Мы дружно рассмеялись. Неприятный осадок от вечера улетучивался. Полусловами-полуфразами, понятными только нам двоим, мы напоминали друг другу, что, ошибаясь иногда в людях, мы совершали каждый раз одни и те же ошибки. В молодости меня пленяли противоречивость, остроумие, легкость в обращении, я часто переоценивал людей, обладающих этими качествами, и даже сейчас, хотя уже не считал, как некогда, что на таких людях держится мир, я все же питал к ним известную слабость. Например, я находил достоинства в Томе Орбэлле, которых не видели в нем другие, и тем более Маргарет, у которой была слабость к людям совершенно другого толка. Внутренняя грубость и mauvais coucheur в ее глазах нередко оборачивались чувством собственного достоинства и благородством, недоступными всем нам - остальным. Обаятельностью ее было не пронять; с другой стороны, пусть человек был закоренелым эгоистом, но если он не был обаятелен, она неизменно находила, что он заслуживает особого уважения. Если бы - как она сама признала, подсмеиваясь над собой, - Говард явился к нам иначе аттестованным, она отнеслась бы к нему как к человеку редких достоинств - я прекрасно представлял себе это.
- В одном я тебе уступаю, - сказал я, - двуличным его не назовешь. Только от этого не легче, поскольку и одно-то лицо у него просто на редкость неприятно.
Глава V. Прием с целью
Когда, прощаясь с вами, Лаура Говард требовала, чтобы я поговорил с братом, мы не сказали ей, что собираемся к нему на рождественские праздники. В Кембридж мы приехали в сочельник, и после обеда мы с женой Мартина остались ненадолго вдвоем в гостиной или, точнее, в комнате, только половину которой занимала гостиная: дело в том, что Айрин пригласила к девяти часам нескольких коллег Мартина с женами на бокал вина и в ожидании гостей уже открыла складные бронзовые двери, отделявшие столовую от гостиной. Да, именно бронзовые. В свое время, еще до того как его купил колледж, дом этот казался поколению наших отцов чудом роскоши и современности. Теперь его разделили на две квартиры и отдавали внаем старшим членам совета колледжа. По масштабам пятидесятых годов, квартира Мартина - большая из двух - могла считаться вполне поместительной для человека интеллигентной профессии.
Дети - их мальчик и девочка, сын Маргарет от первого брака и наш сын - уже улеглись. Маргарет была наверху. Мартин откупоривал в кухне бутылки. Мы с Айрин сидели вдвоем у камина. Она расспрашивала меня о моей работе, и, очевидно, я ответил ей на какой-то вопрос очень уж напыщенно, потому что она перебила меня, чуть не взвизгнув от удовольствия:
- Вся беда в том, что Маргарет слишком серьезно к тебе относится!
По голосу ее можно было принять за молоденькую женщину - насмешливую, легкомысленную, живую. На деле же, напротив меня по другую сторону камина сидела женщина лет сорока с небольшим, сохранившаяся гораздо хуже, чем ее муж. Крупная и ширококостная она была всегда, но за последнее время плечи ее округлились и сама она отяжелела; грудь увеличилась и потеряла форму; расползлась Айрин и в талии. В противоположность телу, охотно смирившемуся с возрастом, лицо ее похудело, стало тоньше, румянец исчез, и сквозь тонкий слой пудры просвечивала кожа с чуть лиловатым оттенком. И все же выражение лица ее до сих пор оставалось легкомысленным. Она все еще могла нравиться. Из-под тяжелых век смотрели продолговатые глаза, золотисто-карие, вызывающие, насмешливые.
Тем не менее, когда пришел чем-то недовольный Мартин, она не стала смеяться, а сделалась вдруг страшно серьезной. Куда мог деться тот экземпляр, который он нашел вчера на Викенских болотах? Кто его трогал? Мартин, против обыкновения, был настроен нервно. Взгляд был беспокойный, неуверенный. В детстве он больше всех нас увлекался коллекционированием. Теперь он вновь пристрастился к этому занятию. Не потому ли, что примирился с мыслью, что ученого физика из него не выйдет? И не потому ли он с головой ушел в преподавание, а в свободное время составлял гербарий? Во всяком случае, он методически собирал образцы британской флоры. В этот вечер ему показалось, что один из этих образцов пропал; было похоже, что боязнь потерять их переходит у него в манию.
Айрин, обеспокоенная, энергично вскочила с кресла и вышла вместе с ним. Через три минуты она вернулась.
- Нашелся! - с облегчением, серьезным тоном сообщила она.
- Вся беда в том, - ехидно сказал я, - что ты относишься к нему слишком серьезно.
Айрин коротко рассмеялась, но видно было, что шутки моей она не оценила.
- Но скажи, как он, по-твоему?
- Разве ты сама не знаешь?
