Но я отвлекся, уподобляясь девочке моей, писательнице похлеще Тюльпанова Гете. Это писпособление, перстенечек этот, долго валялось у меня без дела, пока на моем горизонте не появилась Вичка. Она активно пользовалась им, защелкивая под фальшивый камень таблетку клофелина. Да и налезал мне этот перстень лишь на мизинец, в то время как ей был в самый раз. "Писпособление" - не ошибка, любезный читатель. Ведь оно - маленькое, но необходимое звено в моей компании во имя окончательного излечения "писателя".
Сейчас я осторожно, обвязав пол-лица мокрой тряпкой, отсыпал в микроконтейнер порошок (вышло примерно половина из принесенного Вичкой) и вышел на поиски бомжа.
Он нашелся почти сразу. Увидев его на ступенях магазина, я даже удивился, как его образ не пришел мне в голову с самого начала. Это был не совсем бомж - просто местный молодой алкаш, который жил по соседству вдвоем с матерью, пропивал ее пенсию и обретался в радиусе шагов двухсот от своего дома, потому что дальше начиналась территория другого такого же урода.
Он нещадно меня достал, этот Миша, несмотря на то, что я регулярно посылал его нахуй, он все равно обращался ко мне, спрашивая червонец, измором брал, и все это потому, что однажды, в самый первый раз, я дал ему бумажку, не подумав о последствиях.
- Здравствуйте! - воскликнул с сияющими глазами Миша, как только я вывернулся из-за поворота.
Обычно на такое я отвечал ему не глядя "До свиданья" и шел без остановки, как электричка на платформе Марк. Я и вправду пробежал, пробурчав, несколько шагов, но вдруг круто развернулся, уловив тайную хитрую мысль. Краем глаза я отметил, что площадка перед магазином совершенно пуста, а вдали по улице идут какие-то совершенно нейтральные прохожие.
- Мне сегодня паршиво, друг Миша, - сказал я. - Давай-ка выпьем по глотку.
Пьяница просиял всей своей плоской круглой рожей, бугристой и пупырчатой, словно луна. Сразу сообразив детали моего плана, я сказал, чтобы он шел сейчас в скверик за магазин и ждал меня там. Обычно эта клоака, а лучше - слепая кишка, отгороженная с одной стороны стеной магазина, с другой - бетонным забором какого-то предприятия, вечно влажная вытоптанная площадка в глубокой тени деревьев, замусоренная и загаженная донельзя, служащая для различного рода физиологических отправлений - мочи, кала и молофьи, для таинственных игр вездесущих детей, для уличных возлияний, - была в утренние часы совершенно пуста. Интересно, получилось ли у меня в последней фразе имитировать его интонацию и стиль?
Я сделал крюк на соседнюю улицу и в дальнем магазине, где никогда в жизни не был, где никто не мог бы меня узнать, взял бутылку дешевой водки сомнительного производства, в которой и так уже могли содержаться цианиды (шутка), хлеба и прочего, чтобы казалось, будто я просто покупаю закуску для застолья. Отойдя на приличное расстояние, я зашел в палатку, где также никогда не светился, и купил бутылку лимонада и два пластиковых стакана. То есть, теперь получалось, что какой-то человек брал в одном месте ингредиенты для нехитрого пиршества, а в другом месте, другой человек брал "Буратино", чтобы попить, например, с ребенком, которого оставил играть в сквере. Чтобы крепче закрепить этого ребенка, я взял еще мороженого, которое выбросил в урну, едва свернув за угол.
По идее, я должен был бы просто послать Мишу, но я опасался, что он проболтается в магазине, что будет сейчас пить с очень важным господином, который живет в крайней к проспекту девятиэтажке. Или просто убежит от меня с деньгами, полдозы превратив в одну.
Он ждал меня, уверенно сидя на поваленном дереве, устроив ноги среди высосанных пакетов и выкуренных пачек, похожий на Феликса из "Отчаяния".
- Вот и я, твой дядя-доктор, - сказал я, пряча в бороду добрую улыбку.
