- Вы полагаете, что публику… обычную публику… потянет зайти выпить кофе в заведение, которое именуется не иначе, как "Безалкогольный бар?" С таким же успехом можно рекламировать ресторан без съестного и вино с отсутствием винограда.
Пинкер насупился:
- Ну, и какое название предложили бы вы?
- Да мало ли… Можно назвать, скажем… - Я огляделся. Мой взгляд упал на вывеску, где значилось "Кастл-стрит" и мгновенно вспомнилась склонность Пинтера к военному лексикону. - Можно назвать, например, "Кофе "Кастл"".
- "Кастл"… - Пинкер задумался. - Гм. "Кастл". "Кофейня "Кастл"". А что… это звучит. Есть в этом нечто солидное. Что скажешь, Эмили?
- Мне кажется, мнение Роберта, будто некоторых клиентов "безалкогольное" в названии может отпугнуть, не лишено здравого смысла, - осторожно заметила Эмили. - Поэтому, наверно, название "Кастл" удачнее.
Пинкер кивнул:
- "Кастл" так "Кастл". Благодарю вас, Роберт за ваш весьма ценный вклад. Велю немедленно рабочим поменять вывеску.
Так родилась одна из известнейших торговых марок в истории кофе - название, в свое время столь же известное, как "Лайон", "Ариоза" или "Максвелл Хаус". Но не только этим событием был отмечен тот день в рабочей суете: среди служащих, мраморных столешниц, запахов свежей краски, сливавшихся с густым ароматным кофейным паром, исходившим из двух форсунок аппарата синьора Тозелли, как дым из ноздрей дракона… Едва Пинкер удалился, занявшись поиском бригадира, его дочь обернулась ко мне:
- Да… благодарю вас, Роберт. Получилось вполне тактично. И название "Кастл", несомненно, удачнее.
Я пожал плечами:
- Что вы, не стоит благодарности.
Эмили улыбнулась - и улыбка задержалась чуть дольше, чем я мог ожидать. Как вдруг, внезапно вспыхнув, она отвела взгляд.
- Идите сюда! - призвал с улицы Пинкер.
В экипаже на обратном пути в Лаймхаус мне показалось, будто, соприкасаясь со мной бедром, Эмили отстранялась уже не так резко, как раньше.
Глава одиннадцатая
"Земляной" - это запах свежевскопанной земли, влажной после дождя, и он весьма схож с запахом свекольного корня.
Жан Ленуар. "Le Nez du Café"
В тот вечер, прогуливаясь по Пиккадилли, я увидел, как впряженный в брогам жеребец пытается совокупиться с кобылой. Большинство экипажных лошадей, разумеется, кастрировали, но этот очевидно принадлежал какому-то богачу и уже вполне свыкся с тенетами упряжи. Кобыла была привязана у входа в универмаг Симпсона, а кучер экипажа куда-то отлучился.
Зрелище было довольно странное: жеребец, зажатый в упряжи между оглоблями, пытался вскарабкаться на спину кобыле, толкаясь своим мощным органом ей в зад. Каждый раз он соскальзывал, утянутый назад грузным громоздким экипажем: но это жеребца не останавливало, он тотчас предпринимал очередную попытку, снова неуклюже вскидывая вверх передние копыта, как китаец, пытающийся подхватить палочками кусок мяса. Между тем кобыла все это время смирно стояла, почти не двигаясь с места, даже когда жеребец захватывал зубами ее шею. Задок экипажа кренился и с каждым шатким отскоком задних ног жеребца грохал о мостовую.
Собралась небольшая толпа. Наиболее респектабельные леди спешили прочь, но среди зевак я заметил нескольких молодых женщин, которые были куда смелее, и я с интересом то и дело переводил взгляд с возни животных на хихикавших девиц, всем своим видом демонстрировавших свое изумление и восторг.
Наконец явился кучер брогама и с криком попытался оттащить своего жеребца. Тот, понятно, не имел ни малейшего желания прекращать свое занятие, даже когда хозяин принялся охаживать его кнутом - с немалым риском для себя самого, сказал бы я. Жеребец, желая примоститься на спине у кобылы, яростно потрясал передними копытами, в то время как задними выписывал сложные па, пытаясь высвободиться от коляски, кринолином покрывшей его зад. Все это выглядело так, будто кучер как раз подстегивает жеребца к действиям. Под конец жеребец справился с задачей и по собственной воле сполз с кобылы, разбитая коляска с грохотом вернулась в исходное положение. Орган жеребца все еще свисал до самой мостовой, когда хозяину удалось, наконец, под насмешливые улюлюканья зевак погнать его рысцой прочь.