- Пожалуй, знаю, - ответила она искренне, - ню полной уверенности у меня никогда нет.
Я кивнул. Мартин был скрытен, даже самые близкие люди считали его осторожным, расчетливым, способным ни с кем и ни с чем не считаться.
- По-моему, тебе не о чем беспокоиться, - сказал я. - Я думаю, что он вполне счастлив.
- Ты так думаешь? - Она просияла от удовольствия.
- Странно, если бы он не был счастливым.
- Знаешь, - вскричала она. - До чего же мне хочется помочь ему продвинуться дальше.
- О чем ты говоришь?
- Но разве не было бы чудно, если бы он продвинулся по службе?
В первый момент я удивился. Айрин была далеко не глупа. Она прекрасно сознавала, что, не воспользовавшись возможностью встать в ряды сильных мира сего, - пусть он отверг ее по причине или причинам морального характера, которых она не понимала и не разделяла, - он неизбежно должен был переживать порой минуты, когда ему хотелось бы снова иметь в руках эту возможность. Поэтому, собрав всю энергию, которую она тратила когда-то на свои похождения, Айрин перешла от мечтаний к делу. Если припомнить, что в молодости она любила всячески шокировать буржуазное общество, то, право, в ее теперешнем стремлении создать ему благополучие и успех в этом самом буржуазном обществе крылась известная доля иронии. Планов относительно того, что она называла некогда "широкой дорогой", она не строила; ей хотелось, чтобы он поднялся как можно выше в маленьком мирке колледжа.
- В честь чего я все это и устраиваю, - сказала она, указывая на бокалы в столовой.
Тут она нисколько не лицемерила. Она была совершенно лишена дара, столь желательного в мире больших дел, - устраивать так, чтобы правая рука не ведала, что творит левая. Ее правая рука все прекрасно ведала. С наивной беззастенчивостью она намеревалась подталкивать его вверх по иерархической лестнице, с тем чтобы водвориться в конце концов вместе с ним в резиденции ректора.
Когда я понял, что она задумала, мне показалось, что ее надежды простираются слишком уж далеко. Должность ректора, вице-канцлера университета - вот какие картины рисовало ее воображение, так же как в юности оно рисовало образы несуществующих великосветских поклонников. Но Мартину нечего было и мечтать о должности ректора. Айрин была плохим политиком и не знала, когда можно надеяться и когда нужно надежду оставить. Самое большее, на что она могла рассчитывать для Мартина, была должность проректора в случае избрания Артура Брауна ректором в будущем году (в возможность чего я все еще никак не мог поверить). Высшей должности в колледже он добиться не мог. И тут я вспомнил язвительное замечание Лауры Говард, что Мартин спит и видит, как бы занять место Брауна. Неужели это правда, думал я. Я был свидетелем того, как умело использовал свои возможности мой брат, когда шел по пути к власти. Почему я был так уверен, что Мартин свяжет себя с Фрэнсисом Гетлифом? Почему бы ему не примкнуть к партии Брауна, а заодно не расчистить подходящее местечко и для себя самого?
Во всяком случае, я почти не сомневался, что именно это было в мыслях у Айрин. Вскоре начали собираться первые гости, и я уже не мог больше ничего у нее выведать. Но я стал присматриваться к приглашенным. Случайно ли среди них нет Гетлифов? Составят ли в будущем собравшиеся здесь прочное ядро партии Брауна?
Я стоял с тарелкой и бокалом в руках, когда до меня донесся разговор, касающийся факультета английской литературы, и вскоре я оказался вовлеченным в спор с Г.-С. Кларком. Как и все остальные ученые, присутствовавшие на этом приеме, он был избран в члены совета уже после войны, однако, не б пример Тому Орбэллу, Инсу и еще двум-трем, он был человеком не первой молодости. По моим предположениям, ему было уже за сорок. Ребенком он перенес полиомиелит, и одна нога у него была парализована. Лицо выражало кроткую обиду, в нем было что-то детское и в то же время оптимистическое - такое выражение можно встретить иногда у калек. Цвет лица был здоровый и свежий. Хотя левая нога его была в стальной шине, он отказался сесть. Продолжая упрямо стоять, он спорил со мной.
- Нет, - говорил он, - при всем моем уважении к вам, я не согласен.
Я поддразнивал его. Я говорил, что всего лишь высказываю скромную мысль, что экзаменационная система, существующая в Кембридже в настоящий момент, в ночь на 25-ое декабря 1953 года, возможно, не всегда будет считаться совершенной. Почему, собственно, это его так ужасает? Он улыбнулся кроткой и терпеливой улыбкой инвалида.
- Я же высказываю скромную мысль, - ответил он, - что сейчас проще, чем когда-либо, изменить существующий порядок и только еще больше все запутать.
