- А, да. Возникает альтернативный центр. Сдавайте мне на шашлык, и будет мягкий. И почему вообще Бодрова, кто назначил Бодрову? Активничала много, на первом этапе лидирует всегда тот, кто активничает. Но первый этап миновал, выявился настоящий лидер, человек, умеющий извлекать пользу из говна. Мы в говне? - но и в говне можно делать карьеру. Сейчас я стану в говне главным, буду представителем в нормальном мире от говна, войду в народный хурал, надушусь, чтоб не пахло, буду в хурале громче всех говорить, стану спикером хурала, весь хурал превращу в говно… Но для этого сначала надо стать королем увечных. Увечные! - заорал Свиридов, так что старухи вздрогнули. - Изберите меня королем! Отлично, избрали. Идет долгая склока между традиционалистами и новаторами. Дальше полный раскол, неизбежный в закрытом сообществе. Невротизация. Это для дилетантов: не можешь строить сюжет - запри всех в комнате, все будут орать… Закрытые общества, запертые помещения - детское решение, маразм, распад профессии. Заперли всех, и вроде жизнь. Но это же паллиатив: визгу много, развития нет, смотреть невозможно. Что имеем потом? Вариантов два, оба внешние. Либо спускается высокая общая цель, заставляющая временно забыть о распрях. Ибо проказа не есть еще универсальный объединяющий признак, тебе понятно?
Марина кивала, но голова у нее моталась все безвольней. Ей хотелось спать. Посикала, и хорошо.
- Спускается цель, - продолжал Свиридов. Думать вслух было легче. - Но самообольщения следует оставить, никакой цели ведь нет? Ведь это список не для того, чтобы делать что-нибудь великое. Это список из тех, кто уже сделал что-нибудь не так. Например, здесь родился. И тогда вступает другой внешний момент, а именно: из нашего списка начинают исчезать по одному. И это сплачивает сильнее всякой цели, потому что соседа ты, может быть, видишь в последний раз. А может, тебя все видят в последний раз. И те, кто остается, сплачиваются все теснее, и любят друг друга все сильнее, и наконец, в критический момент, когда их остается десять человек, не могут больше выносить ожидания и кидаются в прорыв! Ааааа! И эти десять последних производят великий бенц, потому что любого действия боятся меньше, чем бездействия. Варшавское гетто. Вот такое будет развитие, и больше никакого. А если вообще ничего не будет, если они просто составили список и глядят, то через три месяца все развалится вообще. Будет десять списков по интересам и яростная взаимная вражда, что мы, собственно, и имели в застой. Закрыли страну, но ничего не предложили делать. Миллион списков по двадцать человек, эзотерические кружки, марксистские кружки, кухонные кружки, все друг за другом приглядывают и друг на друга стучат. То есть либо всех истребят извне, либо все доедят друг друга. Хорошо иметь дело с драматургом, скажи, Марин? Все знает, всему учили…
Но она уже спала, а скоро и его сморило. Автобус остановился у трех вокзалов. Во сне Марина привалилась к Свиридову и не видела причин ехать домой. Он отвез ее к себе и, несмотря на календарные обстоятельства, трахнул. Это не доставило ему ровно никакого удовольствия, а для нее давно не было заслуживающим внимания событием. Она, кажется, и не заметила. Утром Свиридов напоил ее кофе и с облегчением выпроводил. Нельзя изменять Але, самому потом мерзко. Какой это ужас, если вдуматься, - встретить кого надо. Как жить с идеалом? То, что она боится съехаться, - правильно, быт может убить все, с другой бы не жалко, а с идеалом жалко. И заменить некем. Свиридов набрал ее, но она еще спала, мобильный был отключен, городской молчал.