Впрочем, никакой бороды у меня нет. Я смотрел на него с грустью. Этот жалкий человечек суетился, его руки тряслись не только от природного похмелья, но и от смущения, от страха перед незнакомцем, гостем из чуждой ему жизни, по некой странной прихоти снизошедшего до него, чтобы через несколько минут уйти, вернуться в свой чистый загадочный мир, где уверенные, хорошо одетые мужчины кончиками пальцев держат хрустальные рюмки, а красивые, гордые женщины задирают юбки в кристально чистых сортирах, отдаваясь не ему, не ему…
…Опять подражаю своему объекту, на сей раз - в его ровном, маятниковом ритме, слишком напоминающем обстоятельный половой акт.
- Какие у тебя проблемы? - с участием произнес полубомж Миша, мгновенно повеселев после первого стакана.
- Большие, очень большие проблемы, друг мой химик, - сказал я, сильно надеясь, что мне уже не придется утруждать себя тем, чтобы придумать для Миши какой-то правдоподобный пьяный рассказ.
- Почему же химик? - спросил Миша, чуть поднимая бровь, но было ясно, что его мало интересует, кто и как его может назвать.
- Да так, - сказал я. - Инженер-химик - это очень солидная профессия. Так называют тех, кто сидит "на химии". То есть, срок отбывает не в тюрьме.
Миша рассеянно слушал, глядя на бутылку. Я налил по второму стакану. Белая струйка вещества из перстня невзначай брызнула в белый же пластиковый стакан, словно кто-то в фоновом режиме кончил. Я вспомнил стихи Бродского про гвоздь и струйку штукатурки. Сильные, очень точные стихи. Миша выпил, запрокинув голову и блеснув кадыком. Я смотрел внимательно. Миша потянулся за кольцом колбасы, но задержал руку на весу, закашлялся:
- Блять! Не в то горло пошло.
Его лицо казалось удивленным. Он глянул на меня.
- Отраву нам, что ли, какую подсу… - это было последнее, что я от него услышал.
Глаза его выпучились, вылезли из орбит, как у Шварцнегера в марсианском кино. Широкое лицо побелело, затем ушло в синь. Он пытался вдохнуть, но уже не мог. Я встал и отошел на два шага, оглянулся по сторонам: никого вокруг. Только клевала под склизким бревном крупная серая птица, которой не было дела ни до чего. Миша повалился на землю, скорчился и вскоре затих. Тихо щелкнул в судороге его руки пластиковый стаканчик. Один его остекленевший глаз все еще продолжал смотреть на меня, ярко блестя на утреннем солнце, поскольку был полон слез.
Я тщательно протер бутылку, удалив свои отпечатки, затем повозил улику в его пальцах, теперь лежащих в траве. Рука трупа была теплой, что показалось мне настолько отвратительным, что я чуть было не сблевнул, как это бывает в кино, в виду какого-нибудь пронзительного трупа. Пахло свежим говном: Миша явно совершил дефекацию в качестве последнего прости. Отделение мочи также имело место: вся его круглая толстенькая задница в коричневых штанах была мокрой.
Я представил, что это не Миша лежит тут, а мой писатель. Именно это с ним и будет происходить: выпьет, оборвется на полуслове. Раньше мне было довольно-таки дискомфортно оттого, что я не увижу, как это будет происходить, я даже подумывал над тем, как бы уговорить Вичку заснять сцену на видео. Теперь, лицезрея Мишу, я знал, что и из писателя полезет говно, что и из писателя польется моча.
3
Доказав при помощи инженера-химика жизнеспособность добытого мною вещества, я решил приступить к завершающей фазе операции. Но вскоре мне стало не до писателя вообще, потому что в мою жизнь снова ворвалась Анна.
