одного из лучших писателей современной России!
3
Хочется все же по порядку: как все удачно началось и как трагически закончилось.
- Куплю себе модельное платье, - сказала я мечтательно, когда в то утро мы сидели за кофе с яйцом. - И ты наконец полюбишь меня, такую красивую.
- Нет, - коротко отрезал Бес.
- Что - и в платье не полюбишь? От Форестье?
- Нет, - сказал он, помешивая свой кофе. - Не будет платья. На деньги этого с позволения сказать писателя ты пройдешь реабилитацию в клинике. Затем ты вернешь писателю его компьютер и станешь его женщиной. Потом ты выйдешь за него замуж. А когда он умрет, ты унаследуешь все его имущество. И тогда я женюсь на тебе, такой богатой невесте. И мы будем неразлучны всю жизнь. Всю МОЮ жизнь.
- Шутишь? - сказала я, но, заглянув в его серые спокойные глаза, поняла, что он уже все решил за меня.
Моя голова поникла, лицо стало хмурым, сосредоточенным.
- И долго мне придется ждать, пока он умрет? - с грустью спросила я.
- Да нет, не очень, - пожал плечами Бес, опрокинув чашку на блюдце, встав с кухонной табуретки и отшвырнув ее так, что она упала, какое-то неясное время покачавшись на ножках, будто раздумывая, падать ей или нет… - Ты ведь поможешь ему в этом, - закончил он.