Когда бы мы ни встретились - а случалось это довольно часто, так как он занимал вторую часть мартиновского дома, - я всегда сначала любовался его милой оптимистической улыбкой, а затем упирался в такую вот непробиваемую стену. Но сейчас было не время для споров, и я спросил, как подвигается его труд. Он заведовал кафедрой современные языков и, кроме того, работал над книгой о немецком писателе Фонтейне. По мере того как он, все более оживляясь, рассказывал о школе романтического реализма девятнадцатого столетия, его акцент становился все резче, подчеркнутее: он был уроженцем Ланкашира и происходил из самой настоящей рабочей семьи. Я уже прежде думал над тем, что подлинному выходцу из рабочего класса чрезвычайно редко удавалось пробить себе дорогу к профессорскому столу, хотя это оказалось возможным для горстки представителей класса, стоящего ступенькой выше, вроде меня самого. За всю историю колледжа можно было насчитать человека три-четыре, не больше, которые начали бы там же, где начал он.
В это время раздался голос его жены - голос, окрашенный едва уловимым иностранным акцентом, со слишком твердыми для английского уха согласными.
- Я забираю у тебя Люиса. Не забывай, что я с ним знакома дольше, чем с тобой.
И правда. Когда мы только что познакомились, она была беженкой и муж у нее был другой. Тогда она была Ханной Пучвейн - хорошенькой и элегантной молодой женщиной с гладкими, блестящими, иссиня-черными волосами, с горящими черными глазами, способная любого поставить в тупик своей прямотой и резкостью. С Пучвейном она рассталась, видимо, в порыве раздражения; ее всегда окружала толпа поклонников, и она едва не вышла замуж за самого неподходящего из них. Мы уже тогда говорили, что она, наверное, сделает самый неудачный выбор из всех возможных, но даже при всем этом я был поражен, узнав, что она вдруг вышла за Кларка. Известие это не только поразило, оно оставило смутный, неприятный осадок.
Ее резко очерченное кошачье личико все еще было очаровательным: высокий умный лоб был совершенно чист, но черные волосы уже начали седеть, и, как видно, она ничуть не была этим обеспокоена, даже не удосужилась причесаться как следует. Прежде она всегда имела холеный, подтянутый вид, но сейчас, казалось, махнула на это рукой.
Она сообщила мне, что успела поболтать с Маргарет, спросила меня о нашем сыне, - правда, с легким нетерпением, свойственным людям бездетным. В свою очередь я спросил, как ей живется сейчас в Кембридже.
- Недурно! - отчеканила она с гордостью.
Я спросил, знает ли она, что делается в колледже?
- Насколько это возможно для женщин.
- О чем же они тут сейчас думают?
- А разве они вообще когда-нибудь о чем-нибудь думают? - Она сказала это с презрением, совсем как раньше, и я с удовольствием отметил про себя, что, значит, "жив еще курилка".
- Нет, - поправилась она, - это несправедливо. Есть среди них умные люди; есть среди них люди, которые делают очень важную работу. Только в массе они не совсем то, что я с детства привыкла считать людьми интеллигентными. Даже те из них, которые делают важную работу, очень часто люди неинтеллигентные. Может быть, это относится к числу секретов этой страны, недоступных пониманию иностранцев?
Я спросил ее, есть ли сейчас в колледже существенные расхождения по каким-нибудь вопросам.
- А какие, собственно, у них могут быть расхождения? - спросила она.
Я усмехнулся про себя. Теоретически она разбиралась в политике великолепно; я предполагал, что, не в пример своему мужу, она до сих пор оставалась ярой радикалкой. Но, несмотря на весь ее ум, ей не хватало интуиции. Пожалуй, из всех моих знакомых - людей одного с ней интеллектуального уровня - она была менее всех одарена этим качеством.
- Люис, - раздался за моей спиной восторженный музыкальный голос. - Ханна, дорогая моя Ханна!
Том Орбэлл встал между нами. В руках у него был не только бокал, но и бутылка; щеки были блестящие и розовые, точно с них сняли один слой кожи; лоб вспотел, голубые глаза смотрели дружелюбно и нагловато. Он церемонно передал мне бутылку подержать, пока сам, приговаривая с блаженным видом: "Боюсь, что я немножечко пьян…" - склонился, целуя ей руку.
- Моя дорогая, моя обожаемая Ханна, - повторил он.
- Вы закончили свою статью? - Она говорила сердито, но в голосе ее сквозила симпатия.
- Конечно, закончил, - ответил Том с благородным негодованием человека, который в кои-то веки оказался на высоте. Хотя я знал - и пора было бы знать это и ей, - что в действительности человек он очень исполнительный.
- Приятно слышать, - сказала Ханна.
- Вы позволите мне рассказать вам все о ней? Когда вы позволите мне снова устроить в вашу честь небольшой обед?
