Михаил оказался старше Марины ровно на десять лет. Он вышел в большую жизнь из благословенного училища имени Строганова в восемьдесят седьмом, когда ещё всем без исключения было уготовано определённое место в этой жизни. Место Михаила оказалось в мастерской заслуженного художника СССР Афанасия Михайловича Палочкина, где он постиг основы профессии и научился пить не хуже обозначенного заслуженного художника. Михаил успел поработать над масштабными полотнами мэтра: "Покорители Забайкалья", "Слава победителям" и "Смерть молодогвардейцев", когда огромная советская родина с тихим стоном умирающего навсегда отправилась в предыдущие главы учебника истории. Через некоторое время туда же отправился и сам Афанасий Михайлович. Тогда, как и у всех, у Михаила началась новая жизнь. Бесплодные попытки обрести известность или хотя бы финансовое благополучие на ниве живописи привели нашего героя сначала в коммерческий ларёк, потом в охрану, а уже после кризиса в условную гильдию копиистов, члены которой осуществляли мечты нуворишей иметь в своих загородных особняках что-нибудь из Мане, Ренуара или, на худой конец, Писсарро. Правда, путь его к этому вполне легальному занятию был слегка тернист: поначалу он промышлял подделками и даже имел отношение к печально известной черниговской школе, но вовремя одумался и, покинув рискованный бизнес, нашёл приют в спокойной гавани легального копиизма.
– Некоторые главы я, разумеется, опустил, – виновато поживая плечами, произнёс Михаил, – торговля собственными пейзажами в подземном переходе и раскраска самодельных афиш не стоят отдельного упоминания.
Марина улыбнулась: собеседник нравился ей всё больше и больше.
– А что с личной жизнью? – спросила она, когда вино, наконец, добралось до рычага тормоза в её голове и слегка его отпустило.
Михаил по-детски расхохотался в ответ:
– Так вот зачем вся эта автобиография! Спросили бы сразу!
Марина немного смутилась, но взгляда не отвела.
– Ну, так что там с личной жизнью? – повторила она.
– Ничего. Я не женат и никогда не был, в смысле, официально.
– Прямо так и никогда?
– Не верите? Могу показать паспорт.
Михаил демонстративно полез во внутренний карман, но Марина остановила его жестом:
– Не надо, джентльменам верят на слово.
Руки Михаила вернулись на стол.
– Я до последнего времени жил с одной женщиной, – сказал он после паузы, – но примерно полгода назад мы в очередной раз расстались, и, думается, навсегда. До неё, разумеется, существовали другие. Простите, но больше я вам пока ничего не могу сообщить.
Маринин слух выхватил обнадёживающее "пока".
– То есть вы сейчас в поиске, – подытожила она.
– Скорее, в подвешенном состоянии. И давайте не будем об этом.
Марине никогда не понимала смысл этого выражения. В подвешенном к чему? И, главное, за что? Если бы тут была Жанна, она бы с лёгкостью ответила на этот вопрос, но её, по счастью, здесь не было.
Воспоминание о Жанне вызвало у Марины непроизвольную улыбку.
– Я сказал что-то смешное? – спросил Михаил.
– Нет, что вы, это я о своём, – поспешила оправдаться Марина, – смешного тут мало.
Их взгляды встретились под дребезжащий аккомпанемент театрального звонка.
– Кстати, это третий, – сказал Михаил, – пошли?
Марина потеряла невинность достаточно поздно и совершенно банально. Свою девичью честь она оставила в Суздале, где была на практике после третьего курса. Жорик – пронырливый армянин с параллельного потока – оказался в нужное время в нужном месте. Когда она, захмелевшая от контрабандно пронесённого в общагу портвейна, слушала дребезжащий голос Бориса Борисовича, привалившись к огромному "Амфитону", Жорик привалился к ней. Сил сопротивляться у Марины не нашлось.
