Из улочки невдалеке выплывал на носилках Кришна, окучиваемый цветами. Музыка, пение, перезвон колокольцев. Несли к воде – умывать, поить, кормить, медом умащивать, нагуливать меж людьми.
Сидели, прижавшись друг другу с опущенными руками, молча.
Оставшуюся неделю мы, вернувшись, провели у реки, в стороне от людей.
День, когда бы ни начинался, начинался с заката, который стоял дотемна, не колеблясь. С этим мягим топленым светом – будто смотришь сквозь тонкий промасленный шелк.
По вечерам ходили на занятия йогой. К другу Джаянта, который по его просьбе занимался лишь с нами двумя, отдельно от группы.
Ничего в этом роде мы не планировали. Предложение всплыло случайно, в доме у Джаянта. Он описал нам Прамота и сказал, что это в любом случае ничего у нас не отнимет, начиная с молчания и заканчивая тишиной. И добавил, подняв палец к небу: собственно, там уже все написано.
Мы пришли "на чаек" и, познакомившись, не отказались.
У меня практического опыта не было вовсе, у Ксении был, но стертый, полузабытый. Прамот сказал, что неделя – немыслимый срок, но он попробует наживить, что возможно.
Был он похож на удилище, упруго и плавно подсекавшее рыбу – по все стороны от себя. Соплеменники доходили ему до бедра.
Занимались мы в его недостроенном доме, в котором он жил со своею сестрой. Ей – лет 20, ему – 28. Сироты. Детство – в ашраме. Затем -
Академия йоги, на средства ашрама. Поиск учителя, жизнь с ним, и в прошлом году его смерть. С портрета лучится лицо, немного похож на
Ауробиндо.
В зале, где мы занимаемся, на верхней площадке дома, кроме портрета, нет ничего: белые стены, окна. Урок – два часа. Около десятка асан, показывает, повторяем с относительной легкостью. Он озадачен.
Мне больше всего по душе упражненье на внутреннее равновесье. Стоишь на одной ноге, другая ступней прижата к истоку первой, руки вытянуты над головой, ладони сведены, взгляд – в умозрительную перспективу.
Меняем ноги.
После каждой асаны гудим "Ом". В мантре три звука: а, у, м. Каждую нужно прочувствовать, ступенчато восходя к третьей. А ум неуместен, при полноте-то слияния с божеством.
Ксения гудит тоненько, я ее, слава Богу, не слышу. И не вижу, глаза должны быть закрыты. И так еле сдерживаюсь, дуя с Прамотом в унисон.
И по окончании, в течение получаса дышим. Разные техники, каждый день добавляется новая. В первый же день была такая: лежишь на спине, сосредоточиваешься на всей дряни в себе, подтягиваешь ее к горлу и выдыхаешь – в божественный рот милостивого мирозданья. И взамен вдыхаешь, заполняя себя Чистым и Всеблагим. Я попробовал, не получается.
Представил себе наоборот – как по маслу.
На Ксению все это очень действует, не в пример мне. Парит в белой парусинке, гнется, над ней – луч солнца золотой.
Потом чай пьем гималайский, на полу сидя. Прамот гурманит и гурушествует.
Как и многие здесь, чужестранный звук sh он не произносит.
Медитесон, – говорит он, – концентресон и релаксесон. Но не это главное. Главное – позволить себе, allow yourself, allow yourself, allow yourself!
– А как насчет кармы, – спрашиваю.
– Прежде, – говорит, – чем принять решение, нужно спросить все свои одиннадцать чувств. Если хоть одно из них против, постарайтесь выяснить – почему. Если ответ внятен и тем не менее вы решаете в пользу десяти, – отягчаете карму.
– А если – не внятен? Не отягчаем?
– Теперь дышим.
Пару лет назад он был приглашен в один из университетов Калифорнии преподавать йогу, будучи выбран как один из действительно продвинутых ее адептов. Прилетев в Нью-Йорк, он в тот же день сломя голову кинулся назад, не в силах вынести этот разящий запах из пасти чужеродной ему энергии, и месяц отсиживался, приходя в себя, под подолом учителя.
Где тонко, там рвется, а дворнягу и обухом не перешибешь, если уж говорить о крайностях.
И тем не менее это были чудесные двуечасья, когда мы стояли с
Ксенией, как рыбы на хвостах, гудя серебром: оооммм, вдвой-ооммм… И она бочком, чуть кренясь, отплывала, скользя к двери, и я – позволяя себе, позволяя себе – за нею.
Сидели мы целыми днями у Ганги (конечно, женского рода, пора устранить эту инерцию русского недоразумения) и смотрели на реку, на тот берег.
Тысячи лет и одна ночь, проведенные в Лахман Джуле, прикладывают палец к губам, пятясь от разговора. Дом с горящими окнами, скользящий по дну на немыслимой глубине; мы в этом доме. Мы, но не можем в себя войти, обплывая его снаружи, прижимаясь лицом к окнам.
Совмещая через стекло ладони. И потом… И об этом не скажешь.
Что-то случилось там с нами. Но что? Будто звук отключен. Будто эти овечки речи убрели от нас, звеня колокольцами, перетекая горными тропами за холмы, и видны еще две последние: я и ты.
Будто все в тишине этой на вольфрамовой нити держится: день, ночь, мир, мы.
И нет памяти, вот что. Ни в чем, нигде. Ни у травы, ни у этой лошади, ни у солнца, ни у нас с тобой.
И оттого этот худенький тихий защемленный Бог – во всем.
И во всем эта секундная стрелочка – тикает и не движется заикаясь.
И открытое голое горло с этим тиком артерии жизни – у всех, у всего.
Была у нас такая игра с нею – в шрути и смрити.
Шрути (услышанное) – то, что дается как откровение. Шрути – это
"священное писание" индусов: прежде всего веды (о которых
Вивекананда сказал, что, если у индуса пропадает корова, он идет искать ее в ведах), веды и брахманы – комментарии к ним, затем араньяки – лесные книги для отшельников, и упанишады.
Смрити (запомненное) – это "священное предание", сюда относятся
"Махабхарата" с "Бхагаватгитой", "Рамаяна", а так же пураны – книги мифов, и прочее.
В такую игру мы играли. Когда указывали друг другу на выхваченный зрением образ – человека, зверя, луча, извива воды, говоря: смотри – пурана! Нет, она поправляла, вглядываясь: бери выше, – кажется, араньяка.
Так вот, все, что происходило с нами в Харидваре-Майе, – было шрути, не смрити; услышанным, не запомненным.
Вернулись мы в Лахман Джулу, оставив себя Харидваре на неделю, нашу последнюю неделю здесь. В следующую субботу мы найдем их там, едва не опоздавших на поезд, увозящий нас в Дели.
Эта была самая медленная ночь в нашей жизни.
Мы лежали на берегу, невдалеке от еще курящегося шамшана. Триста килограмм дерева, немного алое, сандала, одно тело, и совочек пепла, струящийся в воду.
Слова, оставившие нас, стояли в черном чужом небе мелким моргающим дребезгом звезд.
Медленно, медленнее ударов сердца, медленнее дыханья камней мы вглядывались друг в друга, закрыв глаза; вглядывались ладонью, кожей, виском.
Господи, помилуй меня, где же я был всю эту жизнь до себя, до Тебя, до этой дрожащей, жалобно жмурящейся ладони ее на моих губах.
До этой рощицы влажного света ее волос.
До этого олененочка губ ее, Господи, даже если бы Ты ничего не создал, кроме этого теплого чуда.
До ресниц ворожбы, до глубинного пения крови, до свеченья ее чернецов.
До глухой расступившейся тьмы для серебряной дрожи ее плавной излучинки тела.
До расплета его, до меня в немоте междуречья.
До ужаленного хребта между святостью и святотатством.
До близи покрова, до лунных раздвинутых зарослей схимы, до узкого росного лаза в трепещущих отблесках – до…
До этого слова – последнего и одного на двоих нас – до ты.
До ты наплывающих волнами тел, до ты отбегающих вниз отражений, до ты пузырьков, восходящих со дна темноты, немоты, пустоты…
До этой маленькой, удаляющейся лодочки, плывущей в уже светлеющем небе; лодочки – в четыре медленных, медленнее ударов сердца, весла; и еще два – в небо опущены за кормой; и еще два – сушатся, подрагивая над нею.
Шли дни, спиною вперед шли. Двое осталось, как нас двое. Молча. То есть, конечно, мы говорили, но тише и в стороне от себя. От нас. Чем дальше, тем лучше.
На воду смотрели. На тот ее берег. Казалось, каждое дерево, каждую ветвь на каждом, не глядя, могли повторить, продвигаясь под лыком их медленно и тягуче, как сон.
Вон там, под орехом, отсюда незримый, лежит, не вставая, баба, лежит на спине с запрокинутой головой – говорящей. И смуглая белка с тлеющими подпалинами сидит перед его продубленной неподвижной ступней: то воткнется остреньким личиком в глухую канавку под пальцами, то отпрянет, обескураженная, с распушенным столбняком хвоста.
Мы тоже лежим под деревцем, пробравшимся на цыпочках почти к самой воде. 48 – в его тени. Пуджимся то и дело, на перехват дыхания. Я хлещу воду текучими пригоршнями, стоя по пояс, едва удерживая себя в потоке.
Индия для индуса, как сказал тот же Вивекананда, это священная Ганга и Гита.
Гиту на днях перечитывала Ксения. Я не смог. Видимо, я для нее слишком испорчен, с головы начиная. То, о чем мы с Амиром спорили.
То, что прежде меня так отваживало от Индии, по недоумию. Этот приторный кич – повсюду, во всем, куда глаз ни ляжет. Как же это соседствует с безднами вед, струйным духом аскетов, стоящих в небе, как жаворонки на воздушных струях?
И не просто соседствует, а – закадычно, в обнимку.
Но именно благодаря этой, иллюзорной, конечно, и тем не менее бесконечной баньянной обнимке верха и низа, внешнего с внутренним, прошлого с будущим, мифа с реальностью, нового опыта с предшествующим; благодаря этому шрути-смрити, как вселенскому тути-фрути, Индия и сохранила себя, не замутнив во времени ни целомудрие глубины, ни – прикрывающую ее поверхность, льнущую к ладони и обкатывающую хрусталик.
Сат, чит, ананда. Бытие, сознание, радость. Одним словом звучит: Бог.
Входили мы в эту священную текучую книгу поочередно (индусы называют священные книги мандалами) и выходили, облепленные сверкавшими буквицами капель, стекавшими на песок.
Счастлив тот, говорят индусы, кто омылся в Ганге, постригся в
Праяге, а умер в Варанаси.
Паломничество от истока до устья занимает шесть лет.
Оканчивающий свою жизнь погружением в Гангу обретает вечное блаженство. И такая смерть освещена традицией, не являясь буквальным самоубийством, как и, уже отошедшее в прошлое, сати – самосожжение вдов на погребальных кострах мужей.
В одном из преданий житель Калькутты приходит в глухую деревню, расположенную на другом конце света от Ганги, и в доме, где он остановился, ему наливают кринку молока, смешанного с пеплом умершего сына хозяина – чтобы хоть пепел впитался в кровь, сливаясь с каплями Ганги.
На шее у Ксении просыхали бусики-четки из священного дерева тулси,
108 пупырчатых шариков цвета какао с нежно-розовым отсветом.
Подаренные ей Амиром вместе с томиком Ригведы, лежащим открытым, обложкой кверху, на ее груди.
Я сижу рядом, очищая манго, и, протягивая ей ломтик, говорю:
Брахман, удерживаешь ли ты в памяти Ригведу?
Она, не открывая глаз, улыбается, повторяя только что прочитанное мне: Удерживающий ее в памяти, не пятнается грехом, даже уничтожив эти три мира, даже вкушая пищу, полученную от кого попало, – и слизывает дольку с моей руки.
– А знаешь, что начертано на их гербе? – говорит она, задумчиво выходя из воды, отжимая подол сари, уже совсем обесцвеченного, похожего на расплывшуюся контурную карту. – Угадай.
– Йогин, – говорю.
– Тепло. Из упанишад.
– Ом.
– Еще теплей. Побеждает лишь истина. А в менее прямолинейном переводе: видящий владеет сутью вещей.
