Теплоходы, проходя теперь мимо Стрелки, приветствовали памятник протяжными гудками, туристы, едущие в Ледовитый Океан, вовсю фотографировали его, высыпая на палубы, но однажды из Тбилиси приехал в наш город один из известнейших на всю страну гомосексуалистов. Сам он был по образованию литературовед, и ему по службе попался однажды этот номер местного литературно-художественного журнала "Е.", с символическим изображением на обложке могучего юноши Е. В которого он тотчас, разумеется, влюбился.
Потому что в последнее время он испытывал столь сильный кризис своих склонностей, что даже стал всерьез задаваться вопросом: "Да любовь ли в самом деле это, отчего я жегся, задыхался и страдал всю свою сознательную жизнь?" Он даже пустился в раврат и некоторое время жил с пустой раковиной, крымской "Рапеной", ублажая ее фальшиво блестящее нутро душистым кремом "Шарм" и французскими духами "Сава". Но однажды он как бы очнулся от сна - ему стало так стыдно, так горько от своей пошлости, что он выкинул негодяйку в окно, сел в самолет и явился в наш город К.
На город, на широкую и просторную галечную возвышенность, на весь окружающий мир пал густой туман, когда он начал восхождение. Он рассчитал, что рот юноши находится на высоте не всех пятнадцати метров, а на высоте метров, эдак, девяти-десяти. Пал густой туман. В густом тумане аукались речные суда, несущие по древней сибирской реке с богатым прошлым и баснословным будущим свой трудовой груз и каюты, полные пассажиров. Бетонная осклизлая прохлада приятно холодила ступни босых ног гомосексуалиста.
И - луч! Красный луч восходящего с Востока солнца, проткнувший туман, вдруг резанул его по глазам, и именно в тот момент, когда он достиг, наконец, своей желанной цели.
- Мама! - крикнул гомосексуалист, в кровь сдирая ногти. И полетел вниз с указанной высоты, где внизу, прилетев, еще несколько секунд копошился в луже собственной крови с уходящим сознанием: среди собственных костей, мертвеющего мяса.
Это была первая жертва нового идола, если не брать в расчет солдата-каторжника, погибшего при исполнении служебных обязанностей. И она поэтому получила довольно широкую огласку. Были затем и другие жертвы. Я знаю, что это - мой долг, описать и их, я знаю, что никто, кроме меня, этого не сделает - по неумению или по робости. Я знаю, но я не выполню своего долга, я плевать хотел на свой долг, я не буду их описывать, не стану вязать сеть постылых анекдотов. Мне надоело описывать, надоело вязать сеть постылых анекдотов. Я сам хочу восхождения, я хочу, чтоб где-нибудь был и для меня кровавый опасный идол. Скажите, где есть такой, и ранним туманным утром я начну восхождение, и я достигну, и я скажу, летя вниз: "Нет, все-таки ради этих минут, секунд стоит жить и работать." И еще я скажу, летя вниз: "Какие все-таки дураки живут в моем родном городе К." И третье я скажу, летя вниз: "Приехали, слава тебе, Господи!"
В тумане
Я не привык хапать чужое и поэтому честно признаюсь - эту историю мне рассказал к-ский поэт А.П., когда мы с ним, и это было утро, раннее туманное густое утро жаркого июльского дня, опохмелялись пивом на Стрелке, в кустах, близ громадного памятника русского богатыря-красавца, символически изображающего нашу реку Е. Сибирскую, разумеется, могучую… Говенный, между нами говоря, вышел памятник. Да и что, кстати, путного могут создать наши к-ские скульпторы, я их всех знаю, как облупленных, спились с круга, закомплексовались и закомпромиссничались, один там и остался, Санька, который рожи по дереву режет, - так они его за это в Союз художников не берут. Вот какие черти!..
А впрочем, я не точно сказал, что МЫ С НИМ опохмелялись, потому что это ОН СО МНОЙ опохмелялся, то есть это он опохмелялся, а я просто стоял с ним рядом, лишь слегка пригубив из своей бутылки, и смотрел, как жадно ходит его кадык.
Хотя все эти внешние бытовые детали не имеют ровным счетом никакого значения.