Между тем паре проституток вздумалось пройтись в толпе, предлагая свое ремесло. Одна скользнула мимо меня, шепнув:
- Не желаете развлечься, сэр?
На лондонском жаргоне тех лет "развлечься" означало взять проститутку. Обернулась: довольно смазливая девчонка, попроще, чем обычно я предпочитал; лет шестнадцати, не больше. Я сделал отрицательный жест.
- У меня тут сестра, - сказала она.
Должно быть, в глазах моих она прочла некий интерес, потому что девчонка махнула другой, чтоб подошла. Они были явно между собой схожи, обе кареглазые, темноволосые, у обоих круглые скуластые личики. Такое мне еще не выпадало; с сестричками до сих пор я дела не имел, а, глазея на жеребца, я изрядно возбудился.
- Быстрей! - бросила первая, почуяв, что сделка состоялась. - Вон туда!
Позади в витрине табачной лавки я увидел надпись: "Комнаты в наем". Я проследовал за девчонками в лавку, затем вверх по ступенькам: сунув каждой по полкроны и еще полкроны владельцу лавки, я, расстегнувшись, поимел девиц в быстрой последовательности одну за другой, не потрудившись даже снять брюк.
Какой восторг!
Упившись звездами, захрюкать радостно
в помоях… -
как утверждает Ричард Ле Гальенн.
Полагаю, мне стоит тут кое-что прояснить насчет себя. В своем повествовании я не сделал ни единой попытки представить себя в привлекательном виде - скорее наоборот. Когда, оглядываясь назад, я вижу, каким я был в свои юные годы восторженным, самовлюбленным позером, то просто диву даюсь, как можно было кому-то в меня влюбиться: я выставляю себя в таком нелепом свете потому, что теперь именно таким я себя в те годы вижу. И в этом смысле к критике готов. Однако отдаю себе отчет, что теперь вы будете судить меня уже за мою аморальность.
Хотелось бы лишь напомнить вам, что в те времена все было иначе. Да, я хаживал к проституткам - если мог себе позволить, к приличным; если не мог, к кошмарным. Я был здоровый молодой человек. Как иначе мог я поступать? Считалось, что воздержание вредно для здоровья, тогда как злоупотребление полагалось еще более опасным, порождая слабость, апатию и скверный характер. Проституция вовсе не была запрещена, хотя законы о заразных заболеваниях, позволявшие полиции задерживать любую женщину, чтобы проверить ее на предмет венерического заболевания, вызывали резкий протест среди респектабельных леди, которые чувствовали себя оскорбленными из солидарности. Спать с проституткой не являлось причиной для развода (хотя в то же время опытность женщины могла явиться причиной развода с ней). Обсуждать хождения к проституткам в приличном обществе было не принято - но в те времена запретных тем существовало немало, по крайней мере, до поры, когда леди удалялись из-за стола. Тогда, в своем кругу, возможно, и бросалось вскользь: дескать, лично я надобности в этих существах не имею, но ничего предосудительного нет, если у кого-то такая надобность явится. Считалось наивысшим счастьем жить в обществе, где неимущие оставались неимущими до крайности: дешевые слуги, рабочие, женщины имелись в изобилии. Именно это обстоятельство побуждало мужчин инстинктивно противиться социальным переменам, как и большинству женщин инстинктивно ратовать за них.
* * *
По большей части темой наших с Эмили обеденных разговоров составлял как раз этот предмет: реформы. Для Эмили современный человек должен был обладать общественным сознанием, и она была уверена, что и я, как поэт, готов, подобно ей, изменить этот мир. Разве не Шелли заявлял, что поэты - непризнанные законодатели мира? Разве не Байрон бросил вызов турецким захватчикам?
Я не решался признаться ей, что хоть я и способен восхищаться вольными кудрями Байрона или свободными блузами Шелли, но политические взгляды обоих мне несколько чужды. Я принадлежал к поколению любителей кричащей мишуры: мы жаждали лишь "новых ощущений". Единственной нашей целью было "мгновенно перелетать с места на место, чтобы всегда находиться в центре наибольшего скопления живой энергии". Но мне так хотелось показаться Эмили гораздо радикальней, чем я на самом деле являлся. Что сказать? Я искал ее расположения и думал, едва вскроется, что эти проблемы меня не волнуют, она станет считать меня пустым фигляром - кем, разумеется, я и являлся, - хотя само фиглярство, которое в Оксфорде выглядело так изумительно по-декадентски, теперь стало казаться мне не более чем ребячеством.
