Пантелемон давно догадывался, что жена ему изменяет, но многозначительные намеки изрядно выпившего друга больно ранили его самолюбие. Мужчина пил и не пьянел.
Когда пришел домой, долго сидел у люльки, надеясь отыскать в младенце что-то свое, родное… И чем больше разглядывал сына, тем явственнее видел в нём черты Игната.
– Придушить бы тебэ, гаденыша, – со злобой подумал Пантелемон и, обозвав жену сукой, ринулся к своему сопернику.
– Эй, куркуль! Пес вонючий! – вызывая Игната, бешено колотил он по дощатому забору.
К нему стремительно бросился большой, с телка, Барбос, со свирепо оскаленной пастью.
Прижатый к покривившимся воротам, Пантелемон отпихивал костылем разъярённого пса.
На лай прибежала Люба, с трудом оттащила Барбоса и посадила его на цепь.
– Вы уж извините, – смущённо попросила она. – Не знаю, шо с собакой! Раньше никого не кусала…
– Ружа на его нэма! Шо собака, шо хозяин! – со злостью выкрикнул
Пантелемон.
Трясущейся рукой зачерпнул в кармане табачку, неловко свернул цигарку, щелкнул трофейной зажигалкой, затянулся и мрачно взглянул на Любу.
По его лицу, изрезанному глубокими морщинами, пробежала нервная усмешка.
– Ну, я, обрубок, никому не нужный, – выбрасывая клубы дыма, грустно проговорил он. – А ты баба в соку… И руки, и ноги на месте. Шо ж мужика не удержишь… С приплодом моя… сука… С сынком поздравь Игната и передай ему: пусть, гад, на глаза не является… Убью… – пригрозил Пантелемон и пошкандылял прочь.
Сраженная новостью, Люба присела под сливой.
Барбос, не понимая, что случилось с хозяйкой, робко завилял хвостом, подполз поближе, стараясь ласково лизнуть её в щеку.
– Не могу больше! Уйду я, уйду… – обращаясь к собаке, сквозь слёзы твердила Люба.
И чем дольше повторяла это, тем сильнее становилась уверенность, что на сей раз у неё хватит мужества оставить мужа и уйти к матери.
Убедив себя, она решительно поднялась и побежала к дому.
На её счастье, в хате никого не было. Быстро собрала вещи, закинула на плечо узел, схватила перепуганную Машку и столкнулась на пороге со свёкром.
– Куда ты, дочка? – испуганно спросил Пантелей Прокопьевич.
Люба горько заплакала.
– От бисов хлопец! Уж я ему дам! Я ему, сукиному сыну, покажу!
Оставайся, дочка, – просил он.
Люба едва слышала свёкра: слёзы незаслуженной обиды душили её.
– Отпустите меня! Не могу так жить! Силушки моей нет уже! – закричала она и выбежала из хаты.
Пока шла полем, чуть успокоилась. Ступила на родной порог – прижалась к матери и вновь зарыдала.
Вдали от станицы, там, где луга упираются в плавни, находилась пасека Молчуна. Хатка-курень. Возле неё ряды деревянных коробок-ульев. Да несколько задерганных ветром деревьев.
Бобылём жил мужик. Дикарь. Заика. Молчун.
Когда-то в приступе белой горячки его отец поднял на вилы мать. С той поры заболел парнишка, стал сторониться людей, одних пчёл и любил…
Во время войны оккупанты расстреляли пасечника: он кого-то укрывал в плавнях.
Скучно, тоскливо Игнату на пасеке. Пчёлы трудятся и без него: одни, разведчики, находят медоносные соцветья, другие – собирают сладкую пыльцу, третьи – охраняют ульи.
Игнат сердито стукнул палкой по кустам кермека.
Что-то в его жизни не так. Люба ушла. Дочка сиротой растет.
Помириться? Но кланяться, унижаться… Расспрошу о Любе у Федотки, – решил Игнат, направляясь в сторону лимана.
С раннего утра четверо мальчишек: Федотка, Саня, Пашка и Мишка – забрались сюда, в глухомань, и безумно радовались свободе. Натаскали рыбы. Развели большой костёр: сухого камыша вокруг было много. И теперь они прыгали, дико визжа вокруг огня, бросали в него комья грязи, траву, сухие колючки – всё, что попадало под руки.