Посреди этой мягкой закатной промасленной и вместе с тем какой-то настороженной тишины, нас окружавшей, эти краткие реплики были, как слюдяные песчаные змейки, бесшумно скользящие за ветерком.
Черты лица Ксении как-то на глазах заострились. И отдалились. И, в отдалении этом, приблизились. Видимо, что-то подобное происходило в ее глазах и с моим лицом.
Были еще две встречи с Амиром. Одна – в его доме, другая – у его
"кармиче-ских", как он говорил, друзей. Эта семья и строила тот многоглавый комплекс, который все подтягивался ввысь над городом и где Амиру под его школу была отведена верхняя небесная площадь с круговым застекленным обзором.
Царственный дом их, вросший в квартал бедняков и отмежеванный от него белокаменным забором, находился неподалеку от стройки.
В день, когда мы были приглашены на ужин, в предгрозовом затишье было слышно, как шевелятся, приподнимаясь, волосы воды, как трясутся поджилки листвы, как мутится придушенный воздух, как, мигая, темнеет желто-красный с чаинками свет.
Мы сидели в саду, за чаем: Амир, Ксения, я и хозяин дома, человек с грузным телом, хваткими женскими руками и не запомнившимся лысым лицом.
Подавала дочь хозяина, стройная, в огненном сари, из-под которого – только лоб и глаза: безупречно черные на безупречно белом, под спокойным размахом бровей.
Две собаки, лежащие на траве, поначалу принятые за бычков. Мать хозяина, сидящая в кресле в глубине сада под деревом.
Первым же шквальным ветром, еще до грозы, опрокинуло стол и поволокло по траве. Амир, в рвущемся белом облаке, сжимая в ладонях свой посох, воткнутый в землю, продолжал наворачивать речь, игнорируя происходящее. Псов носило по саду. Мать расшатывало и вместе с креслом приподнимало. Дочь горела в дверном проеме. Нас с
Ксенией потряхивало на стульях. Неподвижны были только Амир с неизменной осанкой и оплывший на стуле хозяин, продолжавшие разговор, как ни в чем не бывало.
А по утрам мы садились в изголовье кровати у распахнутого окна и могли часами смотреть на маленьких ушастых человечков, игравших в
"короля" на железной бочке, наполненной теплой солнечною водой.
Могли. Но вряд ли смотрели. А если и смотрели, то как в перевернутый бинокль. Уже перевернутый. С хорошей резкостью, но уводящий видимость к горизонту. Видимость. И, спускаясь к реке, обернувшись, видели – себя, нас, еще струившихся за окном.
Через два дня они – те, за окном, еще заедут проститься с Йогином по пути на поезд. Ранним утром они сойдут с рюкзаками у того же моста, и он оставит ее под надвинутым на лоб козырьком одинокой автобусной будки, стоящей, как и многое здесь, непонятно для кого и зачем, спиной дороге, и глядящей вниз – по выжженному откосу мусорной свалки – на запекшийся, как губа, берег.
И пока он идет на тот берег реки, в город, купить ожерельную вязку бананов для Йогина, она, эта будка, заговаривается на ветру, как отрытая в сухомятном раю раковина.
С прозрачной скобочкой, – добавляет он мысленно, не оглядываясь, – скобочкой затворницы, сидящей в ее глубине.
Oblivion, красивое слово. Забвение. Глуховатые горы, заросшие ушками ракушек. Меленький перламутровый дребезг. Меленький, как и снег над ним.
Мы поднимались в горы. К югу от Мюнхена, неподалеку от Австрии.
Ранние новогодние горы. Мертвые горнолыжные Альпы. Деревья стояли в оцепенении снежной пыли. Ладонь ее грела мою – в моем кармане. Уже видны были вдали под нами ледяные вершины, плывущие из горизонта, как ку-клукс-кланы.
Говорили о Крыме, о фильме, который собирались там снять на авось. Я придумывал сцены "со сдвигом", чтоб позабавить ее и чуть подтеплить этот возвышенный ужас вокруг. Сценки-мистификации, вживленные без комментариев в ткань документального фильма о Крыме. Кто его знает, может, такая там жизнь. Например, Сиваш.