- Ну давайте как-нибудь на Новый год, - сказала она. - А теперь вот что, Том, мне не часто удается видеть Люиса…
- Но с какой стати я должен оставлять вас с ним? Он ведь далеко не безопасен, этот самый Люис…
Ханна нахмурила брови, и Том, который отобрал было свою бутылку, снова вручил ее мне. Еще раз он склонился в вычурном поклоне, чуть не опустившись на одно колено, и поцеловал ей руку.
Когда он замешался в толпе гостей, Ханна сказала:
- Почему этот молодой человек ведет себя так, как в его представлении должны вести себя европейцы? По-видимому, он воображает, что европейцы вежливы по отношению к женщинам? Откуда он это взял? Откуда он взял, что мне это должно нравиться? Откуда эта внезапная мода у ваших молодых людей - целовать дамам руки? Или этим увлекаются только те из них, которые - вроде этого молодого человека - эротически настроены?
Голос ее все еще звучал сердито. Тем не менее мне показалось, что она к нему, скорее, расположена.
- Да, - продолжала она резко, - я считаю, что он целует руки, потому что эротически настроен. Ведь не можете же вы представить себе Мартина за этим занятием?
Я действительно не мог.
- Или этого lourdon’a Лестера Инса?
Айрин разъединила вас. На некоторое время я оказался в стороне ото всех и мог наблюдать Мартина, - спокойный и непринужденный, как всегда, он стоял все на том же месте в кругу гостей, в то время как жена его озабоченно сновала взад и вперед по комнате.
Будь Айрин помоложе, она не преминула бы уже наметить себе жертву. Она все еще была по-прежнему экзальтирована, по-прежнему быстроглаза. Но с романами было покончено - окончательно покончено. Не думаю, чтобы она сожалела об этом. Она была счастлива в настоящем, и через комнату до меня то и дело доносились ее восторженные восклицания.
За плечом у меня раздалось еще чье-то восторженное восклицание, и Том, захлебываясь от удовольствия, зашептал мне на ухо анекдот про миссис Скэффингтон. Не успела она появиться, говорил мне Том, как ляпнула ужасающую даже для себя бестактность. Я не был знаком с ней, и Том указал мне ее в другом конце комнаты.
Она была высокая, почти одного роста с мужем, но насколько он был хорош собой, настолько она была дурна. По словам Тома, она была нечто вроде grande dame и, что еще хуже, считала своим долгом разговаривать, как подобает grande dame. По-видимому, она использовала для этого удобный случай вскоре после того, как пришла на вечер, заявив Айрин:
- Я нахожу очень разумным, когда люди изобретают оригинальные способы принимать гостей. Если они не в состоянии устраивать обеды, я, право, не вижу причины, почему бы им не угощать гостей всякими остатками после обеда?
Том был в восторге. Наблюдательный, неуравновешенный, острый на язык, он к тому же умел великолепно пародировать. Каким-то образом он умудрился стать похожим не только голосом, но и лицом на миссис Скэффингтон - типичнейшую представительницу поместной Англии.
- Все, как было, так и осталось, Люис, дорогой, - сказал Том, - все, как было.
- В иных кругах, - заметил я, - это становится еще хуже.
- Вашу руку! - Том полунапыщенно-полусердито сжал мою руку в своей, оказавшейся для такого толстого человека неожиданно большой и мускулистой. Он упорно продолжал поносить снобов, радикалов, благодушных политических деятелей и атеистов - всех этих враждующих между собой представителей английского общества, которые теперь, после всего выпитого, слились в его представлении в одно целое. Он ни словом не обмолвился о Говардах. Вообще за то время, что я пробыл у Мартина, имя это ни разу даже не упоминалось.
- Но чего добиваетесь вы, Том? - спросил я, начиная раздражаться.
- Я добиваюсь перемен к лучшему в этом колледже.
- Ну, а все они… - я обвел рукой присутствующих. - Есть ли у них какие-нибудь определенные планы?
Глаза его чуть прояснились, но смотрел он на меня недоверчиво. Видимо, он решил, что посвящать меня не стоит.
- Я добиваюсь перемен к лучшему в этом колледже, Люис, уверяю вас.
Вскоре я очутился лицом к лицу со Скэффингтоном, который подозвал свою жену и представил меня ей. Мне показалось, что, несмотря на то что он держался, как всегда, надменно, вид у него был задерганный и несколько расстроенный. Он больше молчал, пока мы с его женой добросовестно пережевывали обычные кембриджские темы: новые здания, транспорт, сравнительные достоинства университетских садов. Внезапно Скэффингтон прервал нас.
- Что вы делаете завтра? - спросил он.
Вопрос показался мне странным.
- Да как вам сказать, - ответил я, - у нас ведь дома четверо детей.
- Да, конечно, ну а после, когда они всласть навеселятся и их отправят спать?