Неожиданно рванул взрыв – и подходивший к ребятам Игнат инстинктивно рухнул на землю. Придя в себя, он потряс головою и приподнялся.
Там, где был костёр, возникла яма с дымящейся по краям черной землей. Всё вокруг было засыпано пеплом. Языки пламени дружно подбирались к куче камыша, сложенной неподалеку.
Игнат подбежал ближе. Один из подростков, нелепо поджав под себя ноги, лежал на земле. Кровь ещё не застыла и слабо текла на побуревшую землю. Игнат оцепенел: он видел смерть не раз. Но здесь… Сейчас… В глазах еще стоял дикий ребячий танец…
У лимана, словно догоняя друг друга, лежали в траве Саня и Пашка.
Игнат сразу узнал этих белобрысых мальчишек. Прислушался: ребята не дышали.
У пылающей кучи скрючилось худенькое тельце Федотки. Огонь уже подобрался к нему: на спине загорелась рубашонка.
Игнат сбил огонь, оттащил мальчишку, разорвал свою сорочку, перевязал ею перебитые руки, поднял парнишку и быстро зашагал к станице.
– Не умирай, Федотка! – твердил он, заглядывая в вытекшие кровавые глазницы.
У фермы выскочили доярки, пытались его расспросить, но Игнат лишь ошалело твердил:
– Донесу! Не умирай, Федотка!
Тогда колхозницы сбросили с телеги бидоны, посадили Игната с раненым мальчиком и отвезли их в больницу.
Люба поливала астры. Узнав в прохожем Игната, она хотела уйти в дом, но не смогла: необычен был вид мужа. Бледный, грязный, окровавленный, он решительно откинул калитку и прижался к жене.
– Прости! Прости! Ради дочки прости! – рыдал он. – Мне никто не нужен. Тилько прости. Я больше никогда… Понимаю… Виноват…
Поверь… Мне трудно… Стыдно… – бессвязно бормотал он.
К колодцу подошла Надежда.
– За вас стыдно! – подхватила она последние слова зятя. – Перед людьми стыдно! Не позорьте мене! Или живить, или расходьтесь… Но сбегаться и разбегаться по два раза на месяц не треба!
Но Люба её не слышала. Она обнимала мужа, совсем забыв о том, что недавно ненавидела его, думала о том, что никогда не простит ему измены, не заговорит с ним, не позволит прикоснуться… А сейчас прижимала его к груди, гладила русые волосы и успокаивала.
– Не плачь. Мужчины не должны плакать, – говорила она.
– Не можу… Не хочу там робыть! Гиблое место! Там только чокнутый Молчун мог жить! Плавни… По ночам волки воют… Дико.
Страшно. Смертью там пахне… Сегодня дети там подорвались. Не знаю: то ли мина под костром была, то ли хлопцы шо в огонь бросили… Ваш
Федотка скалечився…
– Господи! Да коли ж горе кончится! Та коли ж смерть забуде нашу улицу! – отправляясь к подруге, причитала Надежда.
За плетнем раздался крик, плач, потом все разом стихло: очевидно, женщины побежали в больницу.
Люба смахнула ладонью слезы, помогла мужу встать и сказала:
– Ступай к председателю. Вин хороший мужик. Поможе.
– А можно на дочку глянуть? – перебил жену Игнат.
– Конечно, – улыбнулась Люба.
Обложенная подушками, на кровати сидела Маша и забавлялась деревянными ложками. Увидев незнакомца, она удивленно округлила большие синие глаза, затем нахмурилась, обиженно выпятила губки и захныкала.
– Не узнала, – огорченно выдохнул Игнат.
– Ещё бы! – горько усмехнувшись, прошептала Люба, и в уголках глаз, где некогда играли смешинки, залегли первые морщинки.
Перенесённые страдания, казалось, навсегда стерли с лица девичье обаяние, а его выражение приобрело некую, все понимающую мудрость…
– Милая, любимая, дорогая, прости! Я осознав… Никто мне не нужен… Не могу без вас, – молил о прощении Игнат.
Впервые услышав от мужа подобное признание, Люба смутилась.
– Хорошо, Игнат, – мягко произнесла она. – Чего нам дочку сиротить. Будем жить по-новому.
