СПОР О ДЕЛЕ МОРТАРЫ
Жизнь на озере, конечно, была проще. В некотором смысле она подчинялась формальностям в большей степени, чем жизнь городская: в ней оказалось больше того, что он привык называть "поддержанием социальных связей", - а это совсем не то же самое, что просто ходить к соседям в гости.
В будни по вечерам жены сидели друг у друга на верандах или собирались на крытой галерее отеля. А субботние вечера (воскресные-то назывались семейными и посвящались воссоединению с Супругом, прибывшим из Города), как и воскресные дни, заполнялись скоротечными визитами и чередой бесчисленных обедов, завтраков и чаепитий.
Он любил запахи этих завтраков. Например, чистый резкий запах кофе, проникавший, казалось, в самое нутро. Квинтэссенция радостного возбуждения. А вот лишенное суеты воскресное утро - встаешь поздно, с предвкушением свободного от работы дня.
Грунтовая дорога от озера пуста. Все горожане на церковной службе, а он еще нежится в постели, проснувшись с ощущением, что имеет на это полное право. Сколь сладостны эти едва слышные звуки: жена бережет его сон, хотя время уже позднее…
- Пусть говорят, что угодно, Моррис, - сказал он, - но этот мальчик, Мортара, все это дело о ребенке, оно не имеет никакого отношения к государству. Ну нельзя его рассматривать как дело государственное. Я бы, конечно, мог, - тут же поправился он, - я бы мог взглянуть на него и с этой точки зрения. Но тут же возникает вопрос - какое государство, какое…
Он полил тост деревенским медом, почувствовал приятное возбуждение от звуков собственного голоса и продолжил разглагольствовать. Так по-мужски.
"Так по-мужски, - думал Франк. - Уверенный… нет, больше, чем просто уверенный в себе. Поучающий - да, именно так, и я горжусь этим. А почему бы и нет? За моим собственным столом, перед друзьями, которые, кстати, гости в моем доме. Поэтому я могу говорить, не испытывая чувства вина. То, что я говорю, может быть истиной, а может быть и полной чушью, что, впрочем, маловероятно, но уж точно оно не может быть и тем, и другим… Хотя…"
Его мысли были прерваны, когда он дошел до "мои долг и привилегия" и собирался перейти к "огромные преимущества Лидера - в данном случае, Отца, и Семейного собрания, управляемого и направляемого Центральной Фигурой…".
- А где искать альтернативу, если таковая вообще имеется? - спросил Моррис.
- Еще тостов? - спросила жена.
"Да, - думал Франк. - У меня свое место, у нее свое. И наше счастье напрямую следует из тех ограничений, которые мы налагаем друг на друга и на самих себя. Наше…"
Рути внесла блюдо и, как и каждую неделю, он с удовольствием посмотрел на старинную зеленую вещицу, которую про себя называл "деревенской тарелкой".
- …если бы ты делал то же самое на фабрике, - сказал Моррис.
- Делал что?
- Что? Что делал? - сказал Моррис. - Как это - что?
И в поисках поддержки посмотрел через стол на сестру.
- Если бы я… Да-да-да, - сказал Франк. - Да. "Действовал бы в качестве"… Да, Моррис. Каждый из нас… ведь правда? Каждый… погоди-ка…
"Как я люблю эти споры, - думал он. - А после завтрака я прилягу вздремнуть. Мог ли кто-нибудь когда-нибудь похвастаться таким счастьем? Кофе. Друзья. Ветерок с озера, завтрак. Нет. Можно прожить на земле всю жизнь и ни разу не насладиться столь чудесным утром".
Вскоре послышатся звуки лодочных моторов, соседи потянутся из церкви, зашумят автомобили, зацокают конские копыта, до слуха донесутся негромкие голоса горожан.
По обыкновению, они сидели на задней веранде. Со стороны озера - а как же иначе? "Здесь такой приятный ветерок, - думал Франк. - Дует с озера, и такой приятный… Человек, трудившийся всю неделю, заслужил право отдохнуть вдали от суеты, от толпы, от проблем по работе. Позабыв об изъянах последних трех партий поставленной древесины…" Так он думал и одновременно слышал собственный голос:
- …правительство Испании - независимый орган. Но когда они… Погоди-ка, Моррис. Подожди минутку…
Он выпрямился, настаивая на своем праве договорить, твердо решив довести мысль до конца. Выдержал паузу. Моррис уступил.
- …когда они сделали… Сделали то, что считали правильным… - Секундная пауза. - Последующие события… - Он поднял руку, чтобы успокоить друга, на лице которого ясно читалось, что его добродушием злоупотребляют.
"Если он хотел сказать, так и сказал бы", - подумал Франк и продолжал свою речь, при этом ни на миг не утрачивая приятного ощущения, что вот они все сидят на этой веранде, скрытые от глаз людей, идущих по дороге. "Мы имеем полное право здесь находиться, - думал он. - Мы ведь не загораживаемся от них умышленно - просто веранду построили именно так. Да и как они могут таить на нас обиду за то, что мы не были в церкви? Мы же не стремимся к изоляции, в конце концов, запахи завтрака наверняка до них долетают".
- А теперь, - начал Моррис, - кое-что я тебе скажу. Они забрали ребенка, и ребенка не стало. Как тут быть? Как к этому относиться? В этом "как" и заключается вся философия, здесь все ее содержание. Говорят, философию каждый придумывает себе сам. И вот на протяжении многих поколений мы слышим: "Сколько ангелов танцуют на острие иглы?" А потом появляется некто и говорит: "А какого он размера, ангел?" Вот тебе новая философия. Проходит еще несколько веков, и появляется другой человек и говорит: "А какого размера игла?" А? Как тебе это? - Моррис помолчал. - И его провозглашают мудрецом.
РАЗМЫШЛЕНИЯ О РЕКЛАМЕ. "УЭЛЛС ФАРГО НЕ ЗАБЫВАЕТ НИКОГДА"
"Уэллс Фарго не забывает никогда". Вот это девиз, вот это я понимаю. И знать о компании больше ничего не нужно. Как его можно забыть? Кто осмелится выступить против такой компании? Оказаться вне закона?
"Что это значит - оказаться вне закона, - подумал Франк. - А не испытывает ли человек, очутившись в таком положении, ни с чем не сравнимое удовольствие? Каково это, порвать навсегда с ограничениями повседневной жизни, оставив лишь те, которые ты выбрал сам? И заплатить за такую свободу сущий пустяк: признать, что за тобой идет охота. Если исключить вопрос нравственности, - думал он, - остается только страх… нет, необязательно страх… скорее сам факт. Факт, заключающийся в том, что на тебя идет охота. Как на ту собаку. Вот такой и будет моя жизнь".
Собака приходила ко входу в гостиницу. По ночам. Некоторые утверждали, что это волк, другие - что койот. Но оба термина обозначали, по сути, просто дикую собаку, и какая разница, как она называлась, если теперь она лежит там мертвой?
Никакой разницы.
Приручение этого пса было иллюзией. Он оставался таким же диким зверем, как волк или койот. Он мог сделать что угодно - и делал. Так зачем было считать его собакой? Зачем, если он мог приходить к гостинице каждую ночь - а он приходил - и таскать что ни попади; если он мог убивать - а он убивал - мелких зверьков, снующих вокруг; если он мог сопротивляться, а загнанный в угол сарая, напасть - что он и сделал - на человека?
А теперь он лежал на заднем дворе, у кухонной двери, мертвый, с простреленным черепом, и не было в нем ничего домашнего.
Он был диким. Таким жил и таким умер, а прочее - иллюзия. Когда ему казалось удобным или у него не было выбора, пес жил в доме, питался объедками и повиновался хозяевам, которые называли покорность любовью. Когда же он отвернулся от них и сбежал, в его распоряжении оказался весь мир, но за это пришлось платить: принять тот факт, что отныне на него охотятся.
- Неужели во мне нравственности не больше, чем в этой собаке? - спросил он.
- Видишь ли, он просто променял А на Б, - ответил Моррис.
- И все?
Моррис вслед за Франком вышел в палисадник. Женщины остались на веранде.
"О чем они говорят? - подумал Франк. - И почему Моррис так сказал о собаке? Скорее всего, чтобы утвердить свое превосходство".
Теперь пес был мертв, и по Моррису выходит, будто зверь должен был знать заранее, что обречен, что, отказавшись от любви, выбирает смерть. Неужели это правда? Либо покориться, либо умереть, и третьего не дано?
- Он бы в любом случае умер, - сказал Франк.
- Не понимаю, - ответил Моррис.
- Ну… Не такая уж глубокая мысль.
Они смотрели, как собаку подцепили лопатой. Минутой раньше из кухни, вытирая руки о грязный фартук, вышел высокий мускулистый негр. Уже уходя, Франк увидел, как служитель гостиницы указал на собаку, и негр кивнул. Потом ему принесли большую лопату для угля, и он подсунул ее под пса. Когда Франк обернулся в последний раз, он увидел, как человек с лопатой направился к опушке леса.
"Нет. Не тот инструмент, если он собирается его закопать", - подумал он.
Моррис заговорил:
- Д-а-а… Абрахам расширяет дело.
- Неужели?
Моррис кивнул.
- Бостон. Провиденс. Филадельфия.
- Надеюсь, дела у него пойдут хорошо.
- Естественно, ведь если его дела пойдут хорошо, то и наши не хуже.
- Это взаимосвязано?
- Думаю, да. До тех пор, пока мы не решим пойти против него.
- А что говорит Джек?
- С ним я это пока не обсуждал. Но собираюсь. В следующий раз, когда… - Моррис остановился, чтобы прикурить. Наклонился, по привычке прикрывая сигару от несуществующего ветра. - Не замечал? - спросил он между двумя затяжками. - Если прикрыть спичку вот так, слишком близко к коробку, ты здорово рискуешь, что все вспыхнет тебе в лицо. - Он вздохнул. - Весь коробок. Сколько раз это замечал, а за столько лет не научился держать спичку по-другому.
- Это свойственно человеку, - сказал Франк.
- Не правда ли?
Они пошли дальше. Моррис повернулся к нему:
- О чем, черт подери, я говорил?
- О Джеке Файне, - напомнил Франк.
- Так вот, я ему сказал: "Конкуренция - залог успешной торговли". - "И я всегда так думал", - отвечает мне Джек. "В таком случае, - спрашиваю я, - как получилось, что ты никогда не был в Нью-Йорке?"
Здесь Моррис сделал паузу. Поднял брови в знак того, что сейчас будет самое главное.
- "Видишь ли, - отвечает мне Джек, - если я куда-то еду, то хочу быть уверен, что я буду там самым умным евреем".
Моррис тряхнул головой и усмехнулся. Франк тоже усмехнулся. Подумал: "Уэллс Фарго не забывает никогда. - Он никак не мог выкинуть из головы лопату и пса. - Я что, так и отправлюсь на тот свет с этой картиной перед глазами? Буду носить ее с собой до конца дней?"
Сидя в зале суда, Франк слушал монотонный голос судьи. Глаза его отдыхали на деревянной резьбе карниза. Блестящее дерево теплого коричневого цвета по какой-то неясной причине оказывало на него успокаивающее действие. Снова и снова он ловил взглядом этот карниз. И каждый раз ждал, что магия деревянного кружева рассеялась, и каждый раз обнаруживал, что она продолжает действовать, и чувствовал благодарность. Но все равно не мог забыть пса и лопату.
"Инструмент был неправильный, - снова думал он. - И собаку нести неудобно, и яму рыть трудно, и труп расчленить… Это ж лопата для угля, неужели им непонятно?"
НА ОЗЕРЕ. МОРРИС ПОКАЗЫВАЕТ КАРТОЧНЫЕ ФОКУСЫ
Каким серьезным он выглядел.