Немного об А.П. Он хорошо начинал. Он родился и вырос в Сибири на реке Е., а потом поехал в Москву и стал алкоголиком. Он учился в Литературном институте и несколько лет пьянствовал с поэтом Николаем Рубцовым. У него была жена, дочь известнейшего С.Х., ныне редактора одного из наших толстых журналов. Квартиры у него тогда не было, зато остальное все было: чужая дача, любовь… Сейчас он возвратился в К. Ему 41 год, и он допивает остатки своего некогда могучего здоровья. Он нигде не работает и ждет, когда его примут в Союз Писателей. (Я, кстати, тоже жду, когда меня примут в Союз Писателей, но я честно служу в конторе и не побираюсь.) Иногда он пишет, и иногда у него попадаются СЛАВНЫЕ (славное словцо, не правда ли?) строчки.
(Славный у меня получился ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ ОЧЕРК, вместо славного, подернутого сизой туманной дымкой ретрухи-ностальгухи РАССКАЗЦА, где - ненавязчиво… "тихо-тихо не шумите"… о спившемся и просравшемся поколении, о КОРНЯХ, о могучей сибирской, на берегу которой… и т. д.)
Да и Бог с ним! Если мне суждено исписаться, то вот я на ваших глазах и исписываюсь. Буксует тема, хромает сюжет, потеряна острота, свяла свежесть арбузного излома, серебристо-красного, в июльский полдень. Тускл стиль. Стиль - стих. Напал стих на мой стих… Скандалы все кругом, скандалы… Ушел от жены, жена делит имущества… Бог с ними, со всеми! Бог со всем совсем…
- Мы ехали с ним пьяные в такси, - сказал А.П. - Он, этот поросенок, служит корреспондентом радио и телевиденья. Это мы пьяные ехали к покойнику Кольке, который тогда был еще живой. Везли водку, вино, колбасу. У Кольки жили три девки-стюардессы. Поросенок рассказывал анекдот, как Чапаев хотел сесть на рельс. "Подвинься, Петька, я тоже сяду," - сказал он и вдруг насторожился. "Вруби радио погромче," - сказал он таксисту. "Ну, так и что Чапаев-то?" - обратился я.
И вдруг стал страшно поражен его видом. Телерадиопоросенок сидел, выпрямившись, острые плечи его торчали осты ми углами, спину он, можно сказать, выгнул в противоположную от естественной сторону, свинячьи глазки его мерцали в полутьме холодно и бесстрастно.
"Ты что, чокнулся?" - изумился я.
"Цыц!" - не своим голосом взвизгнул он.
И только тут я сообразил, что он, видите ли, слушает радио. А по радио говорили примерно следующее:
"В преддверии праздника Ленинский комсомол на двух механизированных жатках и тогда парни решили взять этот рубеж что ж задумка как говорится встретила поддержку у старших товарищей всего коллектива молочнотоварной фермы молодцы парни теперь все знают у комсомольцев Больше-Ширинского района слова с делом не расходятся передаем для них песню "Пашем-сеем-усираемся" в исполнении вокально-инструментального ансамбля…"
Корреспондент отер лоб платком и лишь тогда выдохнул:
"Нет, все-таки ради этих минут, секунд стоит жить и работать!"
"Каких-таких минут-секунд?" - не понял я.
"Ради ЭТИХ секунд!" - нажал он, и я вдруг сообразил, в чем дело. Я грязно выругался, и мы принялись браниться. Таксист молчал, не вмешиваясь в нашу перепалку, и мы ехали через реку Е., и была ночь, и наплывал на нас мост через реку Е., наш старый мост, со своими туманными матовыми фонарями и одинокими парочками… "Так Чапай, значит, попросил Петьку подвинуться, когда тот на рельсе сидел. А рельса-то длинная, до Владивостока - ну, дают!" - вдруг расхохотался таксист.
- Так это его заметку передавали! - расхохотался я.
- Догадался, просрамшись! А то чью же еще? Мою, что ли? - буркнул А.П., неприязненно косясь в мою сторону.
- Ты что так на меня смотришь? Я тебе что, должен, что ли, что ты так на меня смотришь? - вскипел я.
- А ты думал, я тебе за бутылку пива жопу лизать стану? Накось! - с ненавистью поставил он передо мной шиш.