Потом Марина пыталась убедить себя в том, что её первым мужчиной был именно БГ, а не Жорик, который сразу после содеянного куда-то испарился и конденсировался только первого сентября у парадного входа в институт. Марина тогда вложила всё имевшееся у неё безразличие во взгляд, но этого не понадобилось: Жорик в её сторону даже не посмотрел. Да и потом он глядел на Марину, словно через стекло. Хорошо хоть трепаться не стал.
После у неё было некоторое количество парней, в основном сокурсников, но ни в ком из них ей не получилось ни раствориться, ни просто утонуть, и все её пассии рано или поздно покидали Маринину жизнь по Марининой же инициативе. То самое чувство, о котором столь много говорят и пишут, так и оставалось для неё неведомым до последнего курса института.
Не секрет, что все женщины хотят от жизни только одного – любви, так их запрограммировала недоэволюционировавшая до человека обезьяна, вот только в это слово каждая вкладывает свой смысл. Для Марины любовь была местом, где не существует никого, кроме неё и ещё одного человека противоположного пола, с которым можно запросто подняться на крышу блочной шестнадцатиэтажки и, ни секунды не раздумывая, шагнуть в разбавленную кляксами фонарей московскую темень.
Такое случилось с ней лишь однажды. В смысле и любовь, и шаг с шестнадцатого этажа. Любовь звали Виталиком, и кроме него в Марининой жизни не имелось ничего и никого целых три месяца. Когда же он сделал Марине очень больно и ушёл, она сначала ничего не почувствовала, будто всё произошло не с ней, не сейчас, и не здесь. Осознание горькой действительности, которая вышибла дверь её хрупкого домика чуть позже, по болевым ощущениям можно сравнить лишь с удалением аденоидов без наркоза.
Забившись под одеяло, Марина лежала дома одна, наблюдая, как на белом полотне киноэкрана её жизни трупными пятнами проступает реальность. От боли и стыда сводило живот и перетягивало горло. Марина выдержала десять дней, а потом решила прыгнуть с шестнадцатого этажа, одна. Она вылезла на крышу собственного дома и подошла к обросшему льдом краю своей молодой жизни.
Марина даже не успела увидеть, что там за… как её ноги в почти новых замшевых сапожках разъехались в стороны, и она покатилась прямиком туда, откуда ещё никто не вернулся.
Её спас зацепившийся за что-то пояс пальто. Сколько она провисела на краю, не знает никто, кроме вуайериста с биноклем из дома напротив, который вызвал пожарных и "скорую". Сама же Марина счёт времени потеряла. Процесс висения и того, что произошло сразу после, плохо отпечатался в Марининой памяти. Когда её, замёрзшую, с мокрой попой, и ничегошеньки не соображающую, посадили в "скорую", она даже не смогла назвать своего имени.
Марина вышла из истории с крышей относительно сухой, если не считать попы. Во-первых, и в основных, её собственная крыша если чуть-чуть и уехала, то очень скоро вернулась обратно, и, во-вторых, ей удалось избежать постановки на учёт в дурдом. Марина убедительно наврала усталым ментам, что на крышу её привело не острое желание "встретиться с Элвисом", а обычный для художника поиск натуры. Усталые менты поначалу не верили, но случайно оказавшиеся в Марининой сумке блокнот и карандаши решили дело.
Только через несколько месяцев Марина поняла, что тогда в темноту из неё выпало то, что, собственно, и привело её на крышу – то, чем люди одного пола любят людей другого, или что малообразованные люди называют душой.
С тех пор все её поклонники проникали в неё не глубже, чем позволяли им их анатомо-физиологические данные. В том смысле, что ни одному не удалось оставить сколь-нибудь заметного рубца на Маринином сердце, из-за чего некоторые из нацеленных на брак и отставленных кавалеров считали Марину пустышкой, а иногда и просто шлюхой.
После окончания института Марина впервые попробовала розового. Первый опыт дал ей понять, что разница в половой принадлежности партнёра в её случае отсутствует. Второй и третий только укрепили в этой уверенности. Небольшое исключение составила лишь маленькая и рыжая Юлька Носик по прозвищу Юсик, но она находилась безнадёжно замужем, и к тому же в начале нулевых свалила с этим самым мужем в штаты.
