В тот год я жил в воинской части в Харькове, куда направились служить двое моих старших друзей, в отличие от меня, уже закончившие мясомолочный институт и выразившие желание отработать не три года по обязательному распределению, а два года - поофицерить. Прикольно ведь: побывать в армии, будто в командировке, войти в ненастоящую, как бы компьютерную реальность. Впрочем, никаких компьютеров тогда не было - 1982-й год.
Поэма "Хуй" была в самом разгаре. Я был в академическом отпуске по состоянию здоровья (симулировал сотрясение мозга) и приехал в Харьков погостить на недельку, но завис там месяца на два, провел почти всю весну. Один из старших офицеров, живший не в общаге, но имевший квартиру на Салтовке, уехал со всей семьей на юга и оставил своим соратникам ключи - для буха и траха. Туда меня и поселили, причем, в тот самый день, когда я уже собирался уезжать.
Так я и задержался в Харькове еще на месяц: никуда уезжать не хотелось, я жил один в хорошей трехкомнатной квартире с прекрасным высотным видом на город в голубой дымке и сочинял свою поэму "Хуй".
Распорядок дня был по-военному четок и по-богемному красив. Утром офицеры, те, кто не уползал в общагу, обычно один-два человека, просыпались на квартире майора. Еще два-три человека спозаранку звонили в дверь, в прихожей был слышен стук копыт.
Все мы быстренько завтракали, то есть, допивали вчерашнюю водку и пиво, я оставался, они шли служить.
Я собирал по углам пустую посуду, брал деньги, которые всегда валялись на подоконнике в кухне, скомканные и грязные, и шел в магазин. Среди дня на обед приходили офицеры - не все, а только двое моих мясомолочных друзей.
Снова пили водку и пиво, правда, умеренно, закусывая приготовленным мною обедом, я с восторгом читал свежие, только что созданные строки поэмы "Хуй", друзья торопились опять на службу.
Вечерами квартира наполнялась офицерами, теперь их уже было пять-шесть: снова стук кирзовых и яловых копыт в прихожей, ничем уже не сдерживаемые возлияния, безбрежное море водки, поэма "Хуй".
Странно, что никто из этих ребят не донес, куда следует, что в квартире майора, члена КПСС, полным ходом идет создание мерзейшей антисоветской поэмы, замахивающейся на святая святых - на Великую Октябрьскую социалистическую революцию (ВОСР) и самого Владимира Ильича Ленина (ВИЛ). Все же не так был страшен этот разрушенный мир, как это пытаются изобразить сейчас…
То была звездная весна. Никогда более я не чувствовал себя настолько поэтом, да и никогда более настолько им не был. Представь, читатель! Каждый вновь прибывший офицер немедленно интересовался:
- Ну, чё? Как там поэма "Хуй"?
И я читал и читал новые, горячие строки, рожденные час-другой назад.
Ни минета, ни ссанья…
Нету хуя нихуя!
Об ошибке строфы, наконец, а то я отвлекся, что более характерно для девушки Вики, в ее части романа. Ошибка содержалась в самой схеме рифмовки, которую подвиг меня выбрать мой народ. Первый катрен в строфе АБАБ заканчивался мужской рифмой, а следующее шестистишье - с мужской же и начиналось. Таким образом ритмический сбой был изначально запрограммирован в каждой строфе.
В принципе, легкий, не каждому понятный сбой, порой, чисто на интуиции, сглаживаемый чисто индивидуальными звуковыми решениями.
Ничего, - решил я, когда докопался до смысла ошибки. - Сойдет и так.
3
Что вообще подвигло меня на сочинение этой поэмы в далеком дебильном восемьдесят втором году, когда был жив еще даже Брежнев, и мир казался стабильным, ныне и присно пребудущим именно таким?
Я был сильно политизирован в той мясомолочной цивилизации. До крайности. Я ненавидел коммунистов, советскую власть и сам исток ее - марксизм-ленинизм.
Это идеологическая основа. Но была и другая - художественная. Я проводил эксперимент над самим собой. Смогу ли я создать произведение, не менее блистательное, чем "Владимир Ильич Ленин" Маяковского, но направленное против, а не за? Пусть там мелькнут крепкие, никем прежде не придуманные рифмы. Невероятные аллитерации и ассонансы. Уникальные словесные конструкции. Пусть увидят свои, что на их стороне выросла новая, мощная сила, а чужие - да пусть убоятся слова моего.
Имел место и другого рода эксперимент. Я специально хотел попасться. Я хотел, чтобы меня взяли, судили по статье 190(1) - "Распространение заведомо ложных клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй". Засадили в мордовские лагеря.
В этих специальных лагерях сидели только политзаключенные. Я бы попал в хорошую компанию. Три года этих испытаний были бы для меня прекрасной школой, а стихи я сочиняю в уме. Нет, я не сумасшедший. Дело тут в другом.
Я не видел никакого иного пути вырваться из этой тюрьмы. Когда вся страна была огромным лагерем, обнесенным колючей проволокой, то отдельно стоящие, так называемые "лагеря" можно было воспринимать как карцеры внутри большого.
Мой план был таков. За клеветническую поэму "Хуй" меня сажают в Мордовию. Затем, как это практиковалось в те годы, выдворяют из страны. Я попадаю на запад, с головой, полной поэмы "Хуй" и других подобных стихов, сочиненных за три года, любезно предоставленных мне государством. Мои сборники идут на Западе нарасхват. Я становлюсь не просто эмигрантом, отщепенцем, но популярным, состоятельным человеком. Я езжу по Европе и Америке с лекциями и литературными вечерами. Пишу стихи и песни, порочащие советский государственный и общественный строй. В своих фантазиях я уже составил программу дежурного выступления на полтора часа.
Проблема была лишь в том, что поэма "Хуй" должна была сначала стать истинно народной поэмой, то есть, надо было каким-то образом запустить ее в народ. А потом уже попадаться в КГБ.
Я бы, конечно, мог работать, не покладая рук, чтобы напечатать на машинке какой-то тираж. Машинка, может быть и зарегистрированная, но никак не связанная с моим именем, у меня была: я нашел ее на помойке. В числе прочих вещей, выброшенных после какого-то покойника. Но мне казалось умопомрачительной каторгой такая работа.
Я придумал другое. Что если сделать гравюру на линолеуме, где уложить все 360 строк поэмы на разворотах, по одной строфе на странице? Прокатать лист с обеих сторон, разрезать и скрепить наподобие школьной тетради. С гравюрами я работал в детстве, когда хотел стать художником. Можно было бы и иллюстрации добавить - Ленин с хуем на броневике, Ленин рыбку ловит с хуем подле шалаша в Разливе, Ленин лезет на трибуну, где произносит свою историческую фразу:
Вторник - это слишком рано,
а четверг - уже пиздец:
форум будет в сраку пьяный.
Надо в среду брать дворец!
С хуем. С одного листа линолеума я бы напечатал экземпляров тысячу. Затем надо было как можно быстрее, именно в один день, разбросать поэму по почтовым ящикам в разных районах Москвы, оставить на столиках в пивных, забыть в поездах метро и пригородных электричках.
В операцию не должна была быть посвящена ни одна живая душа. Например, я выезжаю из Медведково, где тогда жил в общежитии, около шести утра, с открытием транспортной сети города. Первые экземпляры бросаю, например в почтовые ящики в районе Выхино. Там же, около часа ночи, бросаю и последние. Таким образом КГБ был бы наведен на ложный след: дескать, чувак в Выхино проснулся, там же и закончил свой рабочий день. Придурковатый такой чувак.
Я продумывал мельчайшие детали. От технических нюансов гравюры, конструкции печатного станка, до распространения. Как я буду менять футболки и кепки. Да, читатель! Футболки и кепки.
Ищут пожарные,
Ищет милиция,
Ищут фотографы
В нашей столице,
Ищут давно,
Но не могут найти
Парня какого-то
Лет двадцати.
Среднего роста,
Плечистый и крепкий,
Ходит он в белой
Футболке и кепке…
Фигушки! И никаких знаков отличия на груди. А может быть - комсомольский значок? Это уж слишком.
Путь по столице
незыблем и крепок.
пять разноцветных
футболок и кепок
я нацепил
на спортивное тело.
Правое дело!
Летние такие кепки, мягкие, чтобы не занимали места в сумке. Тысячу экземпляров поэмы, как я прикинул - это две небольших пачки, которые могли бы уместиться в неприметном рюкзачке, плюс (чтобы рюкзачок не был подозрительно пухлым) продуктовый пакет. Пакетов тоже будет несколько например - три. Таким образом, даже если самый первый клиент поэмы "Хуй" немедленно отнесет ее в милицию, часов эдак в восемь тридцать утра, я буду уже два с половиной часа, как за работой, побываю в Выхино, Тушино, на Юго-западе и в Сокольниках. Выдвинусь в строну Речного вокзала. Пусть вся городская рать будет поднята по сигналу. Но ищут парня в красной футболке и белой кепке, а он уже в синей футболке, а кепка у него - зеленая. Пакет был в его руках серый, с крупной клубничкой, а теперь - черный, без всяких рисунков. А рюкзак вообще доносчики могут и не заметить, если видели народного героя спереди.
Многие парни
Плечисты и крепки,
Многие носят
Футболки и кепки.
Много в столице
Таких же значков -
Каждый
К труду-обороне
Готов!
Идея с почтовыми ящиками была утопической. Подавляющее большинство жильцов отнесло бы поэму куда следует. Потому что почтовый ящик именной. Потому что - а кто, собственно, бросил ему в ящик эту поэму и зачем? Вдруг это проверка, провокация самого КГБ? Нет. Только электрички и пивные. Лавочки в скверах. Просто городские перила и парапеты.
Вскоре я получил прямое подтверждение этому умозрительному заключению. Я хаживал к одной девчонке, страхолюдине, у которой если и был шанс выйти замуж, то только за такого, как я, целящегося прописаться в Москве. За вечерним чаем ко мне обратился ее отец. Он был такой же длинноносый и пучеглазый, как эта Валечка. Ему как раз на днях бросили в ящик листок, где детским почерком было переписано стихотворение. Какая-то графоманская ерунда про "Лёньку" и "мойвочку". В стиле тогдашнего Жванецкого: якобы смело, якобы против. Что-то о том, что колбасы нет, что всюду вонючая мойва и минтай, и так далее. Строки были страшны только словом "Лёнька", но за это не грозила статья 190(1). Просто вызвали бы и вломили распространителям устно. Двойку за поведение.
- Как ты думаешь? - деловито спрашивал он меня на кухне за чаем, - Ведь ты умный человек, студент… Что мне с этим делать? Может быть, отнести в милицию…
- Зачем? - возмутилась моя телочка. - Ребята какие-то пошутили, а ты их закладывать будешь?
- Может быть, сразу в КГБ? - продолжал допрашивать меня он. - Ведь если это не ребята какие-то, - реплику дочери он заметил, но отвечал на нее мне, поскольку презирал свою дочь, - а само КГБ и проверяет нас? Если я не отнесу, то я неблагонадежен и покрываю преступление. Причем, преступление, противоправную деятельность, не известно даже чью. Значит, я сочувствую даже не каким-то там ребятам, а просто самой идее, высказанной в этих стихах.
Я тогда учился в мясомолочном институте, чтобы не загреметь в армию, был таким благонадежным мясомолочником. Валечку я зацепил там же, она был без ума от моих рук, как и эта маленькая сучка. Поэма "Хуй" была только что написана, читалась лишь близким друзьям. Впрочем, каждый из них мог оказаться доносчиком, меня бы посадили до того, как поэма пошла в народ. Весь мой план провалился бы.
После этого случая я отказался от идеи почтовых ящиков и сконцентрировался на электричках и пивных. Жил я в общежитии мясомолочного, в комнате с двумя уродами, с которыми поддерживал беседы о футболе и бабах. Исполнять гравюру на линолеуме в тех условиях было проблематично, но все же возможно: уроды по субботам уходили на блядки до вечера воскресенья. Я уже купил резцы и придумал тайник за батареей, для рулона гравюры.
Помешало одно обстоятельство. Я уже третий год подавал стихи на конкурс в Литинститут, и вот, неожиданно мне пришел ответ, что конкурс я выдержал.
Пришлось отсрочить мой план на пять лет. Зачем мне вообще был нужен этот самый Литературный институт имени Горького? Научить меня писать стихи там не могли, поскольку я и так уже умел это делать. Познакомиться с будущими коллегами, создать систему карьерных связей? Это мне было попросту не нужно, потому что я не собирался осуществлять карьеру в своей стране. Одна мысль не давала покоя, когда выбирал: садиться ли мне за гравюру или готовиться к вступительным экзаменам?
Кого будут выдворять из страны через три года мордовских лагерей? Жалкого графомана, который несколько лет безуспешно пытался поступить в Литинститут, или его блестящего выпускника? Можно было представить, как выглядела бы пресса в обоих случаях.
"Кто он такой - этот так называемый поэт, в своих убогих виршах осквернивший самое дорогое, самое святое, что у нас есть - образ вождя пролетарской революции? Несколько раз безуспешно пытался поступить в Литературный институт, и немудрено, что не взяли. Работал истопником в грязной, пропахшей дегтем котельной, где в его обязанности входило пару раз в день поворачивать вентили и изредка посматривать на дрожащие стрелки манометров…"
Впрочем, деготь тут не при чем, просто журналист несведущий попался. Он же, этот мудила-конформист, при других обстоятельствах был бы вынужден написать следующее…
"Кто же это сделал, кто осквернил самое дорогое, самое святое, что у нас есть - образ вождя пролетарской революции? Этот человек закончил Литинститут с красным дипломом, его печатали газеты и журналы, партия и народ признали его как поэта. Но так ли это?"
И так далее. Ему пришлось бы доказывать, что это не так, и вряд ли кто-либо ему поверил.
Впрочем, пожалуй, я уцепился за этот Литинститут как за повод. Решение-то пройти лагеря я принял, но вот по-настоящему решиться на это было все же боязно. Вот и решил отсрочить.
Я перестал посещать мясомолочный институт. Пошел к врачу и взял больничный, симулировав, на сей раз, не само сотрясение мозга, а тяжелые, незалеченные его последствия. Наступил июнь, но на сессию я не явился. Все это время зубрил историю и повторял школьный курс английского. Бюрократическая машина работала скрипуче. Меня хватились и отчислили лишь накануне вступительных экзаменов в Литинститут. С момента, как я подал туда документы, мне предоставили койкоместо уже в новой общаге, где я и провел следующие пять лет своей жизни, где я встретил Анну.
4
На первом курсе мы пытались вычислить друг в друге стукачей, ждали репрессий, чуть ли не искали по углам "жучков". Но никаких шумных историй не случилось, что даже несколько обескураживало. Плохо работал в СССР КГБ, так же плохо, как и все остальное.
Это касалось, во-первых, самого моего поступления в Литинститут. По всем тогдашним принципам, меня не должны были принять, поскольку я стоял на учете в КГБ, года, наверное, с 1979-го, или раньше.
Именно в 79-м я написал несколько писем в правительство СССР, получил ответы из разных министерств. Письма были диссидентские, от возмущенного юноши. За такой поступок на человека уже открывали досье. Письма были дурацкие, поверхностные: почему в магазинах нет того-то и того-то, почему за всем этим надо ехать в Москву, почему колбаса из бумаги и вино из шмурдяка и т. д.
Если не поставили на учет по этому поводу, то в 1981-м году - точно. Я тогда уже поступил в мясомолочный институт и жил в столице. В декабре того года принял участие в митинге, посвященном памяти Джона Леннона, который состоялся на Ленинских горах (вернее, не состоялся - всех гипотетических участников схватили на улице, еще на подходе к смотровой площадке и развезли по отделениям милиции…) Затем была целая эпопея из допросов по месту жительства, выездными кегебистами.
По идее, такого человека, как я, не должны были принять в идеологический вуз. Я и работы на конкурс послал просто так, даже не помышляя об успехе.
Осенью 82-го года, став студентом ЛИ, я был даже как-то разочарован. Получалось, что КГБ - это какая-то фикция, нет никакого КГБ - в нашем выстраданном понимании.
Скажу более - и это вообще, казус, которому нет иного объяснения, чем самое простое - аппарат подавления в СССР просто не работал. Дело в том, как раз в период вступительных экзаменов я находился под судом за хулиганство. Это была самая настоящая судимость, хоть и за сущий пустяк - пьянку и драку с ментами.
Да и сам этот акт был странным, только подтверждающим мою теорию. Я умудрился сгоряча дать по морде лейтенанту, причем, прямо в отделении милиции. Более того, совершив этот поступок, за который безоговорочно должны были посадить, пьяно осознав в желто-зеленом свете КПЗ, что мне уже нечего терять, я стал кричать:
- Брежнев - дурак!
Мало того, когда на эти вопли не отреагировали, я закричал, что Ленин дурак, Сталин дурак и даже Карл Маркс - дурак.
Лица ментов были удивленными, даже испуганными. Почему они не спровадили данного субчика прямо в КГБ, тайна, крытая мраком. Меня просто привезли утром в нарсуд, присудили штраф, а на другой день я еще пришел в отделение, где мне вернули мой нательный крест, причем, вернул тот самый лейтенант, уже с фингалом под глазом, мягко меня журя.
Странная была жизнь, совсем не та, как она представляется сейчас, да и не та, какой она нам самим представлялась тогда…
И вот, этот преступник был принял в Литинститут. Этот молодой поэт читал всем на своем пути свою поэму о Ленине.
Эволюция марксизма
начиналась с бороды.
Вова лыс был, словно клизма,
всем грозился дать пизды.
И так далее. Хоть и говорилось в самой поэме - "За такой свободный дух в наше время бьют, как мух…" - никто меня не бил, не ловил.
Забавная ситуация. Мы тогда во всех и каждом искали стукачей. Одна из теплых общажных группировок заподозрила в стукачестве, как я узнал через много лет - меня самого. Это меня, автора поэмы "Хуй"! Немыслимо.
Я любил мою поэму, я сам был в восторге от нее. В тот год я был весь в какой-то эйфории - от того, что мне удалось написать такое, от того, что я вообще решился это написать, от неизбежного будущего, которое ожидало меня, именно потому, что я это написал.
Мог ли я представить, что никакого будущего не светит ни поэме, ни мне? Что поэма прошелестит лишь в узком кругу профессионалов и умрет? Что даже я сам позабуду часть ее строк?
Что я могу вспомнить их поэмы "Хуй" сейчас? Допустим, попытаюсь сейчас с самого начала…
Поэма содержала предисловие, где обыгрывался лозунг
СЛАВА КПСС!
Это соответствовало анекдоту, ходившему тогда:
"Мама, мама! Кто такой Слава Кепеэсэс? Почему везде написано его имя?"
Конечно, отголосок народного анекдота должен был свидетельствовать о народности самой поэмы.
Хоть убей, не помню самых первых строк, с которых начиналась поэма. Предисловие было написано с высоты тогдашней современности: там была близкая народу критика - опять же, что-то о колбасе и очередях, и будто предлагалось вместе с автором выяснить причины этого явления:
Как сиповку, дрючу раком
Мысль одну свою лихую.
Конечно же, здесь рифмовалось "хуя", но в каком контексте - память отшибло. Далее.