Нашлись-то мы с нею еще раньше: Вичка мне все уши прожужжала беллетристом Тюльпановым, принесла его читаные книги. Я начал читать и довольно скоро понял, что за кличкой скрывается кто-то из наших. Мне и в голову не пришло все то, что мучило "писателя": мистическое знание Тюльпанова о подробностях его жизни, совпадение чисел и прочее. Просто я подумал, что кто-то из наших в новые времена стал жолтым триллеристом. Когда в одном из жолтых триллеров прозвучала история обо мне, о том, как я наловил в Тимирязевском парке майских жуков и принес их в институт, распустил по аудитории и сорвал лекцию, я понял, что Тюльпанов не только из общаги и института, но именно с нашего курса, потому что подробности этой истории знал только тот, кто сидел в это время в аудитории. Когда же Тюльпанов привел номер номера гостиницы, где произошло какое-то там убийство по его сюжету - 1302 - я понял, что это моя Анюта. Ибо ни Кокусев, ни я Тюльпановым не были, а 13 февраля - это была дата их свадьбы.
Достойна девушка уважения, однако. Не сломалась, как другие поэтессы, которые кто спился, кто сиганул из окна от бессилия. Выдавая себя за жертву эпохи. Лес рубят, щепки летят. Только вот не надо быть щепкой. Будь могучим стволом, который необходим для тех, кто рубит лес.
Адрес Тюльпанова был известен, и я написал ему письмо. Вернее, так и обратился к нему: Маска, я тебя знаю! Привет, Аня!
Она ответила немедленно. Мы перекинулись несколькими емелями и затихли до поры. Прошло несколько месяцев, и от нее неожиданно пришло письмо: она приезжает в Москву, гостиницы дороги, нельзя ли остановиться у меня?
Я перечитывал ее скупое послание, чувствуя, как замирает у меня в груди, как колотится мое сердце, просто до боли колотится о костяные стенки груди! В тот момент я понял: наконец, через столько лет, эта женщина будет моей. Как тот англичанин из анекдота.
Помню, в тот момент я подумал, как ничтожно все происходящее, все мои планы и поступки. Снимался мотив. Зачем мне теперь травить "писателя"?
4
…Это произошло в первую же ночь. Анька приехала ни свет ни заря. Я предложил встретить ее, она сказала:
- Что я, Москвы не знаю? Чай жила тут столько лет да наездами бывала не счесть.
Адрес она нашла без проблем, благо что я приложил в последнем емеле карту из Гугля, на которой прочертил в фотошопе красную ленту ко мне, словно дорожку ковровую проложил по тротуару. Вот и пришла она ко мне, Гагарин души моей.
Отдалась просто, будто так и должно было быть, будто было это меж нами самое обыденное дело. Сказала:
- Ты мне белье дай, я буду во второй комнате спать, привыкла одна. Постелю и приду к тебе.
Пришла и скользнула под одеяло. Нашла губами мои губы, рукой - член, на тот момент, от быстроты происходящего, еще не ставший фаллосом.
Стал только в ее ладони, встал. От нашего первого поцелуя до первого входа в долгожданные двери прошло не более минуты. Начала кричать, как Лиана, еще на входе. Я успел лишь один раз переложить ее в другую позу. Почему-то постеснялся спросить, можно ей или нельзя. Выдернул и выплеснул на копчик. Она завела руки за спину, смазала и умыла лицо.
- Жаль, - прошептала. - Мне сегодня можно.
Я смотрел в потолок, по которому ползли тени оконных рам от фар, летящих по нашей улице. И это всё. Почти четверть века ожидания. Бесчувственная профессионалка. Спортсменка. Кричать ее научила Лиана. Кричать, но не кончать. Комсомолка. Интересно, Лиана также притворялась, армянка? Бесчувственная, бессмысленная жизнь. Она встала, чмокнула меня в щеку и ушла. Я не шелохнулся. Лежал, смотрел, как едут по моему потолку автомобили.
Потом она рассказывала немного о своей жизни. Оказалось, она была беременна, когда ушла от Кокусева. Сначала хотела оставить ребенка, потом ужаснулась, что дитя унаследует характер отца, но было уже поздно. Родила дочь, оставила в роддоме, ничего не знает о том, куда делась эта девочка. Жила а Таллинне, пока там не стало невыносимо как русским, так и евреям. Одни двинулись на восток. Другие - на запад. Мать умерла, попались питерские эстонцы, с которыми она и обменялась жилплощадью, в пользу эстонцев, кончено. Любовников было навалом: меняла их ежегодно, словно рождественские елки. Неожиданно для себя стала писателем Тюльпановым. От этого немногое изменилось в ее жизни: разве что только - любовники стали из другого круга.