Потом у Марины случилось ещё несколько любовниц, но все они довольно скоро срыгнули из её жизни в сильно сгустившийся в последнее время московский розовый туман.
Разумеется, ничего из этого она и не думала рассказывать Михаилу, когда они после спектакля медленно двигались по обледенелому Гоголевскому бульвару в сторону "Кропоткинской". А думала она о том, станет ли этот безупречно одетый сорокатрёхлетний художник-копиист её новым любовником, а если станет, то какое место в её жизни займёт.
Спектакль совершенно не затронул струн её не совсем задеревенелой души, но и отвращения тоже не вызвал. Образ продавшего душу дьяволу вечного любовника и соблазнителя показался ей чересчур рафинированным. Нет, вовсе не идеальным, а наоборот, потёртым в чужих постелях, плешивым, с жирком на боках, бегающими глазками и Виагрой в кармане всегда виделся ей этот персонаж, которому только помощь высшей силы позволяла добиваться неизменного успеха у несчастных и желающих быть обманутыми баб. А вот кто ей понравился, так как раз та самая высшая сила – крепкий седой мужик с волевым подбородком и пронзительными глазами, который, как ей показалось, и был главным действующим лицом пьесы.
Михаил, который стал просто Мишей, оказался полностью с нею согласен. Вернее, он первым сформулировал своё отношение к увиденному, которое чудесным образом совпало с Марининым. Она не удивилась. Уже в который раз за вечер она отметила, что он не то чтобы читает или предвосхищает её мысли, но совершенно точно думает с ней в одном частотном диапазоне. Марина была по первой специальности радиоинженер, поэтому вполне имела полное право на такое умозаключение.
Их разговор скакал от литературы до политики и от погоды до кино. Лишь одна тема оставалась нетронутой – изобразительное искусство. Марина почему-то была уверена, что упоминание об этом может нанести непоправимый урон тому хрупкому бамбуковому мостику, который она с семи часов вечера успела навести к её новому знакомому через бурную и мутную реку непонимания, стеснения, страха и лени, которая обычно разделяет незнакомых людей.
Разумеется, кое в чём Марина была не согласна с новым знакомым. Например, они оказались совершенно противоположных мнений о творчестве литературного столпа новой России.
– Терпеть не могу Слоноложеницина, – намеренно испохабив фамилию, заявил Михаил. – По мне, так литературных достоинств там чуть. Популярность указанного персонажа в первую очередь скандальна и, думается мне, со временем сойдёт на нет. Лет через десять про него никто и не вспомнит.
– Но ведь ему за "Ивана Денисовича" Нобелевскую премию дали, – оппонировала Марина.
– Ай, брось… Нобелевская премия по литературе, это всё равно что "Оскар" по физике…
Королю российского детектива тоже досталось на орехи.
– Он же ведь неприкрытый русофоб, этот ваш Буэ Акунин, – достаточно эмоционально изрёк Михаил, – у него в книгах все положительные герои либо иностранцы, либо, на худой конец, полукровки, а вот все отрицательные – непременно русские. Тупые, подлые, злые… не замечала?
Марина пожала плечами:
– Замечала. Может, это потому, что он сам, того… нерусский слегка.
– Да ну и что! У меня вон тоже бабка по отцу эстонка, а по матери – полька, но я же не русофоб!
Марина ещё раз дипломатично пожала плечами: Акунин ей в своё время нравился, ровно до тех пор, пока её не стало от него тошнить.
А вот киношные вкусы у них совпали полностью. Михаил обожал буквально всё, что нравилось Марине, и ненавидел то, что ненавидела она. Но что особенно порадовало – он был без ума от "Покровских ворот". Неприятие или непонимание этого фильма для Марины являлось синонимом отсутствия вкуса и полной ограниченности.