"Нет, - думал Франк. - Нет, этим меня не возьмешь. Это просто уловка, основанная на том, что человек инстинктивно испытывает уважение ко всему важному, значительному. Что-то в его выражении лица постоянно подчеркивает, изображает исключительную важность и торжественность момента. Поэтому вполне естественно ожидать от меня внимания и концентрации. Но я-то знаю, это хитрость, и пусть глаза его неподвижны, руки у него наверняка в движении".
Франк на долю секунды опустил глаза, изображая, как ему казалось, внимание и уважение. И увидел, что руки Морриса находятся там же, где он видел их в последний раз: пухлые кисти недвижны, сложены одна на другую, а под ними - колода карт.
"Ну конечно, он трогал карты, - думал Франк. - В тот самый момент, когда сказал "Сейчас!" и я поднял на него глаза. А теперь сколько ни смотри, толку не будет - фокус закончен".
Моррис откашлялся, и Франк поднял глаза. Боковым зрением он видел жену Морриса. Она улыбалась и возбужденно ждала реакции окружающих, гордясь тем, как ее муж сумел приковать к себе всеобщее внимание.
Позади супружеской пары, у двери в столовую, стоял чернокожий официант с подносом, уставленным напитками. Его облик выражал одновременно почтительность и стремление казаться незамеченным. Он словно говорил: "Я здесь только тогда и постольку, когда и поскольку вы этого пожелаете".
"Бедняга, - подумал Франк. - Это ж так утомительно - держать поднос на ладони. Правда, они, видимо, привыкают…"
- А теперь я попрошу вас… - заговорил Моррис.
"Пожалуй, тут все дело в равновесии", - подумал Франк.
- …назвать выбранную карту.
Франк оглянулся.
- Тройка пик, - сказала Молли.
Моррис кивнул. Человек десять - двенадцать столпились перед столом Морриса. Мужчины курили сигары. Легкий ветерок выдувал дым с террасы. Иногда ветер менял направление, и тогда до них доносились запахи листвы, плеск воды, встревоженной веслом, смех с озера.
"Так тихо", - подумал Франк.
- Тройка червей. Вот она, тройка червей! - сказал Моррис.
Он снял ладони с колоды и разложил карты веером по столу рубашкой вверх, кроме тройки червей, которую, раздуваясь от гордости, показал всем собравшимся, после чего, также рубашкой вверх, бросил на стол.
"Нет", - подумал Франк.
Моррис оглядел лица окружающих. Двое мужчин хмыкнули.
- Что… что? - спросил Моррис.
- Я… ничего, - сказала Молли.
- Что такое?
- Моя карта - тройка пик, - сказала Молли. - Пик, а не червей.
Моррис, а за ним и все остальные, воззрились на лежавшую в стороне от остальных перевернутую карту.
- Твоя карта была тройкой пик… - сказал Моррис.
"Ну да, - подумал Франк. - Сейчас он перевернет карту, а там вместо тройки червей окажется тройка пик. И все мы испытаем радость и облегчение. Или раздражение? А что, если все пошло не так и он действительно ошибся с картой? Какое унижение: много часов потратить на тренировки, чтобы добиться расположения толпы, а потом эту толпу разочаровать! Как ужасно: сначала выставить напоказ свое желание: "Я жажду вас помучить, ощутить свою власть над вами, обаять, повести вас за собой", - а потом провалиться… Ведь что может оправдать подобное признание? Только полный успех!"
Он услышал, как все разом задержали дыхание, а потом разразились смехом и радостными восклицаниями. Потому что карта, разумеется, превратилась в тройку пик. А Моррис сидел счастливый, уверенный в себе, прекрасно владеющий собой, живое воплощение скромного - но ясно различимого - смирения.
"Рад вам угодить. Простите, если испытывал - а я испытывал - ваше терпение. Простите, что манипулировал вами. Надеюсь, вы убедились - как я и предполагал, ведь я действовал с определенным намерением, - что мой маленький обман привел к желаемому результату и что в конечном счете я доставил вам удовольствие". Вот о чем говорила вся его фигура.