5
Впереди было долгое пустое воскресенье. Свиридов с тоской подумал о временах, когда был постоянно занят и мечтал о трех свободных часах, чтобы написать свое. Теперь у него было время, но ни малейшего желания сочинять. Он влез в душ, открыл холодную воду, отгоняя утреннюю жару, проклял окна дедовой квартиры, выходившие на восток, - солнце било в глаза, - плотно задернул занавески, навел чистоту, что всегда добавляло самоуважения, и сел за компьютер. Почты не было, новостей тоже. В это время миллионы счастливых представителей среднего класса в подержанных иномарках устремляются в "Икею", дети резвятся в детском городке, родители вдумчиво выбирают табуретки и бра. Почему я их так ненавижу? Потому что они не просто выбирают табуретки и бра, но позиционируют себя. Мы представители среднего класса, мы перекачиваем воздух, за нами будущее. Мы встроились в будущее, нам повезло. Этот табурет мы поставим в нашей детской, которую имеем, а это белое металлическое кресло на лужайке, которую имеем также. Мы также имеем песик и котик, заходим в сообщество "песик. ру" и делимся познаниями о способах кормления песика, не успевая упомянуть впроброс, как любим мужика, сыника… Выкладываем фото, рассказываем о проблемах, но всякий наш рассказ о проблемах есть, в сущности, рапорт об успехах.
Если бы списка не было, его стоило выдумать. Все так и стремятся в список по любому признаку, весь ЖЖ разбит на сообщества: любители котиков, песиков, "Икейки". Хлебом не корми, дай в чем-нибудь состоять. Он открыл "Word" и начал давнюю историю про реалити, ни к чему не обязывающую комедию для Дишдишяна, но слова не складывались в предложения. Он не знал за собой такой беды, обычно сочинял быстро, но сейчас после каждых трех фраз раскидывал пасьянс или залезал в сеть. Текст выходил вязким и безвкусным, как мокрая вата. Либо дело было в проклятом списке, в страхе за будущее - то-то он и спрашивал у "Солитера", возьмут или помилуют, хватит денег или нет, - либо в отвращении к себе: человек, попавший в список, не имел права ничего сочинять. На нем было клеймо, а человеку с клеймом писать не положено. Сверх того, он не совсем понимал, как из этой истории выйти: там тоже было замкнутое сообщество, новое реалити-шоу пожестче предыдущих, с настоящими издевательствами над звездами, вывезенными на одинокий остров в Атлантике. "Последний герой" с садизмом. Но он сам вчера так убедительно рассказывал бедной дуре - никогда больше не затаскивать ее к себе, научиться наконец брезговать случайными связями! - что истории о закрытых сообществах пишутся дилетантами, не умеющими выстроить внятного рассказа. Теперь все развивалось именно в таких компаниях, и никакого выхода, кроме коллективной гибели с выживанием самого адаптивного, для них не предполагалось. Свиридов с мстительным наслаждением уже придумал, кого угробит на своем острове, но убийства не желали монтироваться с пародией, а все двенадцать обитателей атолла надоели ему прежде, чем он закончил список действующих лиц. Список, кругом список… Надо все это как-то разомкнуть. "Надо все это как-то разомкнуть", - написал он, и в эту секунду со двора донесся дружный хор звонких детских голосов:
- Поводок сценаристу Свиридову!
Это было интересно. Свиридов подошел к окну. Внизу, задрав счастливые азартные лица, толпа "Местных" - левое крыло "Своих" - с зелеными повязками скандировала по команде высокого рыжего типа, дирижировавшего двумя руками:
- Сви-ри-дов! По-во-док!
Двое, стоя в стороне, размахивали огромным поводком, связанным, должно быть, из дюжины обычных.
Свиридов понял, что сейчас решается нечто важное. Он мог вернуться за стол и продолжать работать - то есть раскладывать пасьянс, потому что о работе теперь нечего было и думать; жизнь сама подбрасывала благовидный предлог. Но это означало бы высшую степень трусости: надо было дать им понять, что плевать он хотел на это дозволенное буйство. Полминуты спустя он уже выходил из подъезда.