Все же я попытался высказаться. Когда Эмили в первый раз подняла тему социальной несправедливости, я сказал на это, что политика меня не интересует, прибавив:
- Что роднит меня со многими политиками.
Она не ответила, хотя лицо ее приняло страдальческое выражение.
- Разумеется, богатым не стоит попусту тратиться на бедных, - произнес я беспечно. - Достаточно взглянуть, на какое убожество низшие классы тратят свои деньги, и, слава Богу, что никто им больше не дает.
Тяжкий вздох со стороны Эмили.
- Мне совершенно непонятно, почему женщине так необходимо право голоса, если учесть, какие жуткие типы успели обзавестись им. Демократия заслужила бы куда больше одобрения, если б не была так тривиальна.
- Роберт, - сказала Эмили, - вы хоть когда-нибудь говорите серьезно?
- Только когда обсуждаемый предмет не внушает мне ни малейшего интереса.
- Думаю и тогда вы несерьезны, - проговорила она.
- Восприму это как комплимент, милая Эмили. Мне бы крайне претило получить незаслуженную репутацию искреннего человека.
- Замолчите, Роберт!
Я умолк.
- Эти ваши остроты! Они не только глубоко тривиальны, они даже едва ли смешны. Мне все время кажется, что это какой-то словесный зуд или привычка… желание покрасоваться, в них не больше смысла, чем в жутких квакающих звуках, которые выучилась издавать Лягушонок.
Я открыл было рот.
- Постойте! - остановила меня Эмили поднятой рукой. - Вы скажете, что значение здравого смысла чудовищно преувеличено. Что в свете гораздо больше ценится бессмыслица. Или, что все остроты лишены смысла, именно поэтому так глубоки. Или, что сущность всякого искусства во внешнем эффекте, что именно в этом его гениальность. Или… или… еще какую-нибудь глупость выдадите, которая звучит красиво, но на самом деле ни мысли, ни смысла, сплошной пердеж!
В изумлении я уставился на нее:
- Как… что вы сказали?..
- Ну да, да, пердеж! Вы что, полагаете, что современная девушка не должна знать таких слов? - Ее подбородок воинственно взлетел вверх. - Так вот, я стану пукать каждый раз, когда вы произносите остроту.
- О нет!
- Да, да! Может, вы считаете, что я не умею? Поверьте, мы с сестрами весьма поднаторели в этом занятии.
- Да вы просто чистый феномен!
- Чтобы отучить вас острить, я способна и на худшее.
- И вам не страшно, что вас обвинят в неприличном поведении?
- Вас уж бесспорно в этом сроду никто не обвинял.
- Верно, - заметил я по размышлении. - Только в женщине неприличие с хвастовством не связано, это просто неделикатность.
Со стороны мисс Пинкер раздался звук, похожий на бурное фырканье.
Я опешил:
- Вы что это сейчас…
- На меня повеяло очередной остротой.
- Надеюсь, вы обнаружите, что мои остроты источают аромат фиалок и роз, в то время как…
Очередной трескучий звук.
- О Господи!
- Роберт, я не шучу! Вашу высокопарную болтовню я каждый раз буду встречать залпом.
- Послушайте, ведь это же…
- А сейчас растворите-ка лучше окно, - перебила она меня, - не то у отца возникнет вопрос, отчего его изысканный "ява" отдает клозетом.
Вот так я отучился острить и научился говорить серьезно на серьезные темы. Но, разумеется, моя серьезность была наигранной. Ибо именно остроты, какими бы плоскими они ни были, оставались гораздо ближе моей истинной натуре. И все же - ну как не разлиться соловьем по поводу реформ, если сияющие серые глаза жадно внимают каждому твоему слову? Как не прикинуться сострадающим Бедным, если в награду тебя ждет такая улыбка? И как не согласиться, что необходимо как-то помочь Падшим Женщинам, если с каждым нежным абрисом губ, обрамляющим каждое слово, так страстно произносимое этой женщиной, ты возбуждаешься все сильней и сильней?