- Ладно, А.П.! Не надо! Чего уж там! - примирительно сказал я.
- А хули ты из себя генерала корчишь? - наступал А.П.
- Какого еще такого генерала? - растерялся я.
- Какого? Литературного! Думаешь, если тебя напечатали в "Октябре", так это уже все?
- Да почему же, почему я строю-то? - расстроился я.
- А я знаю, почему? - не знал А.П.
- Ну на, выпей мою бутылку, - сказал я.
- Вот-вот! Все подтверждается, - огорчился А.П., но бутылку все же взял.
И всходило солнце, и это было утро, раннее туманное густое утро, и оно обещало такой день, такой жаркий день, какого еще никогда не видел наш город, да и вся Сибирь не видела. Я вдруг сообразил, что эта фраза (последняя) - суть цитата из моего же рассказа "Настроения", который я написал в 1964 году и который до сих пор не могу нигде напечатать. Мне стало смешно.
- Говно ты, все-таки, А.П., - сказал я. - Хули ты залупаешься? Хули я тебе сделал?
- Да ладно, чего уж там. Не сердись. Извини, - буркнул он. - Давай-ка лучше обнимемся, браток! Помнишь, как мы тогда с тобой в Москве запили? Рубцов тогда еще шапку у тебя взял, уехал в город Рубцовск, и там ее пропил на аэродроме.
- А шапка та была не моя, шапка была Лысого… Я тогда, помнишь, к тебе в общежитие пришел за этой шапкой, а ты уже в Соловьевке лежишь, под антабусом?
- …Ага! А Танька, стерва, пустила слух, что я жру в день по килограмму соленых помидоров, чтоб на меня антабус не действовал, помнишь?
- Помню…
Мы обнялись. А был, между тем, страшный плотный утренний речной туман. Из речного тумана вдруг вышел босой человек, по виду грузин или армянин. Может быть даже и еврей. Босой человек в фирменных джинсах и цветной майке "Nu pogodi". Он дико посмотрел на нас, отшатнулся и вновь исчез в густом речном тумане.
Случай с Корочьевым
Из-за глубокомысленного отношения к реально существующей действительности, Корочьев впал не то, чтобы в пессимизм, а в какую-то вялую, несимпатичную апатию он впал. Вялую, несимпатичную, малоинтересную для окружающих. Отчасти - сонливую.
"Витамин "С" надо есть. Я съедаю перед дежурством десять его таблеток, этой аскорбиновой кислоты, и у меня голова ясная, и она гудит… Гудит, гудит, гудит… Как колокол… Как Новгородское вече… Как колокол Новгородского вече гудит", - говорил ему приятель Лев, дипломированный врач, работающий в сумасшедшем доме сторожем. Спился.
Корочьев не ел витамина "С". Корочьев подошел к окну случайной комнаты, где он проживал, сбежавши определенное количество времени тому назад от своей "супруги", и он увидел свежевыпавший снег.
Снег.
И кроме того - ель плавно махала лапами, и клочья березовых листьев, жухлые, продолжали носиться в воздухе, поминая осень.
Корочьев цитатно прислонился пылающим лбом к холодному стеклу и тут же отпрянул: внизу, под окном этого первого этажа, пугливо мочилась с корточек молодая, судя по беглому очерку одежды и выступающих частей черного на белом тела, женщина, а может быть, даже и девушка, незамужняя женщина.
- Какая гадость, - подумал Корочьев и рассмеялся.
И рассмеялся, и вспомнил, что ему рассказывал один моряк в скором поезде Москва - Мурманск…
…А именно: в скором поезде Москва-Мурманск один моряк рассказал ему, что в ресторане "Москва" города Ленинграда он встретил для своих нужд вполне приличную шлюху, и они пошли за двадцать пять рублей к ней при его выпивке (коньяк, шампанское, шоколад).
В коммунальной той квартирке, где было вполне темно и вполне обычно, они и заночевали, в низенькой угловой комнате со сводчатыми потолками и средней, отнюдь никакой не нищенской там, ОПУСТИВШЕЙСЯ обстановкой. Нет! Вполне средняя была обстановка для нормальной жизни с телевизором. Там имелось даже пианино и к нему вертящаяся черная табуреточка (лакированная), на которой и вертелась профессионалка из "Москвы", устроив под свою нежную кожу маленькую мягкую подушечку в хрустящей крахмальной наволочке.