"Местные" только того и ждали. Правда, дистанция соблюдалась: никто к нему не бросился. Отмашки насчет рукоприкладства, видимо, не поступало. Молодежь тут же выстроилась в шеренгу и приступила к исполнению тщательно отрепетированного монтажа.
- Позор Свиридову! - заорал левофланговый, маленький, лет двенадцати.
- Позор списку! - поддержала толстая девушка с коровьими страстными глазами. - Списанных - на свалку!
- Списанных - на свалку! - грянул хор.
- Свиридов! - с пафосом обратился к нему третий, очень прыщавый. - Зачем вы травите старых добрых людей собаками?
- Может быть, вы сами собака? - спросил четвертый, нехорошо скалясь.
- Свиридов - собака! - крикнули все. Свиридов молча слушал, краем глаза, однако, отмечая довольное лицо Вечной Любы в окне второго этажа.
- Может быть, вы радикалист? - спросила серьезная дивчина в очках, безбровая и тонкогубая.
- А может быть, вы фашист? - У задорного мелкого левофлангового это была уже вторая реплика.
- Свиридов - фашист! - поддержал хор.
- Нам не нужно ваших вонючих сценариев! - басом сказал длинноволосый рослый юноша с повадками семинариста.
- Вас нужно посадить на поводок, чтобы вы не бросались на наших людей, - закончил рыжий дирижер и махнул всей банде.
- Свиридову - поводок! Свиридову - поводок! - заскандировали они хором. Свиридов молчал. Сохранение лица пока удавалось.
- У вас все? - спросил он.
Дальнейший диалог не был расписан, и "Местные" замялись.
- Свиридов! - обращение по фамилии было, кажется, их фирменным знаком. - Зачем вы травите наших людей собаками? - Эту фразу, за отсутствием собственных идей, повторил семинарист.
Свиридов молча смотрел на них, и это было все, что он мог делать в предложенной ситуации. У Бродского уже был совет человеку, в котором наконец распознали чужака: "Смотри, это твой шанс увидать изнутри то, на что ты так долго глядел снаружи". Внутри и не могло быть ничего другого. Внутри собаки жуть и мрак. Вот он и глядел, пытаясь запомнить и понять выражения их лиц: это были не самые простые лица. На них мешались любопытство, робость и восторг. Робость была рудиментарная, после первой крови от нее не останется и следа. Любопытство, надо полагать, вызывала новая ситуация безнаказанности: им никто еще не разрешал вот так, запросто, кричать на взрослого человека и отправлять его на свалку. Как-никак живой индивид, не эстонское посольство. Теперь им было все можно, и новизна в свою очередь вызывала восторг, которого они не скрывали: из Джекила вырывался Хайд, а этот выход всегда сопровождается ощущениями, похожими на оргазм. (Додумать: человеку вообще нравится, когда из него что-то выходит. "Пять наслаждений знает плоть, - говаривал его мастер, когда любимчики собирались на юбилеи. - Есть; освобождаться от съеденного; пить; освобождаться от выпитого; и только последнее - то, о чем вы, засранцы, подумали". Творческий процесс - ровно то же самое, кстати. И даже выдавливать прыщ… Единственное исключение - роды: это нам предупреждение, что ничего хорошего не получится. Вон сколько нарожали, потных.)
Разумеется, только в ощущениях и было дело - поскольку никаких личных претензий у них к Свиридову не было, и что такое список - они понятия не имели. Он просто был тем, с кем теперь все можно, им отдали его на растерзание, как мишку для боксерских упражнений. Свиридов сам поражался, как четко работала его голова. Конечно, ни идей, ни вины, ни смысла: чистое пространство безнаказанного наслаждения. Он был их ощущением, их первым оргазмом, они любили его. Свиридов молчал, они тоже молчали. Истинная любовь молчалива.
Первым заговорил он.
- Ну идите, что ли. Если у вас всё.
- Поводок возьмите, - сказал старший с неуверенной улыбкой.