Удивительно ли, что я с такой легкостью мог после дневного флирта с Эмили Паркер в Лаймхаусе вечером предаваться блуду с какой-нибудь шлюшкой в Ковент-Гарден? Хотя между ними было столь же мало общего, как между завтраком и обедом, между востоком и западом. Мой блуд значил для меня гораздо меньше, чем мой флирт, но в то же время, он был мне гораздо более необходим - ах, как мне это вам объяснить! Мне ясно только одно: если б не проститутки, то во время своего дневного флирта я чувствовал бы себя намного скованней.
При всем этом время для флирта сократилось: мисс Пинкер заставила меня ходить с ней на собрания. О, как она любила эти собрания! То были собрания Общества содействия всемирной цивилизации, собрания Фабианского общества, собрания Общества за отмену Закона о заразных болезнях… В меня даже закралось подозрение, что я встал на путь Прогресса. Случались и ночные собрания, на которых мы угощали проституток чаем с сахаром. Однажды, воспользовавшись этим, я фантастически оттрахал одну молоденькую, такую сладенькую девку: украдкой я проследовал за ней на улицу, где за десять шиллингов в проулке мы с ней стоя скоренько посовокуплялись, после чего я снова вернулся к покинутому мной обществу. Еще устраивались обеды, на которых собирались теософы. Устраивались ужины, где собиралось общество трезвенников и на которых мы с бокалами кларета в руках обсуждали необходимость повысить налог на торговлю джином. Состоялось также крайне неприятное собрание в помещении фонда "Новая жизнь", где странного вида существо тонким переливчатым голоском не переставая бормотало что-то насчет транссексуализма, перспектив гомосексуальной любви и прочих видов извращения. Все эти два часа я просидел багровый от смущения, хотя Эмили и прочие дамы, к моему изумлению, едва ли испытывали больше неловкости, чем если бы он - она? оно? - вещал о поездке к морю.
На некоторых собраниях велись куда более достойные дискуссии, например о будущем брака по расчету. Присутствующие нередко с удовольствием цитировали строки из "Эпипсихидиона" Шелли:
…я к секте той не примыкая,
Чья заповедь - с одним или с одной
Делить под рабским игом путь земной,
Как будто мудрость или красота
Всех остальных - забвенная тщета…
Однако я отметил, что мужчины и женщины трактуют это по-разному, - женщины хотели равенства и независимости, под чем они подразумевали равное положение с мужьями, в то время как мужчины хотели равенства и независимости, под чем они понимали скорее не брак, а большую свободу для холостяцкого образа жизни. Лично я своего мнения не высказывал. Если спросят, всегда можно процитировать Шелли.
Взгляды самой Эмили на брак были куда сложней. Помню один спор с нею, когда мы возвращались в контору после какого-то собрания. Не скажу теперь, с чего он начался, - вероятно, я как-то непочтительно высказался об ораторе. Эмили, взглянув на меня, с серьезным видом спросила:
- Вы так и в самом деле думаете, Роберт, или это очередная поза?
- Я совершенно и бесповоротно в этом убежден, хотя со временем свое суждение непременно поменяю.
- Вопрос в том, - сказала она, проигнорировав мои слова, - могут ли мужчины и женщины иметь равные права.
Припоминаю, что мы с ней обсуждали этот самый, навязший в зубах предмет, право голоса для женщин. Вздохнув, я приготовился принять серьезный вид:
- Так ведь у мужчин и женщин разные сферы…
- Ну, да, - перебила меня Эмили. - У женщины - гостиная, а у мужчины - политика и служба, а также все остальное богатство мира. Разве это равенство? То же, что сказать, будто заключенный обладает свободой в пределах камеры.
- Но всякая женщина должна принять главенство своего супруга…
- С какой стати?
Должно быть, я не сразу нашелся, что ответить, потому что она продолжала:
- Ну, разумеется, это не обсуждается. Все хотят услышать, что всеобщее право голоса никоим образом не ущемит права хозяина в его собственном доме. Но при этом никто даже не способен убедительно мне объяснить, почему, собственно, хозяевами должны быть мужчины.
- Но взгляните, как многого мужчины достигли…
- Расхожий довод. Мужчины имеют все для этого возможности.
- Но ваш аргумент, Эмили, не оригинальней. Вы утверждаете, что женщины могли бы достичь большего, если б им предоставили такие возможности, ведь так? - Она кивнула. - Ну а почему же эти возможности все-таки оказались именно у мужчин? Потому что они ими воспользовались, вот почему.
Этот довод почему-то распалил ее еще сильней:
- Итак, все сводится к физической силе и насилию?