Я искренне верю в вещие сны. Не задумываюсь: верующая я или неверующая, но верю в сны. Так было перед первой общей поездкой в Париж, когда во сне мне приснился то ли город, то ли замок по имени Венсен, и я мужа спрашивала: "Где место с таким названием, где это может быть?" Уже в Париже, когда мы на метро проехали нужную станцию и вышли, то рядом с выходом увидели замок Венсен, из сна, что стало для меня деталью чудесных парижских впечатлений.
Сон с элементами дежавю. Возникшим стойким ощущением странного напоминания. Муж утверждает, что, видно, где-то когда-то было похожее и записалось на чём-то в генной памяти, и теперь генное устройство решило услужливо подсказать, напомнить. "Да, всё это было, уместно вспомнить, предостеречь или развлечь с пользой. Вспомнить об этом и оказаться начеку в нужный момент". Я не связываю это с религией. Мы в жизни с религией сосуществуем словно на разных этажах. Хотя на первых порах в Америке нас выручили, и мы многим обязаны церкви.
На днях мне приснилось цветущее дерево, а под ним старуха с мешком, из которого она вытряхнула собаку и ужасную обшарпанную кошку. Я её спросила: "Не опасна ли кошка?" На что старуха ответила: "Нет". А кошки по соннику – болезни и беды, если не твои, то близких и друзей, и не дай бог, чтобы с ними что-то случилось наяву. Как и множество снов, это забылось, но потом вспомнилось.
Удивительно, но именно в эти дни на солнце пропали пятна, и светило обратило на нас свой незамутнённый лик без родимых пятен магнитной активности, что случается крайне редко. Что же будет дальше? – остаётся только гадать и надеяться, что не станет хуже, и светило не выкинет собственный трюк, явив Земле беспримерность катаклизмов.
На прошлой неделе минули ужасные дни. Мы оказались на периферии урагана. Ураганы здесь страшное бедствие. В океане и по берегам творится невообразимое. Какая-то кара этой земле неизвестно за что. К нам доходят только её отголоски. Из окна видно, как кружатся, пересекая улицу, космы низких туч – непременных элементов вихря. Сам центр его на востоке, в океане, черпает силу в воде.
Наша улица поперёк его зловещей чечевицы ослабевшей вихревой периферией, но и окраинных сил достаточно, чтобы поломать деревья и перевернуть машины, поднять внезапно крыши коттеджей или выплеснуть пруды, словом, натворить кучу пакостей, на ликвидацию которых уйдёт в будущем масса труда и средств. И непонятно, за что эта хорошо устроенная и удалённая от неприятностей прочего обжитого мира земля периодически подвержена ударам непреодолимой стихии.
В такие дни мы совсем не выходим или выходим только за почтой. В вестибюле и коридорах, кроме дежурных, никого. Встречаются служащие из персонала. Уборщицы странно поглядывают на нас, исподтишка, чем не столько пугают, а настораживают. Чем объяснить подобное отношение, реально беспочвенное? Может, неприятием нами услуг их по уборке квартиры, которая обычна для остальных богатых обитателей дома, а нам не по карману, и нам бы выжить и концы с концами свести.
Они, конечно, думают, что мы не как все. Другие не утруждают себя уборкой квартир. По утрам у дома высаживается настоящий десант уборщиц, вооруженных щетками, пылесосами, вёдрами. Их бизнес – персональная уборка. Не хватает рабочих рук, и приходится мириться с нашествием.
Соседей мы просто не видим или встречаем раз в год по обещанию. Как-то рядом на террасе присутствовал странный кавардак. На соседском кусочке террасы собралось странное сборище. Говорили все разом. И всё рядом, в углу за нашим окном, и вообще было непонятно, как умещались они в этом своём аппендиксе, на террасном пятачке, и откуда столько грохота? А наутро невообразимый шум сменила полная тишина, и было трудно поверить в реальность минувшего, и ужас от нового соседства неоправдан, потому что пауза составила целый год. Пусто стало и за окном, и на террасе, и соседей мы не видели даже в вестибюле у почтовых ящиков.