Он шагнул к Свиридову. Девушка с коровьими глазами защелкала блицем. Свиридов отступил на шаг назад.
- Себе возьми, - сказал он. - Тебе пригодится.
Они переглянулись. Видимо, предполагалось поорать под окном, бросить поводок и разойтись - никто не предполагал, что Свиридов спустится. Наконец двое держателей поводка положили его перед Свиридовым и, конфузливо хихикая, вернулись на место.
- Стройся! - скомандовал старший. Местные построились в колонну по два и удалились. Свиридов поглядел на Любино окно.
- Хорошие какие ребята, - громко сказал он. - Вам в магазине ничего не надо? Они принесут.
- Кобёл ты сраный, - сказала Люба. - Погоди, тебя выселют.
Свиридов плюнул в ее сторону, поднялся к себе и, стараясь всячески доказать невидимому соглядатаю, что ничего не произошло и выбить его из колеи не так-то просто, сел писать.
Тут, кажется, он стал понимать, почему не мог работать. Работа категорически не имела смысла. Свиридов всю жизнь презирал людей, отбояривавшихся от нее разговорами о бессмыслице, о том, что никто не снимет и не оценит, что картину, старый, бессмысленно писать в стол, - он знал, что такие разговоры ведутся бездарями; но сейчас ему самому было тошно подумать о том, чтобы сочинять связный текст, будь то сценарий, дневник или завещание. Прежде он хоть краем сознания мог надеяться, что написанное изменит мир. Теперь ему было ясней ясного, что ни одно слово - чужое или его собственное - не имело больше никакого веса: от людей перестало что-либо зависеть. Они действовали не по своей воле, а по странной, не формулируемой вслух необходимости, словно играли давно написанные роли. Этих ролей никто не писал, они были всегда. Все было предопределено: славные мальчики и девочки выпускали своих Хайдов не потому, что патологически желали зла, а потому, что так было положено. Эта железная предопределенность - одним стать жертвой, другим палачествовать, третьим улюлюкать, - отменяла любую работу, подвешивала в воздухе всякое осмысленное высказывание, потому никто и не делает ни хрена, даже постного масла своего нет. Кому работать? Для чего? Почитают, посмотрят, пожрут, похвалят и все сделают, как предписано. Ужасней всего была догадка, что так было всегда, что и в девяностые, запомнившиеся ему непрестанной борьбой всех со всеми, вся борьба, похоже, шла столь же бессознательно: не было никаких личных предпосылок к тому, чтобы один стал новатором, а другой ренегатом, один либералом, а другой держимордой: кое-кому везло - удавалось свободно выбрать роль, - но таких единицы. А уж о том, чтобы самому выдумать текст, и говорить не приходилось. С артиста какой спрос? Свиридов хорошо знал артистов и не верил ни одному их слову. Жаль было хороших мальчиков и девочек: они попали на плохие роли, но других нет. Кто хочет играть - должен играть это.
Ни учить, ни убеждать, ни писать не стоило. Эта мысль была так невыносима, что Свиридов стиснул зубы и яростно, почти не задумываясь, замолотил по клавиатуре, расписывая никому не нужные диалоги на необитаемом острове. Вопрос о смысле упраздняется, сказал он вслух. Думать о смысле - роскошь. Смысл у всякой работы один - самосохранение. Я полагаю свое занятие наименее вредным и наиболее здоровым, вот и все. Это была последняя и безотказная мотивация.