– Мне думается, Вуди Аллен в каждом своём фильме пытается доказать себе и зрителю, что сходиться, расходиться, изменять мужьям и жёнам – совершенно нормально и даже полезно, – сказал Михаил, сняв шапку и сосредоточено почесав лысину. – Собственно, вся его фильмография есть непрерывный поток оправданий собственной похоти, инфантильности, неврастении, страха перед старостью и обычной мужской боязни ответственности.
Марина остановилась и внимательно посмотрела на собеседника:
– Ты действительно так думаешь?
Тот уверенно кивнул непокрытой головой:
– Разумеется, я всегда говорю, то, что думаю. Кроме того, я посмотрел почти все его фильмы…
Их взгляды снова встретились, и Марина увидела в его глазах знакомые искорки. Некоторое время она решала, следует ли ей прямо сейчас повиснуть у него на шее и инициировать первый поцелуй, или немного подождать.
"Рано, – решила она, наконец, – ещё подумает обо мне чего, не того…"
– Надень шапку, простудишься, – сказала Марина, чуть отдаляясь, но не отводя взгляда.
Михаил тут же нахлобучил свой "пирожок" на голову складкой поперёк и скосил глаза. Марина засмеялась так звонко, как не смеялась, наверное, со школьных времён.
– Дурак… – сказала она ласково и легонько хлопнула его перчаткой по рукаву пальто.
Михаил надел шапку по-нормальному:
– Рад стараться.
Под ручку, как добрые знакомые, они дошли до метро. Уже внутри Михаил предложил проводить Марину до дома, но она отказалась. Михаил был мил и не настойчив. На прощание он лишь немного задержал в своей руке Маринину ладонь. Марина заметила, что, помимо усталости, в его глазах светилась необычная для мужчины теплота.
Обменявшись телефонами, они разъехались в разные стороны – Марина по зелёной ветке на север, а Михаил по ней же на юг.
В вагоне почти никого не было. Марина стояла у дверей, спиной привалившись к поручню. Под мерный метрошный грохот она сокрушалась, что не посмотрела паспорт своего нового знакомого, потом сомневалась, что правильно сделала, отпустив его просто так, без поцелуя, потом, что не дала проводить себя до дому… Но была ещё одна мысль, от которой она никак не могла отделаться. Поверх всего, что болталось в её голове, огненной надписью полыхал вопрос: сможет ли она испытать к нему то, что когда-то испытывала к Виталику, или же их отношения опять сведутся к не очень регулярным встречам исключительно с целью удовлетворения физиологических потребностей. Марине самой было безумно странно от этой мысли, но она ничего не могла с собой поделать. Просто ей очень хотелось этого. Даже очень-очень.
5. Хочешь, я расскажу тебе сказку?
Это случилось в то далёкое уже время, когда Марина вела здоровый образ жизни, не курила, занималась беговыми лыжами зимой и китайским велосипедом летом; когда у неё был помешанный на всём этом бой-френд, которого её мама сразу после знакомства окрестила физруком. На самом деле того звали Олег (или Олежек), и он работал охранником в банке.
Идею пойти в лыжный поход на Выгозеро в новогодние каникулы подкинул кто-то из его перекачанных друзей. Разумеется, Олежек остался от этой идеи в восторге, о чём и сообщил Марине.
– Ведь это же лучше, чем Австрия! – сказал он с таким энтузиазмом в голосе, что Марина и сама на секунду поверила, что Выгозеро действительно лучше, чем Австрия.
Плестись рядом с тихоходной Мариной Олежек, разумеется, не стал (понимаешь, Марин, категорийный поход) и усвистел вперёд. То же сделали и остальные, и очень скоро Марина осталась одна, если не считать красотищи вокруг, которую можно черпать экскаватором.
За два часа Марина, так и не сумев ответить на вопрос: "какого чёрта она сюда припёрлась?", отстала настолько, что перестала даже слышать тех, кто ушёл вперёд.
"Одна, – подумала она, – совсем".
