"…как делают некоторые", - потянулась параллельная нить размышлений. Это высказывалась другая часть его личности, потише и помельче первой. Он пожурил ее, мягко, но уверенно. Разве не к ней он, собственно, и обращался? Разве не к тому вел? Ведь мог бы просто ответить: "Да, черт возьми, ты прав, все это вычурность и фетишизм". Мог бы, и тогда невидимый собеседник поторопился бы сделать вывод: "Да. Да. Так мы поступаем сами, и так составляем себе мнение. О других людях, которые так поступают". Но он не стал отвечать себе подобным образом. Он возразил этому голосу: "Знаешь, я уверен, что каждый поступает так, как ему удобно". И тогда третий голос, что-то вроде арбитра, добавил: "Если они заплатили за сигару, кому вообще есть дело, как они ее курят?"
Но пользуясь привилегией председателя этой внутренней конференции, он и этот голос попросил помолчать, дружелюбно, но чуточку пренебрежительно ему кивнув. "Я знаю, что ты не станешь кривить душой, чтобы снискать мое расположение, и в некоторой степени даже разделяю твою позицию. Но читать нотации и делать замечания участникам дискуссии все-таки буду я. - Он улыбнулся голосу, словно говоря: - Ну нам-то с тобой эти замечания вообще не нужны. - Помолчал. - Да и не стану я, - подумал он, - порицать то, предыдущее высказывание. Оно ведь не мое, не мне его и осуждать. Разве что, при необходимости, немного "поправить", да и то по-доброму, дружелюбно".
Но что ни говори, он все же недолюбливал людей, у которых на сигарах скапливался чересчур длинный столбик пепла, поскольку этот пепел неизбежно оказывался либо на лацкане пиджака, либо на ковре. Конечно, можно было рассматривать подобную привычку как признак мужественности, но, учитывая неопрятность, свойственную таким людям, он не мог воспринимать их привычку иначе чем неучтивость, доставляющую много хлопот.
А еще ему было неприятно то обстоятельство, что Большая Сигара неизменно ассоциировалась с образом Еврея. Если и существовала несправедливость по отношению к евреям, то она была связана именно с такой ассоциацией. Ну разве не две стороны у каждой медали?
Он увидел, что Рути, упершись одной ладонью в землю, поднялась с колен и, тяжело выдохнув, встала. "Нелегко, наверное, таскать на себе такой вес, да еще на жаре, - подумал он, с удовольствием отметив, что не чувствует никакого превосходства. - В конечном счете я ведь не себе обязан собственной худобой. Таким меня сделал Господь. - Ветер приподнял край юбки Рути и облепил бедра тонкой тканью. - Славный ветерок! А эти черные нубийские колонны, словно из полированного мрамора. Круглые и гладкие, как прибрежная галька".
Рути обернулась. Букет мелких цветов в левой руке казался крошечным. Под новым порывом ветра ее подол вздулся спереди пузырем.
Она начала подниматься по лестнице.
- Знаю… Знаю, мистер Франк… - сказала она и улыбнулась. Вот она открыла дверь и оказалась на веранде. Медленно прошла мимо него в сторону кухни. - Знаю… - повторила она.
Он понял, что она почувствовала, как в его улыбке сквозит снисхождение, хотя сам бы не мог утверждать с уверенностью, будто улыбается именно снисходительно. Но она - да, она определенно эту снисходительность разглядела. Это было ясно по ее движениям, походке, по тому, как она открыла дверь и как дала ей захлопнуться за собой. А через минуту-другую он услышит звуки из кухни - Рути готовит ужин.
ТЕПЛАЯ РУБАХА
"Впрочем, человек склонен тратить часть своих доходов на создание и поддержание внешнего образа. Даже вынужден это делать. Подобные привычки, - думал Франк, - ничем не отличаются от ежевечерней кружки (или нескольких кружек) пива зашедшего в бар работяги. Никакой разницы. Все мы должны определить свое место, что бедняки, что богачи. А бедняки, как говорят христиане, всегда рядом с нами. По-моему, это цитата из Библии".
Он шел и думал о христианском учении насчет верблюда и игольного ушка и о тех мучительных попытках, которые люди богатые предпринимали в стремлении обойти беспощадный приговор.
"Ну целое представление, - думал он. - Вот, к примеру, говорят, что в каком-то древнем городе, возможно, в Иерусалиме… впрочем, это, скорее всего, просто выдумка, так что пусть будет самое известное место, пусть будет Иерусалим… Так вот, в Иерусалиме были то ли ворота, то ли там была улочка под названием Игольное ушко, а значит… - Он шел и думал о человеческой глупости. - Себя не обманешь. Что такое в конце концов религия?"
И с этим вопросом был тесно связан вопрос о рубахе.
Носил он ее редко, а вот думал о ней часто.
Она висела на крючке у черного хода. Теплая шерстяная рубаха, которую он называл про себя "уличной" или "рабочей". Серая, в редкую светло-зеленую полоску. Рубаха для работы в саду.
Только он не работал в саду. Там работали Том или Ред, друзья ("гражданские мужья", как он их про себя называл) Рути.
Эту рубаху он надевал раз пять в году, не больше. В редкие прохладные утра или вечера, когда хотел выйти в сад и выкурить сигару. В таких случаях он брал железный стул из тех, что стояли у черного хода, преодолевал тридцать пять ярдов, ставил его под виргинским дубом, а потом сидел там, курил и поздравлял себя с тем, что решился на такое чуть ли не богемное поведение.
Вылазки эти неизменно предварялись внутренним диалогом, в котором он вставал то на одну традиционную точку зрения, то на другую, а третий голос, "посредник", приводил их к общему согласию.
"Почему бы мне просто не посидеть на свежем воздухе, одевшись, что называется, кое-как, и там, вдали от любопытных глаз, не насладиться сигарой? И даже если меня заметят, что с того? Разве не видел я людей… - Здесь он в знак уважения к невидимым слушателям почтительно кивал головой, дабы те, упаси Бог, не восприняли последующие слова ("моего круга") как признак чванства. Сделав паузу, он продолжал: - …людей моего круга, которые в схожих обстоятельствах открыто пользовались подобной рабочей одеждой, а то и выказывали к ней явную симпатию? Разве не видел я таких людей, причем именно в саду, и довольно часто?"
Здесь внутренний голос, обычно игравший роль оппонента, замечал, что рабочую рубаху следует надевать для работы в саду. Ну и так далее.
Потом, как правило, вступал третий голос, напоминавший, что он на пути в кабинет, где хотел покурить, и он проследовал туда в превосходном настроении. А в превосходном настроении он пребывал по той причине, что ему был по душе его либерализм, позволявший наслаждаться философскими размышлениями, доступными лишь внутренне свободным людям.
А в те редкие случаи, когда он выходил посидеть под дубом, голос-оппонент неизменно превозносил его консерватизм, столь глубоко укорененный, что он мог позволить себе действовать уверенно и здраво, не обращая внимания на условности.
Надевал он эту рубаху редко, но преследовала она его круглый год: он обещал себе, что от нее избавится. Время от времени они с женой отбирали старые ненужные вещи и отдавали их прислуге. И он давно собирался отдать ей эту рубаху, чувствуя неловкость от того, что хранит вещь, которой так редко пользуется.
Но когда жена собирала старые вещи - а проделывала она это один-два раза в году, - он долго колебался перед тем, как положить в стопку эту рубаху. Долго спорил с собой, наконец, принимал решение отказаться от ненавистного предмета одежды. После чего, промаявшись весь день, возвращался к стопке, забирал рубаху и вешал ее на старое место - крючок у черного хода.
Мысль о данном и неисполненном обещании возвращалась к нему так часто, что как-то раз он предположил, что она вовсе не покидает его сознания, что в любой момент он одновременно занимается двумя вещами: каким-то текущим делом и самобичеванием по поводу собственной слабости, не позволяющей ему избавиться от старой рубахи.
"Она - воплощение всего, что я ненавижу в себе, - думал он. - Другой человек взял бы и сжег эту чертову рубаху, покончив с ней раз и навсегда".
Так же обстояло дело с диваном.
"Все мы прокляты, - думал он. - Наше проклятие - вещи. Те, у кого они есть, не жаждут их получить. Те, у кого они есть, к ним равнодушны. Они хотят заполучить еще больше, и при этом жаждут обрести свободу от этих вещей. Однако есть люди, - думал он, - которые еще хуже, чем я. Те вовсе не осознают этой закономерности. Они вообще живут как несчастные, слепые в своих желаниях животные".
ФЛАГ КОНФЕДЕРАЦИИ
Ветер подхватил воду, бьющую из поливочного шланга, подхватил на одно короткое мгновение, когда мальчик поднял его, и веером разметал по воздуху. Потом он снова опустил его. Что побудило мальчишку поднять шланг?
"Приступ восторга, конечно, - подумал Франк. - Какое чудо! Что за чудо - вода, бьющая из шланга".
А вот флаг был тяжелее. Легкий ветерок не шевелил его вовсе. Из какой материи он сшит, этот флаг? Из холста, почти наверняка. Не новый. Потрепанный. Сколько же ему лет?.. Он не мог вспомнить, когда его вывесили в первый раз. А потом? Вывешивали каждый год или все-таки нет? Звезды и полосы. Красный выцвел до странного бордового. "Это, конечно, от солнца", - решил он. А потом стал думать о других флагах.
"Просто лоскуты ткани, называемые боевыми символами. Если, - подумал он, - здесь уместно такое выражение".
Боевые знамена, которые появляются в День памяти конфедератов.
"Они теперь старики. Тут никуда не деться. Но гордые. Гордые, каким был и этот город. А правда, почему бы им не быть такими? - думал он. - Что плохого в традициях? Кто он такой, чтобы отрицать их?"
Да, рабство - это плохо. Но ведь война велась не только ради освобождения рабов. Да и вообще, имела ли она отношение к рабству? Неужели только евреи вели по этому поводу горячие споры? Похоже, остальной мир покорно смирился с общепринятой версией. Она и вошла в историю. А почему бы и нет? Придумали подходящую версию, отшлифовали - и двинулись дальше.
Но евреев, как утверждали сами евреи, страшно беспокоил этот вопрос, им пришлась по душе печальная ирония, которой отличались южане. Евреи - народ, который праздновал исход из Египта и всю мощь своего интеллекта расточал на такие занятия, как исследование причин и способов избавления от последствий рабства.
"Существовала экономическая зависимость, - говорил Моррис, - жестокая, включающая владение самим телом человека. А положение коммерсантов Юга было таково, что они оказались фактически порабощены северянами и не могли…"
Каждый год - это превратилось в семейную шутку - он начинал свою речь, и каждый год его прерывали добрым смехом, и он замолкал, показывая, что ценит столь приязненное отношение. Но при этом пожимал плечами, говоря: "Полагаю, моя точка зрения не лишена определенных достоинств, которые, возможно, в один прекрасный день вы сумеете разглядеть". И кто-нибудь обязательно замечал: "Вмешательство государства обычно некстати, если исключить случаи, когда оно нам необходимо, и тогда мы называем его актом гуманности", - или звучало что-то подобное, и ритуал этот разыгрывался ежегодно. Так они убеждали друг друга в том, что находятся у себя дома.
В конце концов, не в том ли цель любого ритуала? Зачем собираться на седер? Зачем вообще любые семейные застолья и собрания? Их главное достоинство - в свободе, с которой можно обсуждать все, что угодно, а помимо свободы, сверх свободы - в радости, которую несет ощущение, что они все здесь, по сути, едины, все свои, и игры в разногласия лишь подчеркивают эту общность.
Такие споры входили в их ритуал. У других были свои традиции, думал он, определяющие их самобытность, успокаивающие: ведь жестокости и зверства, которые внушали страх, существовали не в реальном мире, как они полагали, а лишь в головах. Ну кто станет бороться с такими традициями?
На кухне за его спиной позвякивала посуда. Убирались после ужина. Последние звуки дня.
"Кто станет бороться с этим? - думал он. - Фабрика? С какой стати? Рабочие. Зачем? Рабство, свобода…"
Через дорогу в жарком вечернем мареве неподвижно висел флаг Конфедерации. "Да, он обвис, он потрепан - но не побежден, - подумал он. - Несгибаемость, вот что есть в его недвижности".
А потом он подумал, что флаг слишком уж неподвижен. Что ткань, предназначенная для грубой одежды, не дает флагу даже развернуться и приподняться. Не позволяет выглядеть "развивающимся стягом" - такое выражение пришло ему на ум.
Завтра по пути на работу он увидит тысячи таких флагов. На домах, на лацканах в виде значков, на машинах и, конечно, во время парада. И тогда он задумался о бизнесе, который кто-то построил на этих флагах. "Любой бизнес, - подумал он, - защищенный ханжеством, обречен на успех. - Он кивнул своим мыслям. - Флаги… похороны…" - Он стал подыскивать третий пример.
Рути убрала в буфет последние тарелки. Щелкнула задвижкой кладовой. Да, теперь она закончила. Сейчас он услышит ее шаги на лестнице в палисадник за домом, куда она всегда выходит отдышаться, закончив работу по дому.
А жена сейчас наверху. Сидит на кровати. Читает. Вот и ему пора подниматься. Сейчас он положит сигару в напольную пепельницу, чтобы она тихо дотлела, встанет с кресла и отправиться спать.
Завтра будет много работы. А мировые проблемы останутся. Но что есть такие проблемы, если не иная форма развлечения? Мы ничего не знаем о них. Мы говорим о них так, будто знаем, а сами просто сотрясаем воздух. Он вздохнул и нежно улыбнулся собственным глуповатым мыслям.
НОВЫЙ ДИВАН
В какой-то момент назрел вопрос о новом диване. Сначала он просто его игнорировал, потом делал вид, что не понимает намеков жены. Когда же она поставила вопрос ребром, он стал возражать и объяснять ей, что дом их весьма хорошо обставлен и удобен, что он даже роскошен по сравнению со средними статистическими показателями. Причем вне зависимости от времени и эпохи. А на настоящий момент, пожалуй, и вне зависимости от места.
Когда состоялся их первый разговор на эту тему, он одновременно и знал, и не знал, что победа останется за ней. Немного свыкнувшись с такой двойственностью положения, он объяснил ее себе следующим образом: "Хотя она неправа, необходимо, чтобы она все-таки иногда одерживала верх в разногласиях касательно определенных сторон нашей жизни. Ведь по большей части, когда речь идет о семейной жизни, она делает то, что скажу я. А равенство и здравый смысл - даже если исключить обычную человеческую привязанность - предполагают, что время от времени я должен признавать и исполнять и ее требования. И вообще, как это, наверное, обидно, - размышлял он, - не принимать участия именно в тех областях жизни, где можно стать победителем".
И тогда он напомнил себе, что следует проявлять снисходительность и находить в себе силы на то, чтобы действительно признать - а не притворяться, что признал - ее требования справедливыми.
"Разве она, со своей точки зрения, не принимает такие решения, чувствуя, что делает это ради нашего общего блага? - думал он. - Разумеется, это так. И в этом между нами нет разницы. Принимая такие решения, она стремится улучшить наш общий семейный быт".
И тогда он сказал ей, что да, она может по-новому оформить интерьер гостиной, и устыдился собственной обиды, когда она приняла его капитуляцию как должное и немедленно пустилась излагать подробные планы, явно свидетельствующие о том, что они не только были давно продуманы до мелочей, но и чуть ли не осуществлены на практике.
"Вот в чем моя задача, - думал он, - не "давать согласие", нет, а признавать, что я даже не имею права одобрять или не одобрять ее намерения".
И все-таки ему пришлось побороться, чтобы пресечь мгновенно возникшее чувство гордости - гордости именно за те смирение и снисходительность, которых удалось добиться, привив себе убежденность, что жена вольна думать, будто ее право самостоятельно принимать решения касательно бытовых мелочей действительно важно.
"Да. Таков итог долгих размышлений, - думал он. И еще: - Так и должно быть. Она ведь просто женщина".
Но мысль о грядущих переменах все равно не давала ему покоя. И он сидел в своем кресле и смотрел на диван, старый удобный диван, на который он с таким удовольствием ложился по вечерам, вернувшись с работы, который так сладко баюкал его субботними вечерами, когда он любил подремать с приятным осознанием окончания рабочей недели.
А потом он посмотрел как бы сквозь диван и увидел не его, а тот, который будет стоять тут через несколько дней. И почувствовал нетерпение. Старый диван, да и вся мебель в комнате и привычная обстановка стали казаться ему отжившими свой век. Ему захотелось, чтобы все переделки уже остались позади, но он никак не мог объяснить, откуда взялось это чувство.
"При попытке это анализировать, - думал он, - приходится признать, что в самой основе наших чувств лежит некая "первобытная" потребность в одобрении общества".
Здесь он сделал пометку в блокноте: "Реклама должна обращаться (и в этом ее суть) к страху, который испытывает человек при мысли о возможном исключении из общества. Она должна одновременно пробуждать этот страх и предлагать решение для избавления от него".
Шапка на листке блокнота гласила: "Национальная карандашная компания. Атланта, штат Джорджия".
Произнося это слово, прокурор каждый раз словно смаковал его. "Как славно, - думал Франк, - что люди могут общаться подобным образом. Он не столько продлевает звучание этого слова, сколько намекает на его важность, подчеркивает ее модуляциями голоса, причем делает это так, что, разложи мы на составляющие элементы и изучи его ритм и произношение, мы ничего не обнаружим. Ибо научным путем такие нюансы обнаружить невозможно. Здесь есть особый дух", - думал Франк. Он вслушался, как обвинитель тянет свое: "…неправомерно для компании обосноваться на Юге и при этом продолжать именовать себя "национальной"".
Франк улыбнулся, пытаясь отнестись к ситуации с иронией.
"Вот за это меня и повесят", - подумал он.