- В любом случае, - продолжил он, - будучи наставником Малкольма и lesfreres Киреrmап, я поначалу воспринимал их просто как яркую группу университетских шутников. Но когда позже я узнал, насколько глубоки и серьезны их убеждения, я принял решение разделить их судьбу. И если мы достигнем цели - если Малкольм прав и большинство населяющих нашу планету народов можно предупредить об угрозах нашего века - тогда, возможно, гибель миллионов в кошмаре эпидемий начнет что-то значить.
Его глаза сузились (он продолжал наблюдать за остальными членами группы) и голос набрал силу:
- Ага! Я вижу, что все готово, чтобы войти в туннель. Ваш выход, Гидеон!
События следующего часа (или около того) напоминали странный, но забавный коктейль из визита в психбольницу для преступников и инсценировки подросткового приключенческого романа. Братья Куперман остались охранять вход в туннель, а Слейтон, Тарбелл, Фуше и я через подземную часть лабиринта исламских террористов попали в огромный зал, увешанный шелковыми знаменами. Молодые женщины, закутанные вуалями и, казалось, необычайно прекрасные и человек двенадцать детей сидели лицом к стенам. А в центре, на куче подушек, брошенных на роскошный ковер, развалился их единственный властелин, известный своей жестокостью Сулейман ибн Мухаммед. Одного взгляда на зал мне хватило, чтобы догадаться: ибн Мухаммед - убежденный приверженец полигамии. А внимательно посмотрев в его глаза, я убедился и в его пристрастии к опиуму, тошнотворный сладковатый аромат которого, смешанный со стойким запахом земли, создавал вокруг удушливую, тяжелую атмосферу.
Было очевидно, что ибн Мухаммед невменяем, так что я сосредоточился на его женщинах. Общаясь с ними через Тарбелла, который оказался превосходным переводчиком, я рассказал им, что вскоре случится с этим кусочком земли, стараясь использовать с своей речи столько живописных метафор из прочитанного в колледже Корана, сколько смог припомнить. Пока я говорил, температура даже здесь, в подземелье, продолжала расти и достигла тревожного градуса. Я обратил их внимание на то, что это сделали вовсе не американцы, а это означает, что женщины и дети вовсе не станут мучениками и не попадут после смерти в рай. Ибн Мухаммед пытался протестовать, но не мог произнести ничего связного; и в итоге женщины все же взяли детей и последовали за нами наружу, где смогли погрузиться в один из последних транспортов и покинуть опасную зону, оставив своего господина поджариваться в том, что уже совсем скоро должно было стать подземной печью.
Наша команда быстро и без приключений вернулась на борт, где нас приветствовал Малкольм. Его состояние за это время значительно улучшилось. Когда корабль взял курс на север, Трессальян засыпал нас потоком вопросов о нашей миссии, но что касается меня, то я был до предела вымотан и заявил, что не буду способен к разговорам до тех пор, пока не получу мало-мальски существенного отдыха - посущественней того, что мне удалось перехватить утром. Длинными коридорами, спотыкаясь, я добрался до своей каюты. Здесь было темно, если не считать свечи, горящей на старинном ночном столике…
В свете этого единственного во всей комнате низкотехнологичного устройства я разглядел лежащую в моей постели Ларису, обнаженную (под одеялом) и улыбающуюся мне самой неотразимой из своих улыбок. В обычном положении я бы не счел подобное зрелище непривлекательным, но принимая во внимание то, что я услышал утром, ничего обычного в этой ситуации не было.
Лариса тут же прочла беспокойство на моем лице.
- Ох, боже мой, - вздохнула она. Серебряные волосы, разметавшиеся вокруг головы, еще больше подчеркивали сияние ее темных глаз. - Вижу, мальчики успели разболтать.
- Да, - признал я.
Она внимательно изучала меня, и я мог бы поклясться, что под ее показным смущением углядел подлинную досаду.
- Вконец запугали тебя, да?
Я помотал головой.
- Да нет, не сказал бы. Но я любопытен, Лариса. Видишь ли, они не сказали мне того, что я по-настоящему хочу знать.
- Да? - Она обмакнула палец в расплавленный свечной воск. - Что бы это могло быть?
Я сделал пробный шажок внутрь комнаты.
- Что двигало тобою и твоим братом во всех этих поступках? Изначально - что? Прости, но я все же психиатр - ты, должно быть, знаешь, о чем я спрашиваю. Малкольм бы точно понял.
Лариса лишь продолжала улыбаться.
- Да. Мы оба понимаем. Ну… - Она приподняла скрывающее ее одеяло. - Залезай в постель, доктор, я все тебе объясню.
Я окончательно переступил порог комнаты и запер за собой дверь каюты, а в это же время первый из беспилотных американских истребителей-бомбардировщиков начал сбрасывать свой груз, поливая смертью мгновенно воспламенившуюся афганскую равнину.
Глава 19
Людям свойственно скрывать присущую им жестокость и безжалостность под маской респектабельности, а вовсе не зла, и это ни для кого не секрет; впрочем, очевидность этого явления не делает его менее печальным. Мое собственное детство прошло среди уважаемых в обществе, но втайне склонных к насилию взрослых; поэтому с теми, кто не просто пострадал от плохого обращения, но пострадал от рук людей, считающихся весьма достойными, я чувствовал особенное родство. Я с уверенностью могу сказать, что именно поэтому мои товарищеские отношения с Ларисой и Малкольмом укрепились так сильно именно в то утро, когда наш корабль летел на север. В своей жизни я исследовал довольно много примеров неблагополучного детства, но их случай стал для меня абсолютно уникальным. И если существовала история, которая могла пробудить в моем сердце знакомые муки скорби и ужаса, то именно эту историю рассказала мне Лариса в неверном свете свечи в тиши моей каюты.
Я уже упоминал о том, что Стивен Трессальян, отец Малкольма и Ларисы, был одним из первых и самых влиятельных лидеров информационной революции. Общепризнанный вундеркинд, Трессальян-старший еще подростком начал разрабатывать оборудование и программное обеспечение для системы интернет-маршрутизации, ставшей международным стандартом и краеугольным камнем его империи. Успех принес ему славу, богатство и красавицу жену, киноактрису, обладательницу изысканного, утонченного, но, в сущности, ничем не примечательного склада ума - того, что в Голливуде обычно сходит за интеллект. Дальнейшие громкие нововведения в сфере передачи данных добавили еще больше блеска его и без того громкому имени.
Портрет Стивена Трессальяна, нарисованный средствами массовой информации, с самого начала изображал личность куда более значительную, чем средний информационный барон. Он высказывался о прогрессе в социальной и политической сферах, который несут миру информационные технологии, говорил об этом много, часто и чрезвычайно талантливо, так, что почитателей у него хватало как среди мировых лидеров бизнеса и политики, так и среди рядовых интернет-пользователей. Когда в 1991 году технократический магнат и его супруга объявили о рождении первенца, это вызвало жгучий интерес таблоидов и телевидения. Едва начав ходить, Малкольм проявил чудесную одаренность, достойную сына своего родителя, но честолюбие Трессальяна-старшего не было удовлетворено потомком, который сможет повторить его достижения. В отличие от большинства отцов, Стивен Трессальян желал наследника, который бы превзошел его самого, еще больше прославив свою фамилию. И он начал изыскивать способы искусственно прирастить зарождающийся сыновний гений.
По зловещему совпадению в середине 90-х годов ученые университетов и институтов вмешивались в генетическую структуру, отвечающую за интеллект, изменяя биохимические механизмы памяти и обучаемости мышей и других мелких животных. От широкой общественности результаты исследований, даже промежуточные, держались в секрете, а особо любопытным напоминали извечную биологическую истину: "мыши - не люди". Но об исследованиях пошли слухи, и явилось безумное предположение о возможности генетически модифицировать человеческих младенцев, - в утробе матери или сразу после рождения, - чтобы увеличить их способность осмыслять и усваивать информацию.
За "правильные" деньги всегда нетрудно найти ученых, страстно желающих поставить такой эксперимент, пусть даже этот эксперимент незаконен; вот отчего трехлетний Малкольм оказался в крохотной частной клинике в Сиэтле, в городе, откуда родом были его родители.
Как и всегда - тому, кто горит желанием проводить эксперименты, пусть даже незаконные, нетрудно за соответствующую цену найти согласных на все его требования ученых. Вот каким образом Малкольм, в возрасте трех лет, оказался в маленькой частной клинике в Сиэтле, там же, где жили его родители. Официальной версией, которую Стивен Трессальян и выбранный им врач-генетик изложили с невероятным искусством, стало заражение новым штаммом устойчивого к антибиотикам бактериального энцефалита, который незадолго до этого проявился в разных уголках мира. В тщательно отрепетированных, очень убедительных выражениях, вызвавших сочувствие общества, Трессальян и его не менее честолюбивая жена со слезами на глазах объявили, что болезнь Малкольма протекает в очень тяжелой форме и что он может быть выписан из клиники с сильным поражением нервной системы. Истинной причиной такого прогноза были, конечно, эксперименты, которые должны были изменить разум ребенка.
Меня все еще бросает в дрожь при мысли о том, чем стали для Малкольма эти несколько недель. Вначале казалось, что "лечение" идет успешно, и мальчик демонстрировал резкое повышение умственной активности; для трехлетнего ребенка это было время резкой дезориентации. Но затем, в середине курса инъекций, его организм восстал. Элементарные жизненные функции - дыхание, метаболизм, работа вестибулярного аппарата - оказались нарушены, и к тому же мальчика мучили необъяснимые приступы сильнейших болей по всему телу. Врач-генетик имел собственное объяснение: он говорил Стивену Трессальяну, что ресурсы человеческого мозга небезграничны, и если основная активность нейронов уходит на поддержание функций более высокого порядка, то прочие системы организма начинают страдать от ее нехватки. Однако этот врач не был терапевтом, а Трессальян был слишком предан своим планам (и слишком боялся, что все откроется), чтобы привлечь медика-специалиста. Затем, несмотря на ужасающие побочные эффекты, интеллектуальная мощь мальчика продолжала расти по экспоненте, а результаты удовлетворили даже его отца. Через три месяца Стивен Трессальян завершил проект, убедив себя, свою жену и всех, кто знал об этом, что эксперимент был его даром - сыну, генетическим исследованиям, а также будущему человечества.
Что с того, что Малкольм покинул клинику не на своих двоих, а на маленьких трогательных костылях в помощь внезапно отказавшим ногам, а волосы его непостижимым образом приобрели оттенок серебра? Что с того, что на лицах репортеров, встретивших его у дверей клиники, отразился ужас? И что с того, что мальчик теперь был достаточно умудрен, чтобы понять, чем вызван этот ужас? Куда важней было то, что ум ребенка теперь должен был стать - нет, уже стал! - поистине выдающимся, а Стивен Трессальян заполучил достаточно экспериментальных данных, чтобы в следующий раз проделать все это гораздо лучше.
Поскольку - да, был и следующий раз. Вскоре после того как Малкольма выписали, его мать забеременела снова и на сей раз именно она стала пациентом частной клиники, так как нанятый Трессальяном генетик определил, что реакция Малкольма на "лечение" и не могла быть иной на этой стадии физического развития. Плод, который вскорости должен был стать Ларисой, получил усовершенствованный курс инъекций in uteroчто не замедлило сказаться положительным образом: после рождения у нее не оказалось ни одного из физических недостатков брата, а интеллект проявился поразительно мощно. Лариса по всем статьям стала оправданием риска, на который пошли ее родители.
Конечно, волосы цвета серебра, с которыми Лариса появилась на свет, вызвали некоторые вопросы, но Стивен Трессальян отказался говорить об этом иначе, как о совпадении, и больше упирал на различие между своими детьми, чем на их сходство.
- Он так и не догадался о самом главном, что роднило нас с моим братом, - промолвила Лариса, когда мы лежали вместе в постели.
Да, вместе - потому что поведанный ею рассказ превратил мою тревогу из-за ее профессии наемной убийцы в чувство, куда более глубокое, чем страстное влечение.
- И что это было? - шепотом спросил я, касаясь серебра ее волос и глубоко глянув в темные глаза.
С небрежной усмешкой она посмотрела в потолок.
- Мы оба были слегка больны на голову. По крайней мере, я не знаю, как это назвать по-другому.
Непохоже, чтобы она говорила всерьез.
- Ну да, конечно, - ответил я, подражая ее интонации. - А ваши родители об этом не догадывались?
Это не было похоже на серьезное заявление.
- Мама догадывалась, - ответила Лариса. - Она истерически твердила отцу, что мы ее убиваем и что мы оба безумны - все то время, пока мы ей подсыпали яд.
Я приподнялся на локте, выпустив прядь ее волос, с которой играл.
- Подсыпали яд?!
Казалось, Лариса не слышит меня.
- Отец никогда этому не верил, - продолжала она. - По крайней мере, пока мы не сбросили его с самолета. Тогда - лишь тогда - он наконец понял, что это правда.
Глава 20
Я сел.
- Сколько же лет вам было? - только и смог я вымолвить.
Лицо Ларисы по-детски скривилось.
- Мне было одиннадцать, когда мы позаботились о маме. С папой было покончено приблизительно годом позже.
Растерявшись, я спрятался под маской психиатра.
- И что они… все это… это было обдумано заранее?
Она недоуменно взглянула на меня.
- Гидеон! Продумано все, что делаем мы с Малкольмом. Нас для этого и вывели. Но если ты спросишь, были ли у нас причины для этого, я отвечу: да, были. - Она снова принялась разглядывать потолок. - И не так уж мало.
Я продолжал смотреть на нее, погружаясь в профессиональную объективность, чуть раздосадованный своей реакцией.
- И что это за причины? - спросил я.
Она вдруг улыбнулась мне слабой, неподдельно радостной улыбкой и снова прижалась ко мне своим теплым телом.
- С тобой было приятно, - сказала она. - Я не думала, что мне понравится.
Я ответил ей самой лучшей своей улыбкой.
- Дар красиво льстить, скорее всего, не значился среди целей всех этих генетических преобразований.
- Извини, - рассмеялась она. - Я просто… Я приложил палец к ее губам.
- Лариса, не нужно рассказывать об этом, если тебе не хочется.
Она взяла меня за руку.
- Нет, я расскажу, - ответила она просто. - Все это и в самом деле заурядно. - Она снова уставилась в потолок. - Отец вывел меня умней и красивей, чем была моя мать. И не стоит удивляться, что в один прекрасный день он решил, что займется сексом не с ней, а со мной. - Я содрогнулся от ужаса, но Лариса продолжала свой рассказ с бесстрастием, не свойственным жертвам подобных травм. - А она решила, что это моя вина. Так что он меня трахал, а затем она меня за это избивала. Малкольм всякий раз пытался остановить их. Но для этого ему не хватало физической силы. - Ее глаза засветились любовью и восхищением. - Надо было видеть, как он замахивался на них костылями, обзывал их всеми грязными словами, которые можно придумать…
- …и которые они заслужили, - подхватил я. - Ты же понимаешь это, правда?
Она кивнула.
- Понимала когнитивно, как говорится. Что до эмоций, то тут все сложней. Так что пришло время, когда мы решили, что должны от них избавиться. Сперва от мамы, потому что она была не только жестокой, но и абсолютно бесполезной. Чтобы покончить с отцом, нам пришлось повременить, позволив ему закончить сооружение своих спутников.
- Вы продолжали сносить все это, - спросил я в ошеломлении, - потому что вы хотели, чтобы он закончил четырехгигабайтную спутниковую систему?
- Так ведь я понимала, какую ценность она будет представлять для Малкольма и меня, когда отец будет мертв, - откликнулась Лариса. - Реструктуризация всего Интернета? Да, я могла выдержать его объятия еще несколько раз, чтобы нам с братом достались все эти выгоды. Затем, когда система была готова и отлажена, отца пригласили на экономический саммит 2007 года. Поэтому мы подождали окончания встречи. В Вашингтон, на саммит, мы полетели вместе с ним, и вместе были на приеме у президента. А на обратном пути в Сиэтл нас было лишь трое. Он был очень доволен собой, а почему бы и нет? Он и его друзья - самые могущественные люди в этой стране. Он напился. Свалился с кресла против аварийного люка и вывалился из него во время захода на посадку… по-видимому. - Она коротко вздохнула и подняла палец. - К счастью, его прелестные детишки оказались достаточно умны, чтобы пристегнуть ремни и не устраивать паники, пока пилот выравнивал самолет. - Она помотала головой. - Я никогда не забуду его глаз…
Теперь, когда она рассказала все, занятые мной позиции беспристрастия незаметно для меня самого стали рушиться под напором глубокого сопереживания, в котором слышались отголоски пережитого мной самим. В этот критический миг я лишь коснулся ее лица и произнес:
- Наверно, легко убивать, пройдя через все это.
Она пожала плечами.
- Наверно. Но мне кажется, что прошлое не только облегчило убийства, но и побудило меня убивать. Это же чудесно - уничтожать людей, которые уж точно заслужили смерть. У меня даже появился вкус к этому чувству. Помню, когда я застрелила Раджива Карамчанда…
- Так это ты застрелила его? - Карамчанд был президентом Индии, отдавшим приказ об атомной бомбардировке Кашмира. Его убийство так и осталось нераскрытым, несмотря на усилия множества спецслужб.
Лариса улыбнулась и кивнула.
- Так вот, когда я это сделала, то почувствовала себя точно так же, как в момент, когда увидела отца, падающего из самолета. Человек, принимающий на себя ответственность за жизнь и благополучие других людей, а потом предающий тех, кто ему доверился - мне и правда трудно представить худшую подлость. К тому же… - она перевернулась на живот и заговорила быстрее. - Подумай вот еще о чем: почему табу на убийство обладает такой силой? Это же нелепо. Политический лидер может послать людей на смерть, казнить их; руководители корпораций могут пойти на любое преступление ради прибыли - и при этом они неприкосновенны. С какой стати? Почему Карамчанд должен был чувствовать себя в большей безопасности, чем любой из его солдат или пакистанцы, которых он уничтожал? Почему глава предприятия, наживающийся на рабском труде, должен быть застрахован от ужаса, которым мучаются его работники? Убийства - единственный способ заставить этих людей чуть более серьезно подумать о том, что они творят. А заодно и остальные как следует поразмыслят, чьим приказам подчиняться и чему верить - словом, как раз то, чем мы сейчас занимаемся, разве нет?
Я взвесил ее слова.