Франк оглянулся на официанта и увидел, что тот тоже преобразился. Теперь он всем своим видом показывал, что знает - фокус удался, и хотя он не желает и не собирается приобщаться к общему веселью, все же вполне осознает - насколько это возможно при его уровне интеллекта - уровень явленного мастерства. Официант дождался, когда смех и несколько ироничные аплодисменты пойдут на убыль, и, будто актер, старательно удерживающий улыбку на губах, вышел на передний план со своим подносом, предлагая напитки.
Вечер шел своим чередом.
Моррис и Франк сидели на веранде, у самых перил.
"Еще не холодно, - подумал Франк. - Но вот-вот похолодает".
Над озером висел туман. В гостинице за их спиной приглушили огни. С гостиничной кухни какое-то время доносился звон посуды, там заканчивали уборку. Потом наступила тишина.
Ветер пронесся по веранде - и затих.
- М-да… - сказал Моррис и причмокнул губами. Помолчал и повторил концовку анекдота: - Знаешь, судья, доведись тебе разок побыть негром в субботний вечер, ты больше никогда не захочешь стать снова белым.
НОЧЬЮ В САДУ
Он верил в это, как веруют в Бога.
Ведь, по сути, это был всего лишь участок земли. Порождение фантазии, раз уж на то пошло. Она раскинулась на листе бумаги - отсюда и дотуда, - и он сказал: "Что может быть очевиднее? Она должна принадлежать тому, кто видит ее единство, видит, что она располагается между двумя океанами. Человек, который это видит, должен ею владеть. И человек этот - я".
Что означало - владеть? Обладать или самому принадлежать стране?
Он часто думал о своем доме. С удовольствием погружался в философские размышления о природе обладания и думал: "Это богатство. Состояние. И если я не боюсь ставить под вопрос свои права в собственном доме, значит, я достоин некоторого признания, а если не сам я, то это действие, это проявление мужества. Как далеко я могу позволить себе зайти? Не знаю. Но разве многие осмелились бы вообще поставить этот вопрос?"
Франк покачался в своем любимом кресле, стоявшем на отгороженной от дороги веранде. Он смотрел на лужайку, где Рути рвала то ли цветы, то ли какую-то траву. Однажды он в шутку сказал ей: "Эту девушку просто невозможно вытащить из сада", - на что она ответила: "Так пусть себе идет куда хочет". А он сказал: "Она же домашняя прислуга, какого черта она возится в саду, увиливая от работы?" - и оба были счастливы, обмениваясь безобидными репликами по поводу простительной слабости одного из членов семьи.
Чтобы столкнуться с проблемами хозяина, надо, прежде всего, стать хозяином.
Франку было хорошо. Ему нравилось вдыхать дым собственной сигары и смотреть, как ветер уносит его сквозь решетчатую ограду веранды. "Славные сигары, - думал он. - Такую докуришь - и все. Как будто никто и не курил".
Отличного качества гавайские сигары. А почему нет? Разве он их не заслужил?
"И да, и нет", - думал он.
Да, существуют бедные. Да, существуют больные и угнетенные. И, да, он заработал на этот дом и продолжал работать по двенадцать часов в сутки, да еще в условиях падающего рынка. И кто поручится, что - Боже упаси - фабрика не разорится, не сгорит, не…
"В этом вся суть, - размышлял он. - Нет уверенности. Никакой. Мы придумываем себе понятия о морали и справедливости и облачаемся в них, чтобы прикрыть стыд. Стыд за собственную незначительность. Все зависит от случая. Все".
Он смотрел на женщину в саду.
"Трава чистая, - думал он. - И сухая, юбку не запачкает. Боже правый - вы только взгляните на эту огромную черную задницу".
Он прочистил горло и поерзал в кресле-качалке. Потом стряхнул пепел в высокую напольную пепельницу.
"Тут нельзя суетиться, нельзя слишком часто стряхивать пепел с сигары, потому что пепел остужает дым… если, конечно, это хорошая сигара, - думал он. - С другой стороны, зачем устраивать из этого фетиш?"