Со звуками у меня постоянное противостояние. Звуки мне враги, и то, что муж мой теперь, хотя и в наушниках, мудрит с какими-то звукозаписями, я не одобряю, они противны мне даже упоминанием, природой своей.
Всё приедается со временем. Нам даже надоел Montaditos, хотя меня долго устраивал его нехитрый ассортимент свежих булочек, что пекли сиюминутно на ваших глазах и наполнили удачным содержимым, кувшины с пивом, привозным, что подороже, или местного разлива, что тоже лучше бутылочного, хотя, может, только лишь от того, что прежнее опять-таки уже надоело. Мне нравится интерьер его карминных стен, которые, как мы видели в интернете, точно такие и в Барселоне и так же украшены фотографиями. Вообще, кафе это новое и открылось оно в новом здании, напротив бывшего "Ассорти", что до этого интриговало открытием, а затем открылось и враз сделалось посещаемым.
2
Мы собираемся в кормушку. Думаю, что новое надеть. У меня завалялась подаренная кофточка. Здесь существует дурацкая манера – передаривать подарки. Мол, не подходит мне это, может, другому подойдёт. Но не бывает так, и другому не подойдёт, не даром существует правило: желать другому, а особенно ближнему, того же, чего желаешь и себе.
Выходим. Очередные мотоциклы-кентавры со звериным рёвом взлетают по восходящему участку нашей улицы и поворачивают к департаменту полиции. Холодно, ниже нуля по Цельсию, да ещё и ветер. Скорее бы автобус пришёл!
У остановки, возле стеклянной будочки лифта, от промежуточного этажа подземных переходов метро и выходов здания муниципалитета, рядом с конечной остановкой автобусов, где я каждый раз достаю из металлической будочки-ящика бесплатную газету "Экспресс", накануне начали перекладывать цветную кирпичную брусчатку тротуара, да так и бросили. Огородили намеченный участок пёстрыми лентами и яркими оранжевыми пирамидками предупреждения. Прежние кирпичики разбирали, обнажая подстилающее ложе песка, которое поменяли, и на свежий утрамбованный песок местами уложили новенькие кирпичи, а сегодня из-за непогоды всё забросили.
Скоро Рождество. На прохожих дурацкие шапки, иные с ушками, опушенные, красно-белые в стиле Санта-Клауса. В окнах-витринах магазинов – украшения, а над входными дверьми появились зелёные венки. Слава богу, пришёл наш автобус. Они здесь ходят по расписанию, но из-за ремонта не поймешь, где он остановится. Проехал и подальше к тротуару подошёл. Наконец, мы сидим в нём на наших местах. На следующей остановке в автобус входит женщина, здоровается и спрашивает про антикварный магазин. У меня плохая память на лица. Но мне она чем-то знакома. Может, она из наших уборщиц, из обслуживающего персонала, того, что когда они снимают форму, не отличишь?
Меня давно тянул к себе этот антикварный магазин. Был он неудобно расположен. Проезжая каждый раз по дороге в кормушку мимо него, я решала вскоре его посетить. Но это "вскоре" обычно откладывалось "на потом". И так изо дня в день. Так продолжалось до этих пор, пока на окнах магазина не появились надписи "Closing" и "Sale", и откладывать стало некуда.
Вошедшая женщина интересуется, как к нему выйти. На какой остановке нужно сходить? Я неожиданно решаю для себя: "Выйду с нею, иначе никогда до него не доберусь", и объявляю мужу:
– Я тоже выхожу…
Моё заявление неожиданно для него. Обычно мы с ним не расстаёмся и ходим вместе, но на этот раз, получается, я бросила его.
Глава 27
Инга так быстро вышла, что я не успеваю среагировать. Я не вышел, не сообразил, хотя мы с ней обычно ходим "рука об руку". Наверное, тандер-шторм повлиял и с этим магазином, в который она всегда стремилась, а я внимания не обращал. Магазины для меня – чужая планета. Я их не переношу. Когда я в них, я спешу, мне в них не по себе, и это плохо для меня заканчивается: я не смотрю на цены и покупаю не то. Обычно мы с Ингой друг друга не бросаем. Я перед ней в вечном долгу.