Вслед за мыслью пришёл страх.
"Интересно, есть ли здесь медведи?" – подумала Марина обречённо.
– Нет, медведей тут давно нет, – услышала она голос справа сзади и испугалась ещё больше.
Сделав над собой усилие, Марина повернула голову на звук и увидела высокого мужчину в вязаном норвежском свитере и полосатой шапочке, который легко катился параллельно Марине по целине.
"Говорю сама с собой, – подумала Марина, – совсем уже из ума выжила, старая…"
– Извините, что напугал, – сказал мужчина. – Меня зовут Димон.
– Марина, – ответила Марина на выдохе, отметив про себя, что слово "Димон" произнесено более чем странно – с ударением на "и", – и ещё, что на её попутчике старорежимные лыжные ботинки.
Улыбка в тридцать шесть зубов сделала его образ ещё более странным.
– Отличная сегодня погода для лыжной прогулки, как вы считаете?
Марине уже катастрофически не хватало воздуха, но она всё-таки произнесла:
– Вы можете меня обогнать… я всё равно… не могу быстрее…
– Если вы не против, я могу составить вам компанию, – бодро сообщил незваный попутчик, – вдвоём-то веселее!
"Весело, аж обхохочешься", – подумала Марина и попыталась прибавить ходу, но у неё не особенно хорошо получилось.
– Знаете, тут недалеко есть одно место с потрясающим видом, – не унимался попутчик, – можно прямо здесь свернуть, а потом я покажу, где срезать, и мы придём раньше всех, а?
Сие предложение вызвало у Марины горькую усмешку.
"Если бы ты знал, сколько раз вот так, или почти так меня пытались склеить всякие хмыри, вроде тебя!" – хотела сказать Марина, но не успела: странноватый попутчик её опередил.
– Вы только не подумайте, что я вас кадрю! При живом-то муже, это не в моих правилах!
– Он мне не муж, – вырвалось у Марины, – по крайней мере, пока…
– Пока, что?
– Просто, пока не муж, – теряя остатки терпения и воздуха, проговорила Марина.
– У-у-у-у, да вы совсем выдохлись! – развеселился попутчик. – Вас пора брать на буксир!
С этими словами он легко выкатился на лыжню впереди Марины и протянул ей одну палку рукояткой вперёд. Марина впервые видела такой экзотический вид буксировки.
"Ну, попробуй", – подумала она, хватаясь обеими руками за обмотанный чёрной изолентой конец палки.
– Держитесь! – крикнул мужчина и стал плавно разгоняться.
Марина чувствовала, как растёт тянущая её сила. Через минуту или две она уже ехала быстрее, чем когда-либо в жизни ездила на лыжах. Даже с горки. Будто зацепилась палкой за автобус, а не за странного мужика в советских лыжных ботинках.
Неожиданно "локомотив" резко взял вправо и рванул между заваленных снегом ёлок. Марина не успела испугаться. Поворот вышел резким, но она легко удержала равновесие.
Теперь они неслись по целине, но Маринины лыжи почти не проваливались в снег, а лишь слегка касались верхней корочки.
– Больше скорость – меньше ям! – заорал "локомотив", что вызвало у Марины приступ нервного хохота.
Ей стало страшно, но чувство, наполнившее её к тому моменту под завязку, нельзя назвать просто страхом – оно было многоэтажным и, если так можно сказать, многоподъездным; в нём умещались, кроме, собственно, страха, отчаяние, восторг, женское любопытство и ещё много чего, что Марина разучилась чувствовать ещё до того, как ей начали сниться мальчики.
Чувство достигло кульминации, когда "локомотив" резко повернул налево, как делают горнолыжники, когда хотят сбросить скорость, и отцепился.
Вооружённая тремя палками Марина прокатилась по инерции ещё метров пятнадцать и остановилась на самом краю небольшого обрыва, с которого открывался не просто красивый вид, а вид, которому ещё не придумано эквивалентного цензурного прилагательного.