А когда они, наконец, угомонились и заснули по случаю позднего времени, как муж и жена - обнявшись, грея друг друга, вдруг раздался звук и послышался шорох и звук ключа раздался в запертой двери, и в низенькой угловой комнате появился человек, грубо включивший яркий свет, отчего сразу же стал этот человек огромным, волосатым и очень страшным.
Вжавшись в подушку, душась одеялом, моряк еле-еле пошевелил свою подругу и тихонько сказал ей:
- Там кто-то есть. Это кто?..
Этот же, кто есть, прошествовал четким, чеканным, почти матросским шагом и схватил со стола недопитую коньячную бутылку.
Партнерша зевнула.
- Это мой брат, - сонно сказала она. - Он - бывший матрос. Он психически больной шизофреник. Он всегда приходит, когда со мной кто-то есть. Он не сделает, он не может сделать ничего дурного…
И в самом деле - матрос невидяще глянул на сестру и скрытого под одеялом моряка, выпил из горлышка оставшееся содержимое бутылки, после чего и исчез, не хлопнув дверью…
…Корочьев, любопытствуя, вновь потянулся к окну. Оправившаяся девица удалялась вдаль - плыла, плыла, пава, по свежевыпавшему снегу, ступала широкими разлапистыми шагами. На ней была красивая теплая одежда: меховая шапка, дубленое пальто (дубленка), на желтую поверхность которой ссыпались ее черные длинные волосы.
- Ну почему? Почему так? Почему брат был матрос, а любовник - моряк? Что это значит? И почему брат имел ключ от комнаты сестры в этой коммунальной квартире? И неужели сестра не могла отобрать у него ключ, даже если он завладел им самостоятельно? Неужели она не могла вставить новый замок в случае решительного отказа брата вернуть ключ? Что? Почему? В чем тут дело? - мучительно думал Корочьев.
Девица сворачивала за угол. О! Последний раз мелькнули ее замшевые сапожки и мохнатая шапка. Что? Почему? Что такое? Где? Кто? Кто она? Зачем делала ЭТО?
- Жить - стоит, жить - очень хорошо, жить - интересно. Кто травится газом, режет вену и прыгает с балкона, тот поступает неправильно… Жить - стоит, жить - очень хорошо, жить - очень интересно, - убеждал себя Корочьев.
Вечерело.
Сладкая дурнота на фоне августовской аномальной жары
Плоский лик Серефонова осветился сияньем тихой неземной благости, и вспомнилось ему все: расщепленное перо с фиолетовыми брызгами, первый кондом, парикмахерская, где бреют усы, торжественный церемониал установки чугунной фигуры Вождя на городской площади - забытое лето забытого года.
"Зачем волноваться, зачем искать выход? Ведь и человеческий организм смертен, однако никому не приходит в голову, что этот процесс когда-нибудь прекратится. Все возрасты хороши: и плоти твердеющей, и уаканья, переходящего в ауканье. И старость, тихая старость, обеспеченная старость - тоже ведь прелестна… Да и смерть достойна! Я не могу, не в состоянии объяснить, но меня всякий поймет, кто шел за гробом: в смерти и Честь есть, и Торжество… Торжество неизвестно чего… Вот так и общество: распадется, умрет, и нет смысла особенно волноваться - останется что-то другое. Нечего волноваться - можно всплакнуть украдкой за гробом дорогого покойника, но ведь плакать - это так, это так сладко!.." - думал он, а Зинаида Вонифатьевна все твердила между тем:
- И я считаю, что все-таки, если уж случилась такая, как у нас в народе говорится, "оказия", вы бы все-таки, если смогли, посетили бы наш вечер встречи выпускников, я думаю, что глупо придавать значение тому, что случилось на заре, как говорится… Все ведь, как говорится, было-было и быльем поросло. Тем более, что конкретно в ТОТ момент мы были, вы уж извините, но мы были совершенно правы в тот конкретный момент. Ведь не станете же вы утверждать СЕЙЧАС, признайтесь честно, сейчас, с высоты вашего ТЕПЕРЕШНЕГО опыта, что мы были тогда неправы? А?