Утром я снова взял эту женщину, на сей раз - неторопливо и вальяжно, переваливая, будто горячую подушку бессонницы, скручивая и выжимая, как половую тряпку.
Устали. Долго валялись в смятой постели, потягивая шампанское.
- Шампанское по утрам пьет, знаешь, кто? - пошутил я.
Анна хохотнула. Эту шутку она понимала.
5
Кокусев отнял у меня не эту женщину. ЭТА женщина мне не очень-то и нужна. Отнял-то он у меня на самом деле не женщину, а жизнь.
Вся моя жизнь прошла совсем не так, как я того хотел. И я склонен обвинить в этом именно его, "писателя", как называла его Вичка - в кавычках.
Вот как должна была пройти моя жизнь.
В конце восьмидесятых я женюсь на Анюте. Жизнь моя приобретает смысл. В любви. Вместе - мы сила, мы семья. Вероятно, обретя этот смысл, словно дарованное свыше сокровище, я трепетно берег бы его. Возможно, я бы бросил писать стихи, но не навсегда, а на какое-то смутное время. И я бы не бросил бизнес в самом его расцвете. Был бы сейчас богатым. Дело мое работало бы, как хорошо смазанный механизм. Дети - мальчик и девочка (я уже фантазирую, но в мире сновидений все позволено) - сейчас были бы крепкие, красивые, двадцатилетние люди. Отправили бы их учиться на Запад. И тогда я бы снова вернулся к поэзии, но уже на другом уровне. Не нищий, ожидающий подаяния. А человек, издающий книги за свой счет. Меценатсвтующий. Арендующий залы для себя и друзей-литераторов. Возможно, и Кокусев был бы в их числе.
Вот какой бы я был хороший, пушистый, мягколапый… Увы, я оставил мой бизнес. До сих пор не могу вразумительно объяснить, почему. Продал магазинчик, купил квартирку. Несколько лет жил незнамо как. Затем не выдержал нищеты, сдал квартирку, снял другую, подальше и подешевле, на разницу жил еще несколько лет, худо-бедно, но все же сводя концы. Пока не встретил Вику и не начал с нею новый бизнес…
…Анюта моя! Когда-то нас тянуло друг к другу. Мы не говорили об этом, но все было ясно без слов. Я только что начал за ней ухаживать, но тут появился он, налетел, как коршун, и отбил девушку.
Она вышла за него, потому что у него была квартира и прописка. Но, по иронии судьбы, они первые полгода прожили в общаге. Почему? Думаю, хотели утвердить себя, не делить с родителями.
Они жили в шестьсот восьмой комнате, а в соседней, шестьсот седьмой, кричала Лиана. Это была армянка, замужем за индусом. Взрывная пара, можно было подумать. Один - со своей камасутрой, другая - со своим темпераментом. Правда, камасутры хватало всего лишь на один раз в сутки, в течение десяти минут. И раз в сутки, всегда по десять минут (плюс-минус) темпераментная кричала. Равномерно скрипела кровать, будто кто-то пилил бревно (Набоков), и Лиана громко и омерзительно кричала в такт этому пилению. Випина молчал. Он просто пилил бревно.
Об этом, именно с цитатой запретного тогда Набокова и поведал мне Кокусев. Я изъявил желание это услышать и напросился в гости. Раньше мы не особенно дружили. На почве кричащей Лианы сошлись. Так это должно было выглядеть со стороны.
Я просто хотел видеть ее. Как она вязала голубой свитер. Опущенные веки. Как разливала чай. Пальцы. Накручивала локон. Я не знал, что он знает о моей любви. И не знал, что он называет меня Ублюдком, да еще с большой буквы. Что уже припас топор.