ТАКАЯ КОРОТКАЯ ЖИЗНЬ
Когда Игната назначили бригадиром полеводческой бригады, он стал работать рьяно, не жалея ни себя, ни других. Вставал рано, ложился далеко за полночь. Днями не слазил с Орлика, мотаясь по полям и фермам.
Однажды увидел возвращающихся домой колхозниц, пришпорил коня и галопом помчался за ними.
– Бригадир! – оглянувшись, воскликнула Вера.
– Ох, опозорилась… Казала ж я вам,- упрекнула подруг звеньевая.
Игнат обогнал женщин, остановил коня поперек дороги и сурово прикрикнул:
– Разворачивайте кошелки!
Колхозницы нехотя приоткрыли обвязанные платками сумки.
– Эх, тётя Маруся! Я-то думав, шо хоть у вас в звени порядок.
– Прямо-таки по десятку качанив на семена взяли,- за всех оправдывалась Марфа.
– Растуды ж вашу мать! – вскипел Игнат.- Да ежели все в станице по десятку початков возьмут, шо останется от поля! А ну, вываливайте все в мешок,- приказал он, бешено глядя на колхозниц.- А ты, Любка, шо в сторону отошла,- прикрикнул он на смутившуюся жену.- Это всех касается.
– Та не брала она,- вступилась за Любу звеньевая.- Усих на одну мерку не равняй…
Игнат взвалил на коня мешок с кукурузой и поехал в бригаду.
– Вот вас дожидаюсь,- услужливо выскочил навстречу подъехавшему бригадиру Максим Рябчик, хлипкий, юркий мужичок. И худые ноги, и вытянутое вперед тело с длинной индюшиной шеей, и маленькая головка с горбатым носом и блестящими пуговками глаз – все напоминало в нем птицу. Он не ходил, а прыгал и, казалось, взмахнёт руками и полетит.
– Нет порядка, Петрович,- бросая на землю мешок, сокрушённо вздохнул Игнат. – Сегодня опять проверим сторожей. Пойди домой поужинай – и обратно…
– Да я для вас все сделаю, – с готовностью ответил учётчик, – но моя половина…
Он растерянно почесал хохолком торчавшие волосы.
– Зажьми, шоб не пикнула! Знаешь: курица не птица – баба не человек! – хохотнул Игнат и уже строже сказал:
– Давай, Петрович, без лишних разговоров… Я покурю, а ты скоренько домой…
Когда стемнело, прибыли на кукурузное поле. Дул свежий ветерок, и высохшие листья шумели так, словно кто их дергал. Проверяющие насторожились. На дороге, у уснувшего хутора, темнел какой-то предмет. Игнат крадучись пробрался к нему, за ним, стараясь не шуметь, к подозрительному предмету приблизился Петрович. Подошли и увидели повозку, нагруженную початками. Хозяина возле неё не было: очевидно, он был ещё на поле. Наконец, из зарослей показалась тёмная фигура, и мужчины бросились к ней.
– Караул! Спасите! – заголосил испуганно женский голос.
– Заткнись! Вот стерва! – выругался Игнат.- Сама ворует да ещё и верещит, словно её режут. Вот cдам в милицию – по-другому завоешь…
– Уж простите меня, – взмолилась женщина.- Бильше не буду. Диток моих пожалейте… Ради них стараюсь…
– Детьми, сука, прикрываешься – свиней, небось, десяток… Кати, ворюга, возик в бригаду. Там разберёмся…
Женщина с плачем подхватила повозку и, горбясь от тяжести, потащила её по дороге.
Перед рассветом Игнат на цыпочках прокрался в спальню, быстро разделся, юркнул под одеяло и мгновенно уснул.
– Игнат! Не спи,- тормошила его Люба.
– Гм… потом… спать… – бессвязно бормотал он.
– Чуешь: я в положении…
Игната словно окатили колодезной водой: он вскочил и сердито притянул к себе жену.
– Не может быть! Когда?
– Не знаю, – мягко ответила женщина. – Может, и давно: я ж Машку кормила. Не тошнит, наверное, мальчик…
– Сдурела! Никого не надо! Своего угла нет! Нищету плодить!
Завтра же ступай к бабке, – негодовал Игнат.
Когда он волновался, говорил быстро, нервно, захлёбываясь.
Солнце уже клонилось к западу, когда Люба, наконец, решилась пойти к знахарке. Бабка Екатерина, или попросту Катька, жила у мельницы.