Внешне в молодости Инга напоминала, и не только мне, Клаудию Кардинале. Этот взращенный в Тунисе цветок необыкновенной красоты. Сходство быдо настолько очевидным, что все подруги звали её Клаудией за сходство с тунисской красавицей.
Из Туниса, где когда-то стояла русская эскадра, и всплывали в памяти Бизерта и последние надежды на благополучный исход. Инга и для меня оказалась последней надеждой, когда в отчаянный период я запил, и она меня не бросила, как не бросала и потом. Я ей благодарен за это, хотя теперь всё это позади. Про себя я решаю, что с антикварным рыпаться поздно, и продолжаю ехать теперь в пустом автобусе.
От остановки мы переходим через речку по голубому изящному мостику, а дальше сотня шагов по прямой до кормушки. В ней мы неизбежно с кем-то общаемся. Когда встречаются соседи из Кларидж Хауса, нам скороговоркой сообщаются тамошние новости: "Фатима с фронтдеска перебралась в руководство… Тамарка вышла за чернокожего, за афроамериканца в терминах политкорректности, дежурившего в переходе к метро. На Мусином дне рождения от него все были в восторге. По общему мнению, очередной Тамаркин муж – милейший человек, и подвозит Тамарку в кормушку…"
Обратно мы не торопимся. Согласно расписанию, автобусы ходят каждые полчаса. И если есть время, мы идём по асфальтированной дорожке вдоль речки "Four Mile Run", полосой окаймляющей берега и носящей здесь гордое название "Ширлингтон парка". Ее берега живописны в своей растительности, особенно весной и осенью. Когда-то в колониальный период речка была полноводней, и на ней было несколько мельниц, сохранившихся в названиях.
По ту сторону речки – ширлингтонский собачий парк, где отвязанные питомцы дружно носятся по берегу, иногда спускаясь к воде и гоняясь друг за другом с брызгами. Грубая каменная лестница демонстрирует скальную основу, которую я про себя назвал "Путь наверх". Речка тянется дальше на восток, к Потомаку, разделяя Арлингтон и Александрию естественным образом.
Живописная и в разное время года по-разному наполненная водой, она демонстрирует отмели и перекаты, а берега со спортивными площадками, скамейками, деревьями, обилием цветов и дорожкой в отличном состоянии – притягивают и спортсменов, и мамаш, и нянек с колясками, велосипедистов и пожилых людей, поднимающих себе настроение прогулками. Где-то посередине нашего отрезка "от и до", у дороги лежат огромные камни, намекая, что когда-то здесь проходил ледник или это придумал безвестный ландшафтный архитектор, и могучая американская техника помогла ему их сюда переместить.
Пешеходная дорожка вьется между речкой и дорогой South Arlington Mill Drive, и заранее виден зелёный автобус, идущий навстречу, которому ещё отсюда до конца маршрута пара остановок, и вернуться обратно и на остановке у моста и перекрёстка и обилия цветущих розовых кустов подобрать нас.
В этот раз и я иду вдоль дороги. С притормозившей машины, должно быть, собираются меня о чём-то спросить, и я отвечу, если пойму, а нет – извинюсь и скажу: "Я не говорю по-английски". Но что им нужно на этот раз? Подхожу ближе. Не успеваю мигнуть, как меня бесцеремонно хватают и втаскивают в машину, а мою складывающуюся сумку на колёсах с продуктами небрежно отбрасывают в сторону.
Глава 28
Очнулся я в неконтролируемом безвременьи. С трудом вспомнил, как схватили меня и втолкнули в машину на переходе, и когда я отчаянно бился в крепких руках, уткнули лицом в нечто приторно-душистое, отчего голова разом закружилась и сознание покинуло.
Кругом была темнота. Я связан, с заклеенным липкой лентой ртом, и долго пытался осознать, что же случилось и за что, и как случившееся пережить? Когда удалось так или иначе выбраться из пут и осознать, что все эти надругательства – не сон, я понял по узкой щели над потолком, что я пленник в крохотной комнате, и на дворе ночь.
Беззвучно было вокруг, только вдалеке просвистел локомотив, и я, наконец, установил, что заперт в крохотном помещении без окон. Настолько тесном, что поневоле приходила мысль о последнем контейнере, в котором отправляются в вечный путь. Снизу, под полом, что-то хлюпало, возможно, воды мертвой реки Стикс.
Стены строения были крепки, как и потолок, а вот пол стоило проверить на вшивость. Возможно, сырость сделала его уязвимым. Во всяком случае, щели в полу выделялись темнотой. Но раскрошить и разломать без инструментов этот пол было непросто, и я измучился в конец и изодрался в кровь, пока у меня что-то получилось. Пол был двойным, но ниже настил его сгнил от сырости и соприкосновения с водой. А ещё ниже была ледяная вода, подернутая с поверхности прозрачной скорлупой льда.
В этом, видно, и была фишка похитителей: ледяные воды озера стерегли не хуже вооруженной охраны. До берега было далеко – пара миль. По всей видимости, моей тюрьмой стал рыболовный домик, куда причаливали летом на заре или ночевали в нём, чтобы, не размениваясь, поутру встретить первый клёв.
Раздумывать времени у меня не было. Ожог воды был для меня первым ощущением, когда я решился плыть на огонёк. Я плыл и чувствовал, как попеременно отключались у меня участками отдельные группы мышц, сведенные холодом. Вот схватило и свело группу на груди, бедре, ноге… Ужасно плыть в ледяной воде, раскалывая скорлупу тонкого льда. Пальцы онемели, но я всё-таки не зря был чемпионом Синиор Олимпик Вирджинии. Ледяная плёнка резала и мешала плыть в этом прозрачном месиве, и когда я совсем выбился из сил, мне повезло. Не зная как, я всё-таки доплыл до чистой воды, и ориентиром для меня на берегу горел огонь костра, который развели полуночники-рыбаки. От холода что-то случилось с глазами: я видел огонь не так, как всегда, а робким лучиком с берега, порой лишь чувствуя, в какой он стороне.
Я появился перед рыбаками в полном беспамятстве, весь в крови и, видно, очень этим их напугал. В беспамятстве угодил и в госпиталь. Позже, пробуя вспомнить, как плыл, не смог, и растёртый и уколотый провалился в безбрежный сон.
Вернувшись в сознание, я не сразу вспомнил, но позже пришло понимание противостояния с Левиафаном, которого я всё-таки временно одолел.
Не обошлось на этот раз и без "ведомства страха". Реанимировали меня в их специальной лечебнице и после долго расспрашивали, и когда я сказал, что работал и с НАСА, меня попросили назвать кого-нибудь из коллег. Я назвал Кайла Херринга из Центра Джонсона, он больше мне запомнился. И было разное, а появившийся Хайл Херринг часами беседовал со мной. Возможно, он согласился в моём случае сыграть роль моего реадаптационного психоаналитика.
Глава 29
Медленно идёт моё восстановление. В первое время я безвылазно сижу в нашей квартире, в том же доме на первом этаже. Мне доступен только лишь вид из окна. Я живу как бы отраженным светом. Зеркальные стены соседнего дома бросают в моё окно раннее и позднее солнце, такое яркое, что приходится жмуриться и опускать занавеску металлических штор.
Дом напротив – стеклянный, и солнце с раннего восхода, отражаясь, попадает в моё окно. Ранним утром меня встречает искусственное солнце. Окно моего DENa выходит на запад. В нём поднимается к площади Courthouse пятнадцатая улица. В дождь она блестит огнями встречных потоков машин и светофоров, от них по мокрому асфальту тянутся ко мне дрожащие световые пальцы. В целом выглядит очень красиво, а ещё разноцветные зонты прохожих украшают её цветами.
Реадаптация – долгий процесс, особенно в преклонном возрасте. Прогулки мои завершались рядом с домом. Теперь у меня рядом свой личный планетарий. Дело в том, что неподалеку от нас почему-то перестроили высокий дом, взорвав его, и на его месте построили с виду такой же, может, чуточку повыше. Красивый дом со сквериком на высоте второго этажа, и на стене лестницы от скверика к тротуару соорудили звездное небо с дырочками звёзд, светящимися по ночам. Своеобразное металлическое небо, а точнее Вселенная, с дырками звезд. Со временем стенка-Вселенная начала ржаветь.
Само собой выходило символично: ржавая застаревшая Вселенная с созвездиями, которые можно разглядеть, и рядом надписи.
Скажу по совести, звёздного неба я не знал, хотя и сидел раньше рядом с творцами космической навигации, а в нашей общей комнате валялось множество звёздных карт, но я на них внимания не обращал. Меня тогда целиком занимала Луна, полёт к Луне, а рядом коллеги и ровесники колдовали с иероглифами звёзд, выдумывая звездные алгоритмы автономной навигации к Марсу. И теперь для меня стенка-планетарий выглядит приветом из молодости.
Мне не позволено пока отходить от дома. Приписанный мне русскоязычный профессор Джорджтаунского университета ежедневно навещает меня. С крыши-террасы нашего дома видны кафедральный собор и Джорджтаунский университет. Старина его изящных башен явно старше цепочки домов в Джорджтауне вдоль главной улицы "М". Красота их в рамке зелени наводит на мысль посетить их при первой возможности. Мы всегда жалеем о несбыточном. Профессор говорит, что красивейший корпус иезуитского колледжа – Healy Hall строился в 1877–1879 годах и является образцом неоготического стиля.
Спрятанные под навесом от солнца, мы ведём философские беседы, подобно тем в Средневековье, где обсуждалось, сколько чертей может разместиться на кончике иглы. Мы обсуждаем науку и религию.
В своих беседах мы как бы возрождаем древнее искусство спора. Хотя это и непросто, особенно мне. Человек живёт со своими опытом и мнением. На многое он готов коротко ответить: нет. Но когда ему тоже так говорят, он думает: как же? Ведь он на это долго настраивался, разговаривал с собой, убеждал себя, и на стороннее "нет" расстраивается. В этом, думаю, суть и русского неприятия споров.
Но нам нечего делить, и мы даже не спорим, а чаще соглашаемся, рассуждаем, как аксакалы, ставя свою заключительную точку и подводя черту. Не всем дано в жизни поставить заключительную точку. И если бы стариков слушали, то много мудрого смысла смогли бы почерпнуть. Я целиком за науку. На этом стою. Она, по-моему, проникновение в суть вещей и единственный путь развития. Нет иного для человечества, а остальное – временное. Все религии и правительства – наркотики. Только учёные – настоящие современные жрецы. Напряглись и создали проблему атомного оружия, которая и погубит всех, вместо того чтобы спасти. А остальное – болтовня и выдумки, часто ненаказуемые, а за искажение информации положено судить.
– Другими словами, – возражает мягко профессор, – вы за технологический путь, сами сказали: "не подумали". А в дикое время не было средств обуздать невежественную толпу, и выдумывали сказочки. С виду достоверные. Для одних поумнее, для других попроще, по потребностям. Вот Будда, разбираясь в смысле бытия, понял, что жизнь – страдания. Тогдашняя жизнь. "А какова причина страдания? – рассуждал он. – Страсти и потребности". И предложил свой выход – уход от действительности в нирвану – мир воображения.
Мы и спорим, и соглашаемся.
– Представления меняются, – утверждает профессор, – в современной интерпретации, если говорят о тех, что жизнь прожили счастливо и умерли в один день, говорят об атомной войне.
– Мне по душе японский подход, – объявляю я. Пепел Хиросимы и Нагасаки стронцием в моих костях, – "Кодзики" – записки древности – подытожили опыт и содержание национального духа. Они и стали японской религией. И это сходно с наукой, её идеей – проникнуть в самую суть.
– История, исторический опыт – вот, что должно быть в основе веры. У каждого народа – свои особенности, свои сила, слабость и история того, к чему эти свойства привели. И нужно учитывать и искоренять свои грехи и множить достоинства.