Анюта моя!
Прекрасно помню этот момент, описанный им в этой тетради. Я вышел. Прошел несколько шагов по коридору. И тут же услышал женские стоны. Я решил, что это, наконец, закричала Лиана. Вернулся, взялся за дверную ручку. Дверь была уже заперта. Стоны перешли в крики. И доносились из-за их двери.
На следующий день Анюта подошла ко мне в коридоре, перед лекцией и, накручивая, кажется, локон на палец, попросила не приходить больше. Потому что это не очень прилично и т. д. Негоже влюбленному безнадежно посещать дом молодоженов. Так это выглядело для меня. А он, молодожен, оказывается - топор. И вот, через четверть века я узнаю про этот топор. Забавно.
Реальность фальшива. Мы просто создаем ее друг другу. Я создал для "писателя" реальность такой, какой хотел, послав ему Вичку. Но Вичка, мой человек-тело, создала реальность не только ему, но и мне. Это я понял, только прочитав ее записи. Наивный, я полагал, что она со мной заодно. Впрочем, она делала то, что я требовал, несмотря на секретность собственной миссии: уничтожить "писателя" вместе с его писаниями. Я тоже создал ей реальность, что якобы всего лишь хочу овладеть его имуществом и зажить припеваючи. Так и не догадалась о моих истинных мотивах, а все мы - "писатель", Вичка и я - создали реальность для будущего читателя. Тот, пожалуй, весьма удивится, когда в конце она, эта реальность, окажется совершенно другой. Реальности не существует.
О читатель помоечный наш! Отравленный и избитый. Цокающий языком над этим маструбатическим сокровищем. Малкий серый член меж страниц сующий… Прими собранье сраных глав! Она как-то раз употребила это слово: малкий, я покумекал, но забыл спросить, что оно значит…
Бомж вонючий, бывший учитель словесности, который решил поправить свое материальное положение, продать двухкомнатную, купить однокомнатную, а на разницу жить и жить, но тебя кинули, словно какого-нибудь Жирмудского, и ты оказался на улице, без гроша.
Шебуршился в мусорном контейнере и нашел тетрадь. Локти к бокам прижав, а кулачки к груди, синим цыпленком стоишь в утренних сумерках. Ночью, в подвале у трубы отопления, утробы смерти твоей, читаешь чужое счастье…
Нет, надоело. Пытался скроить из его и ее записей нечто третье. В жопу словесную малкую мздру!
[На полях: "Чистую тетрадь я нашел, чистую, чистую! Чистую тетрадь в линеечку!"]
6
Вичке я сказал, что у меня дела, очень важные, важнейшие. Как раз в те дни, когда мы, по расписанию, должны были встретиться, Анка поселилась у меня, просто в комнате Вички, на ее постельке. Она было решила завести такой чопорный закон: приходить ко мне по ночам, базируясь якобы в своем отдельном жилье, но я довольно скоро произвел революцию и сбросил тирана. Стал заламывать мою женщину где ни попадя, как я это люблю делать с ними со всеми, постреленок и удалец.
Я такой: если пришло желание, исполняю немедленно. Этим я компенсирую недостижимость жизненных желаний вообще - славы и богатства, здоровья и бессмертия. Анна быстро приняла условия своего существования на моей жилплощади и всегда была в готовности, что ей запихнут в рот или в ухо, не говоря уже о главной дыре, которая у нее, надо заметить, друзья, была шире ворот Эдема - постарались хлопцы, прокатились на колеснице боевой. Я брал роковую любовь моей юности то посреди чопорного чаепития в кухоньке, то за стиркой белья раком над раковиной. Хорошо, очень хорошо я пишу! Проза поэта.
Только вот аналу она не давалась, сучара, даже пальцы мои отшвыривала, когда я ненароком жаждал залезть ей в уста, которыми она не говорила по-фламандски.
Впрочем и акустическими устами она не владела этим дивным языком. Я спросил:
- Почему ты не хочешь в зад, моя королева?
В ответ она лишь прижала палец к моим губам…