(Лукаво улыбнулась)
- О чем это вы? - удивился он.
- Как о чем? - рассердилась Зинаида Вонифатьевна. И прикрикнула: - Да не морочьте мне голову! Вы прекрасно понимаете, что речь идет о той справке… характеристике… Вы помните? Я помню. "Груб, неуживчив в коллективе, высокомерен по отношению к товарищам…" Я помню, вы помните. Я знаю, что вы помните, и знаю, что вы ненавидите… ненавидели нас. Вы об этом говорили вашей соученице Онищук, в 1965 году, во время вашей случайной встречи в Москве на Красной площади… Онищук там гуляла с экскурсией и случайно встретила вас…
Она стояла перед ним, широко и крепко расставив ноги, точно собралась мочиться, не снижаясь на корточки. Как ни странно, за эти двадцать лет она почти не постарела. На фоне августовской аномальной жары она стояла все в том же, таком же платье с высоким воротником и желтоватыми кружевами, постаревшая, блеклая, глупая, такая же, та же…
- Я болен, - сказал он. - Я уже больше полугода на больничном листе, и мне, наверное, придется выйти на пенсию по инвалидности. От работы я уже отстранен, самоустранился… Мне врачи велели больше купаться, больше на солнышке загорать, зелень смотреть. Может, все еще и поправится. Мне нельзя волноваться. Я за этим приехал…
- Конечно, поправится! Зря вы, между нами, столь мрачно смотрите на все эти вещи!.. - с преувеличенной страстностью возразила они. - И вовсе мы не собираемся вас нервировать: вы можете прийти и просто посидеть где-нибудь в уголочке. А я шепну ребятам, и им будет очень приятно, что такой известный человек вышел из нашей среды, учился в нашей школе. Ну, ответите на два-три вопроса… Скажете им… что-нибудь интересное. Мне кажется, это скорее развлечет вас, чем обидит. К тому же в сентябре, когда начнется календарный учебный год, станет значительно прохладнее. Вы наденете черный костюм, галстук. Ну, а если вам не хочется надевать костюм, то приходите и так, запросто, в джинсах, свитере, ребятам это даже еще больше понравится. Мы теперь стараемся учитывать их вкусы…
- А ты помнишь, как у нас все с тобой было, сука? - сказал он. - Ты заставила меня лечь на спину и вошла в меня, вошь! Я вошел в тебя. Ты каталась на мне верхом в рай. Мы оба были в раю.
Сказал и тут же почувствовал сладкую дурноту. Те свивы мокрых от пота простыней, нынешняя августовская аномальная жара и нелепый диалог на бесконечной улице при тридцати одном Цельсия… Зачем это все, когда надо в прохладу, к реке Е. и, глядя на увядающую зелень, думать, думать, думать, думать… Еще столькое осталось передумать… Ах, не добиться изящества тебе, бык, коли не было оно тебе изначально имманентно…
Она не вздрогнула. Не покраснела. Не отшатнулась. Не шатнулась. Не пре… не переступила…
- А ты помнишь? - спросила она, и облачко того далекого сладострастия чуть коснулось ее прежних губ.
- Да, - тихо и серьезно сказал он, чуть подумав. - Я не стану лгать… Я - довольно часто… Лучше не было потому что… Нет… Хуже… Воспоминание грело меня и помогало мне в общественно-политической деятельности, когда я стал расти. Фрейдизм, фрейдизм! - Он болезненно улыбнулся. - Вульгарнейший фрейдизм и, следовательно, ложь. Все навсегда, тотчас, сразу же забыл. Был зол. Из-за характеристики. Ты ревновала, сука, ты мстила мне! Я плевать хотел на вашу характеристику, я ее порвал при поступлении в институт. Я без вашей характеристики поступил. А Ленка Стеблева, кстати, совершенно здесь была не при чем, пусть тебе будет известно, и я никогда с ней не был… О, Господи! - вырвалось у него, - даже прозвище ее сейчас вспомнил, неприличное прозвище… Ленка Стеблева, Ленка Теблева, Ленка… Как не вспомнить, двадцать лет не помнил… помнил, - путался он на фоне августовской аномальной жары.
Она улыбнулась и покачала головой.