Как, переспрашивает, see wash?
Да, говорю, почти что. Это "гнилое море", мелкое, серо-водородно-соляное озеро, в котором Крым сидит ягодицами, как в лечебной грязи, а лицо полощет в прозрачном зеркале черного, амальгамного. А на пустынных берегах его ягодиц – редкие полустертые родимчики деревень.
И вот представь, летит самолет (есть у меня друг там с маленьким самолетом), невысоко летит, над кромкой берега. За штурвалом – человек с многометровыми руками, которые ему некуда деть в этой крохотной кабине, и они оттопырены в окна, как вторая пара крыльев, а лицо у него – страшное от рожденья, но как-то безобидно страшное и чрезвычайно нежное, и беззащитное одновременно. Я его знаю, зовут его Вова, и работает он в рыбсовхозе.
Так вот, летит Вова в этом маленьком самолете и не смотрит вниз.
А внизу, по шею в Сиваше, стоят дети. Одни головы, много их – сто, двести, – рассеянных по безвидной глади, с поднятыми вверх лицами. И смотрят на Вову. Который реет, как дух, над водами.
А за спиной Вовы стоят бочки с хамсой.
И вот открывается люк в брюшке этой четырехкрылой птицы и нисходит на землю, на воды бесконечный серебряный дождь.
Она жмурится, посапывая ладонью у меня в кармане, и я перехожу к следующей истории – про котов.
Но не успеваю ее закончить: тропа выныривает из леса на прогалину, а там стоит заколоченная изба – в сугробах до глаз и со снеговой шапкою набекрень. И стоит она в просторном вольере, охватывающем всю поляну. А вольер – в два замороженных бревнышка, одно над другим, с метровым просветом меж ними. И стоят вдоль вольера по колено в снегу, неподвижно, ослепительно черные в серебряной пыли, на ослепительно белом покрове, не запятнанном следом, – африканские страусы.
Стоят в стороне друг от друга и смотрят на нас распахнутыми глазами с длинными голубыми иглами ледяных ресниц.
– А что, – говорю, – нас там ждет, – растерянно глядя поверх их голов на близящуюся вершину, – крокодилы?
– Да, – говорит, – трое. Сплоченных, как отметка высоты.
А потом она спала, привалившись плечом и виском к черному стеклу электрички, и я смотрел на нее, то есть на них, двух продрогших сестер, прильнувших друг к другу щекой.
И потом, несколько дней спустя, когда мы зашли в кафе пообедать и она заказала рыбку, а я, не глядя в меню, ткнул пальцем в номер один. И это было какое-то странное на вкус мясо под сладковато-грязным соусом. Оказалось, страусовое, номер один сезона.
Тех, с распахнутыми глазами, с высокогорных ферм.
Бананов я не нашел, а углубляться в город не было времени, вернулся с минералкой и кульком манго.
– Не интересно, – оборвал я в ответ на ее коготки, сухо царапнувшие меня за эту отлучку. Хотя, конечно, не в ней было дело.
– Не интересно? – замерла она, будто только этого и ждала. Я прошел еще несколько шагов со сквознячком слева и оглянулся.
Она стояла.
– Ксения… – Я подошел к ней. – Ну пожалуйста, не сегодня, ладно?
Она отвернула лицо.
– Йогин… – сказал я и остановил себя.
Середина моста, там, где еще несколько дней назад метался…
– Хочешь? – Я протянул бутылку с водой.
Она поколебалась еще немного и, вздохнув, взяла.
Войдя в заповедник, мы махнули рукой проезжавшему джипу, тот резко притормозил. Людей внутри было втрое больше, чем можно было вообразить – даже нам, к этому уже, казалось, привыкшим. Немолодая женщина с двумя детьми на руках сидела на коленях шофера. Но отказаться ввиду отсутствия места – такой причины в Индии не существует. Мы стали на подножку и ухватились за багажный бортик на крыше.
Он гнал через заповедник, не сбавляя скорости на поворотах, так, что машина становилась на два колеса и мы запрокидывались на нее, уходящую вниз, под нас, что переносилось куда как легче, чем наоборот.