"Во время исполнения акции "Поводок" клиент трусливо оглядывался и жалко трясся. Так будет со всеми отщепенцами, которые хотят отдать Америке нашу нефть и наш суверенитет, разорвать нашу страну изнутри и сорвать выполнение демографической программы. Каждый должен знать, каждый должен почувствовать, что, задев даже случайно один из членов Организации, завтра он столкнется с могущественным отпором всей Организации. Из нас никто не отдельно, мы все купно. Купность! Купность! Как учит нас преподаватель Высшей школы экономики, заведующий кафедрой национального своеобразия Л. И. Жулькин, неотъемлемые части русской истории суть купность, пупность и неотступность. Купностью называется то особое состояние общества, при котором ощущения одного передаются всем, а полномочия всех делегируются одному. Пупностью называется такое состояние общества, при котором все общество с эсредоточено на одном пупе, осуществляющем в своей неотступности то возвратно-поступательное движение, которое в отличие от убогой западной модернизационной модели характерно для истинно сложных систем с неподвижно центрированным доменом и органически-животной природой (Л. И. Жулькин. Централизация против модернизации). А клиент, что клиент, мы все сделали, как нам сказали".
6
Поработать, однако, была не судьба. Не успел он сесть за комп, как заверещал мобильный.
- Это коспотин Свиритов? - спросил немецкий женский голос, оглушая согласные столь карикатурно, что Свиридов тотчас решил: розыгрыш.
- Коспотин, - подтвердил он с усмешкой. - А вы есть кто?
- Я Тэсса Гомбровиц, корреспондент "Мюнхенер Цайтунг". Коспотин Свиритов, гофорите ли вы по-английски?
- A bit, - сказал Свиридов.
- Oh, great. So listen. - Дальнейшее Свиридов понял через пень-колоду - телефон, акцент, непривычка переводить со слуха, - но Тэсса Гомбровиц с чего-то заинтересовалась его творчеством и желала сегодня же сделать с ним интервью, поскольку нужно любой ценой успеть в послезавтрашний номер. Она не допускала и мысли об отказе и желала уточнить только, готов ли он подъехать к ней в корпункт или желает принять ее у себя.
- Но я на даче, - попытался отвертеться Свиридов. - At my dacha.
- Это не проблем, я подъеду. I have a car with a driver, please tell him how to rich…
- Алё, - тут же раздался в трубке густой мужской бас. - Как к вам подъехать, какое шоссе?
- Не нужно, я уже собираюсь домой, - сказал Свиридов, отступая перед этим напором. - Подъезжайте на Профсоюзную через три часа, - и он назвал адрес.
Так, подумал он, все по сценарию. Поп свое, черт свое. С утра местные, к вечеру неместные. Шофер наверняка гебешник, и она наверняка в курсе. Общий сговор: она пишет для мюнхенер или как ее цайтунг, он выявляет тех, к кому она ездит, и берет на заметку. Все довольны. Но подыхать просто так было б обидно - пусть хоть Запад будет в курсе. Чем я, собственно, рискую? Официального запрета на общение с иностранными корреспондентами пока нет. Валяй, посмотрим, что за Тэсса.
Он снова собрался работать, вопреки всему, будет хоть пара страниц за те три часа, что оставались до явления корреспондентки с гебешником, - но мобильный вновь требовательно заверещал, и Свиридов опознал номер орликовской приемной. Это конец, понял он. Сейчас мы лишимся последнего.
- Сергей Владимирович? - спросил педерастический голос секретаря. Орликов держал в секретарях исключительно педерастов - не потому, что сам принадлежал к стильной касте, а потому, что женщины не умели так подобострастно отвечать "Вячеслав Петрович занят" или "Как вас представить?". Секретарь работал у Орликова без выходных, жил у него в коттедже на правах прислуги и не брезговал садовыми работами. - Вячеслав Петрович хотел бы переговорить с вами. Вы свободны?
- Да, конечно, - бодро ответил Свиридов. В нем закипала здоровая злость. Это было лучшее состояние для разговоров с Орликовым.
- Сереж, - услышал он мягкий, начальственно-демократический басок Орликова. - Ну ты что ж делаешь.
- Да, Вячеслав Петрович? - переспросил Свиридов. - Что я делаю?
- Ну а то ты не знаешь? Ты куда же вступаешь? Меня и так за Делягина вчера вызывали на ковер, а тут ты.
- А куда я вступаю, Вячеслав Петрович? - невинно спросил Свиридов.