Запущенный сад. Заросший огород. Постучалась – никто не ответил.
Толкнула покосившуюся дверь – в лицо ударил горько-пряный запах.
Везде: на подоконниках и табуретках, столах и кроватях – лежали засушенные травы. Бабка Катька, низенькая, узкоплечая старушка, нюхала ароматный пучок душицы и громко прихваливала:
– До чого ж ловкый! Це от головы…
Заметив гостью, радостно улыбнулась.
– Шо тоби, молодычку? – тонким голоском спросила она.
– Та вот… – не зная, куда деться от стыда, робко сказала Люба.
Бабка понимающе усмехнулась и отрицательно покачала головой.
– Ой, молодичку! Лечу травами! Можу пошептать… Цим дилом уже не занимаюсь: узнають – тюрьма.
– Бабуля, та я ж никому… вот вам принесла, – краснея, произнесла Люба и повесила на стул шерстяной платок.
Старушка живо подскочила к беременной, ощупала быстрыми, ловкими пальцами живот и огорчённо сказала:
– Выковырять-то можно, но живый уже… И пузо гострячком – пацанок буде!
– Правда?! – воскликнула Люба, в один миг решив пойти против воли мужа. – Ну, пойду я, бабуля, – чему-то улыбаясь, негромко сказала она.
– А платок?
– Нехай вам на память останется…
Старушка перекрестилась и благодарно затараторила:
– Дай Бог тоби, молодычку, благополучия… Заболеешь – прыходь: вылечу. Я богато знаю… Я така… – хвасталась растроганная баба
Катерина.
Шёл нудный осенний дождь. Маша баюкала закутанный в тряпицу кукурузный початок и пела:
– Баю, баю, баю.
Не ложися с краю,
А то серенький волчок
Возьме куклу за бочок…
Но вот быть матерью надоело. Девочка подставила к печке стул, с него забралась на плиту, попробовала вскарабкаться на лежанку – сорвалась, слетела на припечок, толкнула трёхведёрный горшок. Стук, треск – и по полу растеклась река, а по ней весёлыми корабликами поплыла свёкла.
– Ой, господи! – испуганно ахнула Надежда, когда в сенцы просочилась алая вода.
Из спальни выскочил Игнат.
– Убью! Слазь! – на ходу выдёргивая из брюк ремень, кричал он, но
Маша забилась на лежанку и не показывалась.
Надежда с трудом успокоила зятя и выпроводила его за дверь:
– Ступай, Игнат! Я тут сама як-небудь разберусь…
Она внесла металлическую ванну и ласково позвала внучку:
– Машенька, вставай! Будешь плавать…
Девочка осторожно выглянула. В больших глазах – страх и ожидание.
Поверила – и губы растянулись в улыбке. Доверчиво протянула ручонки
– и она в ванне. А Надежда вдруг запела:
– По тихому синему морю
Качает волна моряка…
Через несколько минут она высадила внучку из ванны и предложила:
– Теперь давай убирать.
Девочка послушно наклонилась, схватила кусок свёклы, протянула его бабушке и радостно улыбнулась: она спасена, и бить её теперь никто не станет.
Сидя у окна, Маша листала книжку и внимательно рассматривала картинки. Птицы. Деревья. Цветы.
Вдруг заскрипела кровать, страдальчески застонала мать, что-то плюхнуло, раздался странный писк. Девочка оглянулась: на кровати измученная мать – рядом с ней багрово-синие тельца.
– Бабуля! Бабуля! – в страхе закричала она.
На крик прибежала Надежда. Она бестолково металась по комнате и огорчённо восклицала:
– Ой, шо ж ты, дочка, наробыла! Ой, шо ж ты, дочка, наробыла!
– Мама! Вы як Машка, – не выдержала Люба. – Давайте быстрее ножницы, перережем пуповину… та позовите хоть бабу Дуню.
Наконец пришла Надеждина свекровь, строгая, молчаливая старуха.
Она тщательно вымыла руки и склонилась над новорождёнными.
Перевязала пуповины младенцам. Обмыла, укутала их и, помолчав, скорбно произнесла:
– Не жильцы… Один, даст Бог, може, и выживе, а другий… – она махнула рукой, заплакала и, что-то шепча, вышла.
К вечеру умер Андрюша, нареченный так в честь деда, а Володя ещё дышал.
Расстроенная и осунувшаяся, Люба ни на минуту не выпускала из рук младенца, прижимала его к себе, капала на посиневшие губки молоко, пытаясь разжечь еле тлеющийся огонёк жизни.
Шли дни. Недели. Месяцы. Володя вызывал острое чувство жалости.
Он, что слабый росток, был бледен и худ. Как всякий больной ребёнок, плохо ел, капризничал, плакал, но для взрослых каждое его движение: будь то улыбка, взмах ручонки и даже плач – всё было праздником.
– Солнышко моё! Единственный… Сладкий… Роднулька… – ворковала над сыном мать.
Вечерами склонялся над ребёнком отец – пьяный сиживал у люльки до утра.
– Володька, наследник, не умирай! – рыдал он. – Назло им живы. За моего брата Володьку. Эх, гады…
Забившись в уголок, Маша ревниво следила за родителями, настойчиво дожидаясь того момента, когда в комнате никого не будет, пулей летела к брату, больно щипала его и вновь пряталась, наслаждаясь громким плачем: он тоже страдал, и это доставляло ей радость.
– Шо такое? – недоумевающе спросила Люба у наклонившейся над колодцем матери. – Спал. Вышла – кричит. Не пойму, отчего так?
– Глаза разуй! – в сердцах сказала Надежда. – Машка без ласки зачахла… Тешила её, а счас? Та она колысь Володьку прыдуше. Разве ж так можно? И постой, – задержала мать бросившуюся к хате дочь, – послухай: на душе накипело.Чого унижаешься? Ноги мыешь – воду пьешь… Так мужика не удержишь. Вин шо лис в бабий курятник забрався… Счас с Петровной тягается. – Надежда брезгливо сплюнула.
– Тфу. Она ж втрое его старше. Не можу на вас дывиться… Рубайте акации и стройтесь. Може, тут боишься голос подать – в своем гнезди хозяйкой станешь. Эх, горе мени з вами, – всплакнула Надежда. – Одна несчастна. Другий на чужбине застряв…
– Опять… – огорченно думала Люба, скрывая от матери заблестевшие слезой глаза. – А я-то надеялась… Видно, не судьба…
Куда ж я с двумя?
Может быть, потому что не сложилась семейная жизнь так, как хотелось бы, женщина все чаще вспоминала Николая. И когда порой сквозь скованность прорывалось неистовое чувство, иступлённо ласкала мужа, впотьмах принимая его за возлюбленного.
Думая о своем, она машинально прижала забившуюся за ширму дочь, и в сердце шевельнулась такая жалость к ней, что она долго не выпускала девочку из рук, несмотря на требовательный зов сына.
– Неужели и тебя так? – вслух сказала Люба и, уловив непонимающий взгляд дочери, улыбнулась:
– Давай, Маша, собираться.
– Куда? – удивлённо спросила она.
– Володю отдадим. Тоби ж вин не нужен…
Девочка нахмурила белёсые бровки: отдавать братишку ей не хотелось.
– Нехай у нас живе, – решила она судьбу малыша.
– Так ты ж его не обижай. Вин слабый, маленький…
– Я не буду его щипать, – прижавшись к матери, пообещала Маша.
В эту минуту исчезла обида и ненависть к брату, и девочка, качая люльку, старательно пела:
– Баю, баю, баю.
Не ложися с краю,
А то серенький волчок
Возьме Вову за бочок…
Пантелей Прокопьевич наклонил к себе белокурую головку – и на худенькой шейке заблистал крестик.
– Ну вот, – задумчиво произнёс старик. – Нехай тебе Бог береже.
Он трижды перекрестил внучку и спросил:
– Молитвы знаешь?
Маша утвердительно качнула головой, стала ровно, как её учила бабушка Надежда, и скороговоркой проговорила:
– Спасибо Богу, Матери Божьей за хлиб, за силь, за святу воду.
– Я научу тебе настоящим молитвам, – улыбнулся Пантелей
Прокопьевич. – Почитаю Библию, поведу в церкву, молиться надо. Бог хоть и на небе, но усе баче: кто лаеца, кто убивае, кто воруе – усих накаже…
Тут в сенцах упало ведро, стукнула дверь, и послышалась брань: